История Ольги (Эротические истории) Часть 1

Михаил прогуливался по парку, наслаждаясь отдыхом после работы и чувствуя удовлетворение от прожитого дня. Он имел на это полное право. В свои тридцать лет он был владельцем и главным врачом одной из самых успешных частных клиник в регионе. Сегодня он провел несколько часов у операционного стола, успешно завершив сложнейшую операцию и спас жизнь ребенку. В стране лишь handful людей, не более пяти или шести, способны выполнить хирургическое вмешательство такой сложности. Он шагал, вдыхая осенний воздух и наслаждаясь покоем.

Сегодня был прекрасный день, и вечером он собирался навестить родственников, в частности, старшую сестру. Они будут сидеть за длинным столом, наслаждаясь едой, вином и общением. Михаил был старшим из братьев. Его средний брат Алексей — успешный управляющий ночными и стриптиз-клубами, женат и имеет чудесного маленького сына. Младший брат Ярослав недавно женился, свадьба была великолепной... Только Михаил оставался холостяком. Он все еще был влюблен в Ольгу Хромову, студентку первого курса медицинского университета. В свое время он пытался завоевать ее сердце, но был отвергнут. Да, он был старше ее, и она выбрала сверстника... Забеременела от него и... Исчезла.

Михаил пытался справиться с собой, забыть ее, заводил отношения с другими женщинами. Безуспешно. Никто не мог затронуть его сердце. Да, в его жизни были женщины, но ничего серьезного. Они сталкивались, как бильярдные шары, и расходились в разные стороны. Ему нужен был только его Ангел. Ангел по имени Ольга. Он мечтал о ней, она являлась ему во снах... Маленькая, красивая девушка с карими глазами, светлыми волосами, невинным детским лицом, пухлыми губами, идеальным телом, кожей с фарфоровым оттенком и невинно-соблазнительными изгибами фигуры... Он все еще мечтал о ней, жаждал ее.

•  •  •

Михаил прошел мимо скамейки, на которой сидела какая-то девушка, и... Он почувствовал, просто почувствовал ее — это была она. Его Ангел, его Оля.

— Оленька?!

— Миша... Это ты... Привет, Миша...

Он смотрел на нее и... Это была она, но в то же время не она. Он видел, что Оля измучена, опустошена. Его любимая девушка была в отчаянии. Оля смотрела на него пустым взглядом и судорожно дышала. Казалось, от его любви осталась только оболочка... Михаил присел перед ней на корточки и взял ее руки в свои.

— Оленька, тебе... Тебе плохо?

•  •  •

Я больше не могу держать это в себе. Мне нужно выговориться. Иначе не получится. Проблема в том, что мне не с кем это сделать. Меня лишили семьи, друзей, подруг. Лишили всего. Мне не к кому обратиться. Пойти в церковь на исповедь? Я пробовала, еще там, в тюрьме. Но на следующий день начальник колонии уже знал о моей исповеди. Наказание было жестоким. Поэтому нет, я не могу войти в церковь, инстинкт самосохранения не позволяет. Они узнают... И накажут.

Самое тяжелое в исправительной колонии — невозможность остаться одной хотя бы на десять минут. Всегда кто-то рядом. Другие заключенные, сотрудники колонии. Ты не можешь быть одна, ты все время на виду. Даже в туалете нет уединения, кабинок нет, унитазы просто стоят вдоль стены... Свободные люди не понимают, какое это счастье — уединение...

•  •  •

Меня судят. Я — подсудимая. Я совершила преступление. Я, находясь за рулем легкового автомобиля, сбила человека... Я была беременной и на мгновение почувствовала себя плохо, потеряла контроль над машиной. И сбила человека, который переходил дорогу по пешеходному переходу на зеленый свет светофора. Мама и папа поддерживают меня, как могут. Мой парень, отец моего ребенка, мой Дима отказался помогать мне. Мои родители — простые люди, папа — оператор в котельной, мама — библиотекарь. Мужчина, которого я сбила — из богатой, влиятельной семьи.

Конвой приезжает за мной прямо в роддом, я нахожусь на сохранении. Полицейские недовольно переговариваются за дверью, ожидая, когда закончится капельница.

Я представляла себе зал суда огромным, с множеством людей — как в кино. Но в реальности помещение оказывается небольшим и едва вмещает немногочисленных присутствующих.

