Александр Холмский. Таинственные звуки

На следующий день, едва Иван Вяткин проснулся, он увидел себя лежащим все в той же позе, на спине. Шея и спина затекли, требовали разминки, но голова болела так, что ее хотелось оторвать и пожить немного без головы. Вяткин, скривясь, сел на кровати и опасливо огляделся. Похотливой Маши не было, но зато был Саша Холмский, который сидел за столиком, прихлебывая водку из стакана, словно это была вода, и читал какую-то бумагу.

— Опохмеляться утром вредно!  — авторитетно заявил Вяткин.  — Организм и так отравлен, а тут еще добавка...

— Надо же...  — задумчиво сказал Холмский, поглядывая на стакан.  — Не знал...

— Надо принять что-нибудь болеутоляющее и сосудорасширяющее. Например, аспирин, аскофен или пиркофен. А Маша где?

— На базар пошла.

— Когда вернется. Будет опять приставать?

— Нет. Сегодня у нее перееб! Давайте Ваш аспирин!

Они еще подремали, а потом пришла Мария Петровна. Потная, тучная, тяжело дышащая. «Там до Вас, Саша, какая-то девушка домогается»,  — сказала Маша.  — «Я пойду, прилягу! ».

Через тонкую перегородку было слышно, как Маша гремит пружинами, укладываясь поудобнее. А когда она затихла, Холмский сказал:

— Пошли, посмотрим, что за девушка.

И они пошли...

На скамье, в тени действительно сидела девушка. Саша Холмский нажал на глаз:

— Сидит, или мне кажется?

— Сидит.

— Тогда надо...

Он встал и начал стучать головой о притолоку входной двери.

— Вот теперь хорошо!  — пояснил Холмский, блаженно улыбаясь.  — Мой мозг иногда надо взбалтывать перед работой.

Он подошел к девушке близко-близко и. дыша на нее смесью перегара и свежака, спросил:

— Что Вас, сударыня, привело ко мне?

Она подняла на Сашу заплаканные глаза и промолвила, еле шевеля бледными губами:

— Мне нужна Ваша помощь!

— Очень хорошо!  — возликовал Саша.  — Я люблю помогать людям, особенно, девушкам!

Незнакомка всхлипнула и приложила к васильковым глазкам беленький платочек.

— Вяткин, берите эту несчастную и тащите в избу!  — скомандовал Холмский.

Он слева, Вяткин справа подхватили девицу под руки и, ослабевшую от внимания сразу двух мужчин, почти внесли в дом. Там ее усадили на кровать Холмского, дали понюхать ватку с нашатырным спиртом, и компаньоны стали ее окучивать, то есть, спрашивать. Первым, конечно, начал Саша.

— Сударыня, с чем Вы к нам пожаловали?

Она прерывисто вздохнула:

— Мое дело и простое, и сложное одновременно...

Но Холмский ее мягко прервал:

— Я о деньгах, сударыня.

Она расстегнула сумочку и положила на стол зеленую бумажку в сто долларов.

— Как я понимаю, это задаток?  — быстро спросил Саша.

— Как только я получу наследство, я расплачусь полностью. Вы получите с десять, в сто, в тысячу раз больше!

— Это приятно слышать! А теперь к сути дела.

Вяткин взял подушку и положил ей под спину.

— Так удобно?

— Да, вполне. Меня зовут Елена Стоянова. Мой отец был секретарем обкома на Урале, удачно вложил свои ваучеры и приобрел вскладчину со своим другом крупный завод, работавший с заграницей. Деньги потекли рекой, я росла даже не в достатке, а просто не знала ни в чем отказа. Меняла горничных, другую прислугу и даже попросила, чтобы родители наняли для меня 

ровесников, таких же юных, как и я, для игр и развлечений. Карманных денег я и не считала. Если помните, у Юрия Олеши есть повесть «Три толстяка», где принцу купили живую куклу Суок. У меня тоже была такая кукла — юноша Серафим. Мы с ним играли во все, даже в семью. Он изображал отца, я — мать. Я его ждала с работы, кормила обедом, мы о чем-то говорили, а потом ложились спать в одной постели. Сначала мы действительно спали, потом стали играть в секс, а потом занимались самым настоящим сексом с полным проникновением. Так я стала женщиной в полном смысле этого слова. Он оказался очень страстным юношей, я не — менее страстной девушкой, и мы наслаждались друг другом целыми днями, как молодожены в медовый месяц. Но кончился и наш «медовый месяц». Пропал мой «Ромео», поехал домой на пару часов, и пропал!