Вглядываюсь в лица зрителей, ищу Диму, вдруг он все же придет, но не нахожу. Встречаюсь взглядом с мамой. Лицо опухшее, бледное. Впервые вижу ее сгорбленной — обычно, что бы ни случилось, она ходит с высоко поднятой головой и прямой спиной. Папа сидит рядом, его лицо потемнело от горя.

Судья объявляет начало заседания. Сторону обвинения представляет прокурор и адвокат. Адвокат предоставляет суду какие-то справки, медицинские заключения, счета за лечение. Адвокат зачитывает документы, сыплет медицинскими терминами, большая часть из которых мне непонятна. Из всей обвинительной речи я делаю вывод, что пострадавший мужчина жив, но находится в тяжелом состоянии. За границей ему сделали несколько операций, но в результате аварии он стал инвалидом. Овощем.

Вслушиваюсь в каждое слово. Самое важное для меня, что этот человек жив, но настораживают слова об инвалидности и разрушенной карьере. Панический страх перед решением судьи усиливается чувством вины за покалеченную жизнь.

Мой адвокат, молоденькая девушка, смотрится жалко. Не нужно быть специалистом в юриспруденции, чтобы понимать, что представитель обвинения — акула, а мой — маленькая беззубая рыбка. Она тоже предъявляет суду выписки из моей карты, медицинские заключения. Однако адвокат потерпевшего настаивает, что эти документы никакого отношения к делу не имеют, что это манипуляция и игра на чувствах, которые не чужды даже самым беспристрастным судьям. В результате часть моих справок к делу приобщать отказываются.

Я была уверена, что за одно заседание вопрос не рассмотрят, что будут тянуть, дожидаясь, когда станут понятными последствия для здоровья пострадавшего. Но всё происходит довольно быстро. То ли не хотят откладывать на период отпусков, то ли дело простое и нечего там разбирать за несколько заседаний. Суд удаляется для совещания.

Я сижу, ни жива — ни мертва. Сердце бьется, как птица в клетке. Я осознаю, что виновата, что сломала человеку жизнь, что моя беспечность должна быть наказана. Уже даже не надеюсь на оправдательный приговор, разве что случится какое-то чудо. Но беременность и обморок в момент аварии, по заверению адвоката, должны учесть как смягчающие обстоятельства, а потому должен быть условный срок.

Время ожидания тянется невыносимо медленно. Но вот судья возвращается и начинает зачитывать приговор. Он произносит много слов. Часть из них я понимаю, часть — не очень. Знаю, что это — ритуал, самое главное будет сказано в конце. Затаив дыхание, жду.

— ... признать Хромову Ольгу Игоревну виновной в совершении преступления по статье... — в голове шумит, помехи словно размывают четкость слов и звуков.

А дальше мне кажется, что я глохну, что всё это происходит не тут, не со мной, а где-то с кем-то другим, в иной реальности.

— ... назначить Хромовой Ольге Игоревне наказание в виде трех лет и шести месяцев лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима.

Как? Как такое может быть? Я выучила эту статью от корки до корки, все её части и параграфы, я изучила в интернете судебную практику. Мне дали срок, будто человек погиб в результате аварии! И у меня есть смягчающие обстоятельства — неужели их вовсе не учли?

Судья что-то говорит об апелляции, но я не слушаю. Поверить в происходящее невозможно. Смотрю на маму. Согнувшись в три погибели, она рыдает. Папа встает, хватается за сердце и падает обратно на скамейку, мама сквозь людей проталкивается к нему... Господи, что с ним?! Ненароком взгляд останавливается на матери пострадавшего. Красивая, ухоженная женщина, богато одетая. По её виду совсем не скажешь, что в её семье горе. Она улыбается, переговариваясь с адвокатом потерпевшего.

За мной приходит конвой. Куда меня повезут? У меня ещё две капельницы, назначенные врачом. Мне позволят закончить лечение? И спросить не у кого. Конвоиры — как глухонемые истуканы.

Меня заводят в тёмное помещение и приказывают ждать. Всё, как в тумане. Тут только моё тело, душа осталась рыдать там, в зале суда. Это не я, нет! Всё это происходит не со мной. Мне должны были дать условный срок! Откуда они цифру такую взяли — почти четыре года? Почему? Я к этому не готова!

А ребёнок? Как я смогу выносить его в колонии? Как буду рожать? Как смогу расстаться с ним? Как он сможет прожить без меня? У всех детей будет мама, а у моего малыша — нет? Почему это случилось со мной?

За мной приходят конвоиры. Выходим на улицу, нас грузят в автозак и куда-то везут.

— Как думаешь, куда мы едем? — спрашиваю соседку, пытаясь представить, что меня ждёт в ближайшее время.

— В СИЗО. Куда ж ещё? Теперь ждать, в какую колонию определят.

Страх неизвестности буквально парализует. Сколько ужасов всегда рассказывают о СИЗО и колониях. Неужели мне придётся через это пройти?

В камере нас встречают спокойно. Я забиваюсь на предложенную кровать, сворачиваюсь калачиком и тихонько скулю. Мне страшно, горько, обидно... Оплакиваю свою не случившуюся молодость и сиротское детство моего малыша. И неожиданно понимаю, что Дима так и не пришёл...

Дни в СИЗО тянутся бесконечно. Находиться тут очень тяжело. Может, со временем можно привыкнуть, но пока каждый час, проведённый здесь, даётся с огромным трудом. Впрочем, час — понятие чисто условное. Сколько времени — понять невозможно. Ни часов, ни телевизора, естественно, в камере нет. Каждый миг жду, что за мной придут и отправят по этапу.

Теряю счёт дням. Даже не могу вспомнить, сколько их прошло после суда... Однажды меня вызывают и выводят на улицу с другими женщинами. Нас грузят в автозак и куда-то везут. Едем долго. Теплится надежда, что везут сразу в колонию. Но нет, на станции заключённых пересаживают в специальный вагон. Окна зарешёчены. Небо в клеточку...

Меня отправляют далеко, в какую-то колонию. Я уже знаю, что новичков не помещают вместе с опытными заключенными. Хочется, чтобы колония была поближе к дому, чтобы родители могли хоть иногда навещать меня. Мысль о жизни в заключении пугает меня до глубины души. И я очень боюсь... Тогда я еще не знала, что мой отец скончался от сердечного приступа прямо в зале суда.

Путь оказался долгим, значит, колония далеко. Судьба снова обошлась со мной жестоко. Прибыв на место, я попадаю в карантин — это обязательный этап перед тем, как оказаться в бараке. Я плачу целыми днями. До сих пор не могу поверить, что мне предстоит провести здесь почти четыре года.

Когда я наконец попадаю в барак, меня охватывает настоящий страх. В карантине нас было человек десять, а здесь — не меньше пятидесяти. Входя вместе с двумя другими женщинами, мы чувствуем на себе множество оценивающих взглядов. Я топчусь на месте, не зная, куда сесть, чтобы не задеть чьи-то чувства и не навлечь на себя неприятности.

Недавно у меня начали отекать ноги, стоять становится неудобно. Я оглядываюсь в поисках свободного места или какого-то знака от старожилов. Колени дрожат. Ко мне подходит крупная женщина с добрым и усталым лицом.

— Ты беременна? — киваю. — Как же тебя так угораздило, бедняжка?

Вопрос был риторическим...

— Пойдем, покажу, где ты можешь прилечь. Меня зовут Мама Люба, а тебя?

— Оля.

— Сколько тебе лет, деточка?

— Восемнадцать, через месяц будет девятнадцать.

— Совсем еще ребенок, — вздыхает она. — По какой статье тебя осудили? На сколько?

Я называю статью. Я уже поняла, что все здесь в той или иной степени разбираются в уголовном кодексе.

— Любишь быструю езду?

Я отрицательно качаю головой.

— Я вожу аккуратно. Просто потеряла сознание за рулем, потеряла управление и сбила пешехода.

— Насмерть?

— Нет, но он получил тяжелые травмы и стал инвалидом. Мне еще предстоит выплатить ему компенсацию. Огромную... Придется всю жизнь часть зарплаты отдавать. И, наверное, жизни не хватит...

— Устраивайся, деточка.

Я забираюсь на свою кровать и снова плачу. Мое лицо, распухшее от слез, стало моим постоянным состоянием. Здесь мне не нужно беспокоиться о своей внешности, и я выпускаю наружу все свое отчаяние.

— Не плачь, — Мама Люба гладит меня по голове. — Через четыре с половиной года, а может и раньше, ты выйдешь отсюда и начнешь новую жизнь. Тебе будет еще не так много лет, у тебя все еще может получиться. Думай о будущем, строь планы, мечтай.