Через несколько дней его нашли в лесу с отрезанными половыми органами. Причем, как показало следствие, их отрезали не у трупа, у живого. Почему, зачем его так мучили, я до сих пор не понимаю. Мало того, это дело хотели на моего отца навесить, но не вышло, отбился папка, нанял лучших адвокатов и отбился. А мне наняли другую куклу, но не юношу, а девушку. Не знаю, правда ли, или это имя ей придумали мои родители, но ее тоже звали Серафима. С ней я оторвалась по полной! Мы уже не стеснялись, не прятались под одеялом, мы бегали со страпонами по комнатам и «любили» друг друга со всем неистовством юности.

И опять наше счастье длилось недолго. Сначала упал и разбился самолет моего отца «Феном-100». Разумеется, вместе с моим папой, затем мама вышла замуж за компаньона отца господина Улина, а затем умерла на моих глазах Серафима. Она погибла, я в этом не сомневаюсь, как раз в тот момент, когда я вошла в нее самым большим страпоном, какой у нас был. Ее глаза остекленели, и она перестала дышать. Сказали, остановка сердца. Теперь я даже жить боюсь, есть боюсь, пить боюсь, дышать боюсь.

Холмский, наконец, прервал молчание:

— Вы получали письма с угрозами? Вам звонили по телефону, обещали гадости сделать или что-нибудь еще? Возможно, видели в Вашем окружении незнакомые лица?

— Вроде бы я ничего такого не помню. Вот только звуки...

— Какие? Когда?

Холмский сделался похожим на кота, который увидел мышь и изготовился к прыжку.

Елена задумалась.

— Тихие, такие, что заставляют прислушиваться. Словно кто-то играет на дудочке, а потом — щелчки, каждый раз разные, от одного до шести. Я просыпаюсь, начинаю считать, снова пытаюсь заснуть, и опять дудочка играет грустную мелодию, словно кто-то плачет. И так всю ночь от двенадцати до шести утра...

— Интересно...  — задумчиво сказал Холмский, почесывая орлиный нос.  — Возьмемся, а, Вяткин? Интересное дельце намечается... И главное, денежное. Вам, к тому же, работу искать надо. Я Вас нанимаю из пятидесяти процентов. Соглашайтесь, право слово. Ну, как?

— Пожалуй,...  

да, согласен. Пятьдесят пять.

— Экий Вы крохобор, батенька!  — засмеялся Холмский.  — Ну, ладно, ладно!

Лена Стоянова, тем временем, стала клевать носом. Потом склонилась набок и уснула на постели Холмского.

— Надо ее приютить до вечера, Вы ее будете охранять, а я тем временем наведу справки. Вяткин, у Вас есть оружие?

— Пистолет Стечкина.

— Для «попугать» сойдет. А потом я Вам что-нибудь подберу посолиднее. И разбудите Машу, пусть присмотрит за девушкой. Хотя какая она девушка после страпонов, так, одно название...

Холмский исчез, а Вяткин пошел будить Машу. Будить ее было жаль. Прикрывшись только простыней от мух, она спала, вольно раскинувшись на широкой постели, и как ни тряс ее Иван за ногу, она не проснулась. Тогда он решил перенести Лену на постель к Маше, чтобы охранять их вместе, потому что нести семипудовую хозяйку обители одиноких мужчин, было бы неправильно. Но перед этим Машу нужно было хотя бы подвинуть. И Вяткин взялся за дело, то есть, за тело.

Прежде всего, он Марию Петровну обнажил, чтобы было легче ее двигать, а сняв с нее простыню, решил пробовать вначале, поместится ли рядом с ней он сам. Многие ученые рисковали собой, чтобы установить истину, прививали себе болезни разные, пробовали на себе вакцины, а тут дебелая баба никак не хотела двигаться. Ложиться рядом с ней в одежде было совсем неловко, ну и Вяткин разнагишался, а потом возлег и возжелал. Тут Маша соизволила проснуться, но было уже поздно.

— Ну, Ванечка, делай, как тебе удобно,  — сказала Маша.  — Хочешь, ножки задеру?

А еще Холмский сказал, что у нее перееёб, подумал Вяткин, помогая Марии Петровне задрать «ножки»...

Лену не пришлось нести. Она пришла сама и со словами «Вы так кричали! » легла рядом с Машей, заняв совсем немного места.

Ближе к вечеру вернулся Холмский. И не один, а с двумя носильщиками, тащившими по две сумки. Увидев лежавших в обнимку Вяткина, Марию Петровну и Елену Стоянову, он красиво изогнул бровь и сказал:

— Это Вы так охраняете нашу клиентку, заслоняя своим телом? Весьма жертвенно и оригинально! Слезайте с нее, Вяткин, после ужина будем собираться.