Четыре с половиной года — это слишком долго, чтобы мечтать... Сейчас мне кажется, что я не справлюсь...

День за днем. Я привыкаю к режиму колонии, учусь шить. Здесь нет никаких поблажек для беременных. Я не высыпаюсь. Усталость адская. Чувствую себя роботом, который вот-вот сломается.

Чтобы не сойти с ума, я пишу письма маме, папе и Диме. Не знаю, отправляют ли их из колонии. Может, часть просто выбрасывают? Ответы я получаю от мамы и иногда от подруги. Папа не пишет. Дима молчит. Но я и не надеюсь, что Дима будет писать. В мире за забором бумажные письма считают пережитком прошлого. А для меня они — тонкая ниточка, связывающая меня с той жизнью, которая проходит без меня.

Я много думаю, почему мне дали такой большой срок, не учли смягчающие обстоятельства, и еще отправили в самую дальнюю от дома колонию в области? Как будто надо мной навис какой-то злой рок, отгоняющий моего ангела-хранителя.

Дима не приезжает — свидания с ним мне не положены, он же не муж. Иногда от него приходят посылки. Я звоню ему, но наши разговоры становятся все более сухими и короткими. Это пугает и безмерно расстраивает меня, по ночам я часто плачу. Но тяжелая работа и недостаток отдыха делают свое дело — на эмоции не остается сил.

Здесь, в бараке, меня находит мой ангел-хранитель в лице Мамы Любы. Без нее я бы не выдержала, сломалась бы в первый же день. Она старается защитить меня от нападок других заключенных, подкармливает из посылок, которые получает от сестры, и разговаривает со мной. Без этой успокаивающей болтовни я бы давно сошла с ума.

Срок родов приближается медленно. Ребенок то активно толкается, то затихает и почти весь день спит. В колонии нет врача. Меня лишь один раз осматривает какой-то приезжий доктор, но ни УЗИ, ни анализов беременным здесь не делают. Я даже не знаю, кто у меня будет — мальчик или девочка. Да и какая разница? Это будет мой малыш... Я его очень люблю, постоянно говорю ему об этом. Разговариваю с ним, рассказываю о себе и своей жизни. Хочу, чтобы он запомнил мой голос и узнал, когда мы с ним встретимся. Ведь это обязательно рано или поздно случится!

Схватки начинаются раньше срока. Сначала слегка тянет живот, такое у меня бывает часто в последнее время. Потом боли усиливаются и становятся более частыми, я принимаю их за предвестники родов. Но они не прекращаются, и в какой-то момент я понимаю, что роды начались. Надзирательница на мою просьбу отвести меня в санчасть или позвать врача никак не реагирует, отправляя меня работать. Незадолго до конца смены у меня отходят воды, но и после этого никто не торопится передавать меня медикам.

Я нервничаю. Женщины много рассказывали мне о своих родах, но на некоторые вопросы я так и не получила ответов, и как это происходит в колонии — не знаю. Увезут ли меня в роддом? Или роды будет принимать врач на месте?

Когда смена заканчивается, меня все-таки отводят в санчасть и приказывают ждать. Время идет, схватки усиливаются. Они все еще терпимые, но я волнуюсь все сильнее, поскольку не знаю, как себя вести.

— Раньше женщины в поле рожали — и ничего. Так что родишь, никуда не денешься, — подбадривает меня медсестра.

В санчасти какой-то праздник. От медиков улавливаю запах алкоголя. Меня наконец-то осматривает врач. Он говорит, что раскрытие два сантиметра и что рожу я не раньше завтрашнего утра. Это пугает меня до чертиков. Я уже с трудом выдерживаю схватки. Как пережить еще шесть-восемь часов?

Медперсонал, видимо, продолжает праздновать. Нервы на пределе, меня бьет озноб. Боль становится невыносимой. Теперь я понимаю выражение «лезть от боли на стену». Когда терпеть боль становится невмоготу, я начинаю кричать. Зову кого-нибудь, чтобы посмотрели меня и успокоили, что все идет нормально.

Через некоторое время на крики приходит санитарка. От нее несет алкоголем, лицо хмурое, голос недовольный.

— Чего раскричалась? — ворчит, не глядя на меня. — Перебудишь всех.

— Очень больно. Позовите, пожалуйста, врача. Может, со мной что-то не так?

— Ну, ты даешь! Рожать всегда больно. Тебе что, мама не рассказывала?

Даже если и рассказывала, слова — это всего лишь слова. Они не могут передать всей гаммы ощущений. Тот, кто не рожал, ничего не знает о боли...

— А вдруг что-то не так? Врач сказал, что я рожу не раньше утра, а я уже терпеть не могу, я умру от болевого шока!

— Ишь, слова какие знаешь, шибко умная. Если доктор сказал, что утром, значит, утром. Ему виднее. Первые роды всегда сутки длятся, так что не капризничай.

Разве это капризы? Мне так больно, что нет сил терпеть.

Санитарка уходит, а я снова остаюсь один на один со своей болью. Я не переживу... Не могу больше... Стону, кричу, рыдаю... И никому до меня нет дела.

Постепенно ощущения меняются. Боль становится терпимее, и я понимаю, что начинаются потуги. Истошно кричу, чтобы привлечь внимание медперсонала. Чувствую, что ребенок вот-вот появится. Что делать? Как себя вести? Тужиться, как показывают в фильмах? Или ждать врача?

Кричу, кричу, кричу... Никто не приходит. Куда они все подевались? Ребенок идет... Но из-за боли я даже не смогу подхватить его, если никого рядом не окажется. Боль адская. Кажется, внутри всё разрывается.

Не сразу понимаю, что что-то идет не так... Кричать больше нет сил... Всё тело превращается в одну сплошную боль.

Наконец открывается дверь и появляется врач, поливая меня отборным матом. Вокруг начинают суетиться люди, проделывая со мной какие-то манипуляции. Ребенка мне не показывают, не говорят пол. Ужас медленно заполняет организм, отравляя своей безысходностью. Я уже знаю, что случилось, чувствую, хоть никто мне ничего не говорит.

Шьют меня долго, без наркоза, но мне не больно. Это — ерунда по сравнению с тем, как болит душа.

Мой сын, мой Ванечка, был обвит пуповиной и задохнулся в родах... Если бы мне сделали УЗИ и узнали об этом заранее. Если бы со мной рядом хотя бы во время потуг были врачи. Если бы они не были пьяны. Если бы тогда я не села за руль... Если бы... Только что теперь говорить? Он умер — и ничего не изменить... Моего малыша больше нет!

Он никогда не побежит по земле своими маленькими ножками. Никогда не протянет ко мне ручки и не скажет: «мама». Он никогда не будет кататься на качелях и строить замки из песка. Никогда не пойдет в детский сад и школу.

Какое страшное слово — никогда... Мое заключение закончится, а его — нет. Он навсегда останется в этом страшном месте... Он будет вечным ЗК...

Где найти слова, чтобы выразить боль и отчаяние матери, потерявшей в родах свое дитя? Почему всё это происходит со мной? Как теперь жить? Мне колют антибиотики и другие лекарства, обрабатывают швы. Возможно, остроту состояния лечение снимает, но легче мне не становится ни физически, ни морально. Я сломана, растоптана, уничтожена.

Пожилая санитарка жалеет меня. Она неоднократно навещает меня в палате для отверженных, приносит мне домашнюю еду, но аппетита нет, приходится заставлять себя есть насильно, чтобы не обидеть добрую женщину.

— Не плачь, деточка. Всё будет хорошо. Может, у тебя еще будут дети. Нужно молиться и верить в лучшее.

Будущее кажется мне неясным. Придет ли оно? Или сгорит в местном крематории вместе с телом моего ребенка и моей душой? Добрая женщина даже не подозревает, какой ужас меня ждет...

•  •  •

Жизнь в женской колонии напоминает бесконечный повторяющийся день. Вставать приходится в шесть утра. На утреннюю зарядку, гигиену, сборы и завтрак отведен всего час. Приходится все делать в спешке, и привыкнуть к такому ритму очень трудно. В семь уже нужно быть у промзоны. Затем начинается бесконечное шитье... Полчаса на обеденный перерыв, и снова за работу.

Администрация колонии постоянно принимает незаконные заказы, из-за чего наше рабочее время увеличивается, а время на отдых сокращается. Иногда удается поспать ночью всего несколько часов, прежде чем снова отправляют в цех.

Когда дополнительных заказов нет, во второй половине дня нас заставляют убирать территорию и выполнять хозяйственные работы. Лишь в конце дня выделяется немного времени для себя. Некоторые женщины, привыкшие к физическому труду, адаптируются, но мне это никак не удается. Каждый день я на грани.

За невыполнение плана следует наказание, будь то от начальства или от сокамерниц. В целом, отношение сотрудников колонии к заключенным ужасное. Оскорбления и побои здесь считаются нормой. Приходится постоянно быть настороже, чтобы не попасть под гнев надзирательницы или не стать жертвой разборок с соседками по камере.

Если одна заключенная не выполняет план, наказывают всю бригаду. Старшие потом вымещают свой гнев на виновной или виновных. Чаще всего страдают новенькие или больные.

В начале моего срока я несколько раз попадала под раздачу, даже мама Люба не могла меня защитить. Однажды начальство застало нас во время разборок, и меня отправили в карцер. Кроме того, в моей тумбочке нашли заточку и полбутылки водки. Из-за этого у меня теперь нет шансов на условно-досрочное освобождение, о котором я мечтала с первого дня.

За работу нам платят мизерную сумму. Получив зарплату, женщины идут в лавку и покупают себе какие-то радости. Я не могу себе этого позволить, так как часть денег ежемесячно перечисляю на счет пострадавшего. Суд обязал меня выплатить такую большую сумму, что вряд ли мне удастся погасить этот долг при жизни.

Я часто думаю об этом мужчине, постоянно мысленно прошу у него прощения. Просила маму узнать о его состоянии, но ей это не удалось — информация о здоровье граждан у нас защищена. Жив ли он? Какие у него перспективы? Помогло ли лечение, на которое я исправно перечисляю деньги? Страшно жить с мыслью о том, что разрушила чью-то жизнь.

На улице невыносимая жара, в цеху нет кондиционеров. Женщины постарше часто теряют сознание. Их приводят в чувство водой и заставляют продолжать работу. Продукция, которую мы шьем официально, сдается на склад. За незаконными заказами обычно приходит кто-то из начальства, и за качеством этих изделий следят очень строго. Чаще всего мы шьем униформу и спецодежду, но бывают и повседневные вещи, и даже платья.

Однажды я не удержалась и примерила одно из них. Очень хотелось почувствовать себя молодой и красивой девушкой, а не бесполым роботом. Когда надзирательница это увидела, она обругала меня и толкнула так, что я отлетела на полтора метра и сильно ударилась о стол. Привыкнуть к такому обращению невозможно, как бы я ни старалась.

Однажды меня вызвали к начальнику колонии, которого все — и заключенные, и сотрудники — называют Хозяином. Я не понимала, зачем я ему нужна, но после того, как охранники вышли из кабинета, оставив нас одних, он прямо сказал, зачем я ему.

— Хромова, — Хозяин, полный мужчина лет сорока-сорока пяти, внимательно оглядел меня.

— Да, Хозяин.

— Не буду ходить вокруг да около. Тебе еще долго сидеть, УДО тебе не светит. Есть два варианта. Первый — ты отсиживаешь полный срок, но в мягких условиях. У тебя будет отдельная комната, ты не будешь работать в цеху, у тебя будет нормальная еда, одежда, косметика... Второй вариант — ты отсиживаешь полный срок, но в жестких условиях. Ты выйдешь из колонии тяжело больной. Лет через десять...

— Десять... — с ужасом выдохнула я.

— Да, десять лет. В прошлый раз в тумбочке у тебя нашли водку и заточку. В другой раз могут найти наркотики, и тебе добавят срок. Как тебе такой вариант?

— Десять лет...

— Может быть и больше.

— Что мне нужно сделать для мягкого варианта?

— Все просто. Ты красивая девушка. Здесь, в этом медвежьем углу, я не только Хозяин колонии. У меня есть другие предприятия, которые приносят мне деньги. Есть партнеры, друзья, конкуренты. Их я и буду подкладывать тебя. Ну и сам буду тебя использовать...

— Как... Как вы можете предлагать мне такое?!

— Ты, кажется, не понимаешь серьезность своего положения. Хочешь, чтобы я позвал охранников? Они отрежут тебе пальчик, засунут его тебе в рот, а сверху заклеят скотчем. Хочешь этого, сучка?! Затем ребята будут рады развлечься с такой красивой девочкой. У них богатая фантазия и множество извращенных желаний. Или, может, ты на самом деле мечтаешь, чтобы тебя использовали группой?

Ровный тон Хозяина, произносящего эти ужасные слова, наполнял меня страхом. И помочь мне некому. Полиция? Где она, эта полиция?

— Я... Я согласна...