Посетительница

ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА

Секретарша доложила ему еще об одной посетительнице. Конец рабочего дня, он страшно устал – какие еще посетители, но секретарша сказала, что женщина не уходит, упорно настаивает на встрече, чуть ли не слезно умоляет ее принять. Дернул же черт его объявить целый день приемным, надо было ограничить посещения двумя часами в день, как это заведено во всех подобных приемных кабинетах его коллег, но ему хотелось выпендриться, сделать популистский ход и на этом троянском коне влететь в кабинет повыше. Но кто знал, что это окажется такой тяжелой обязанностью: с утра до позднего вечера принимать страждущих и ноющих, выслушивать их и пытаться решить за них что-нибудь. Ну, хоть делать вид, что пытаешься…

- Ладно, - сказал он, сдавшись, - зовите.

- Тогда, если вы не возражаете, Михаил Петрович, я пойду, - сказала секретарша, намекая, что ее рабочий день кончился.

- Хорошо, идите, я все закрою и сдам кабинет под охрану, - сказал Михаил Петрович и углубился в лежащие перед ним бумаги.

Секретарша вышла и через несколько секунд в его кабинет вошла очередная посетительница. Вошла так тихо, что он даже не услышал, поднял на нее глаза, только когда она негромко произнесла:

- Ну, здравствуй, Миша.

Михаил Петрович оторвался от бумаг, поднял голову и обомлел.

- Женя, Женечка, - залепетали его губы, затряслись мелкой дрожью. Он растерялся, не знал поначалу, что сказать, поднялся с места, бросился к ней, схватил ее за руки, затряс бестолково, то и дело повторяя: «Женя, Женечка, это ты? Ты? »

- Проходи, пожалуйста, проходи, садись, - подвел он ее к кожаному дивану и заставил сесть. - Может, чаю, кофе… - спросил он, но потом вспомнил, что секретарша ушла, а у него здесь нет ни чайника, ни кофеварки, но Женечка скромно отнекалась: «Нет, нет», чем облегчила ему задачу, и он успокоился, выдохнул, хотя в голове еще была сплошная каша: все не верилось, что это она, она: Женечка, у него в кабинете, рядом с ним – невероятно!

- Не верю своим глазам: откуда? Вы же с Валерием уехали… На новое место. Сколько лет прошло? Три, четыре?

- Пятый пошел, но мы вернулись, Миша.

- Вернулись? – Михаил Петрович, кажется, не мог этого охватить. – Давно?

- Скоро будет три месяца.

- Так, так, - Михаил Петрович заерзал на диване. – И? Где же вы живете? Вы же, помнится, здесь всё продали.

- Мы снимаем квартиру, купить свою пока не получается - цены на жилье так взлетели…

- Да, да, ты права: недвижимость у нас растет с каждым днем… - Ему явно не хватало слов, он был сильно взволнован. - Чем же вы занимаетесь, - с трудом выдавил он из себя, - как Валерий?

- Я устроилась в библиотеку, а Валера… Ты же знаешь: преподавать в университете, как раньше, его больше не возьмут, в свое время он ушел оттуда с боем, а руками работать не приучен, рабочие профессии не для него. Ткнулся в одно место – отказали, в другое – говорят, не по профилю. Он больше месяца ходил по разным учреждениям, - напрасно, потом впал в депрессию, замкнулся… Хуже некуда. Лучше бы, наверное, пил… Я уже не знаю, что делать. Я в отчаянии, - поникла она. - Я, собственно, Миш, к тебе за этим и пришла, как узнала, что ты теперь занимаешь такой высокий пост. Может, ты куда Валеру пристроишь. Простишь и поможешь ему по старой памяти. Ведь вы были когда-то очень близкими друзьями. Миша, помоги нам. Пожалуйста, - сказала она, и подняла на него глаза, полные влаги.

Михаил Петрович онемел, но не от жалости, от возмущения, вспыхнувшего вдруг так ярко: на него словно вылили ушат воды. Давняя дружба?! О какой такой давней дружбе она говорит? Валерка сам наплевал на их давнюю дружбу, дружбу - не разлей вода, которая была у них с пятого класса. И сюда в областной центр его вытащил он по старой дружбе, и работу помог в свое время найти, и на вечерний поступить, так как сам уже был в аспирантуре и знал в универе все лазейки и добрую половину преподавателей. И когда Валера стал преподавать в университете, - кто его все время поддерживал? Но наш Валерий – ни дать ни взять – яркая звезда, вспыхнувшая на затухающем научном небосклоне, уникум, а все остальные вокруг него дураки и дилетанты: коллеги – профаны, завкафедрой – карьерист и недоучка. Кто виноват, что он со всеми перегрызся, демонстративно бросил на стол заявление, отвернулся от всех, а позже отгородился, превратившись в настоящего мизантропа?! Так и хотелось Михаилу Петровичу все это в самых резких тонах выплеснуть наружу, но он снова посмотрел на Женечку, на ее умоляющие глаза, и промолчал. Неужели он способен был обидеть эту бедную женщину, жену его друга, женщину, которую он когда-то любил… По-настоящему, искренне, бескорыстно. В которой признался ей и ни разу о том не пожалел, прекрасно понимая, что она никогда не оставит Валерия, потому что сама любит, а его не гонит только потому, что он нужен был ее мужу как единственный друг, как человек, который понимает его и ценит…

Михаил Петрович сам не заметил, как вспыхнула у него любовь к Евгении. И даже сейчас ему иногда кажется, что так сильно, как ее, он никого, никогда не любил. И пусть она уже была не та прежняя задорная, заводная девчонка с очаровательной улыбкой, горящими глазами, шутница и хохотушка, которая так восхищала Михаила Петровича, и на лице ее проявились усталость и тяжесть возраста и жизненных треволнений, - в уголках ее глаз он по-прежнему находил лучики, которые так притягивали его. Это оставались еще те глаза, которые нравились ему, та улыбка, которая не давала ему уснуть. Это была она, его Женечка, его самая настоящая любовь. Поэтому, несмотря на его теперешнюю антипатию к бывшему близкому другу, он подумал, что сделает то, о чем она так слезно просит. Но он вдруг сказал ей: «Раздевайся! ». Она удивленно подняла на него глаза.

- Ты хочешь, чтобы я помог Валерию?

- Но… - она не понимала, была в растерянности.

- Раздевайся. Не бойся, я тебе ничего не сделаю. Я просто хочу посмотреть на твое тело, тело, ласкать которое я когда-то страстно мечтал.

- Ты больной, ты просто больной, - глухо сказала она и гневно посмотрела ему прямо в глаза. Такого взгляда ее он никогда не видел. Ее взгляд поразил его, но не испугал – всё давно перегорело. За давностию лет…

- Как знаешь, - чуть поостыв, холодно сказал он, поднялся и прошел к своему рабочему столу, замер возле него, не спуская с нее глаз. – Но без этого я ничего не сделаю для твоего мужа. Ты хорошо знаешь, как он меня в свое время предал и унизил, теперь я хочу компенсации. Хоть небольшой, но компенсации. И этой компенсацией, как ты теперь догадалась, будешь ты. Раздевайся.

Евгения побледнела.

- Ты знаешь, что этого я никогда не сделаю.

- Почему? Перед другими мужчинами могла, и не раз. Думала, всё останется в тайне? Ты изменяла Валерию, он говорил мне об этом, когда мы еще понимали друг друга. Именно поэтому я думал, когда наши с ним отношения стали охладевать, что ты и ко мне будешь благосклонна, ответишь на мои горячие чувства, но ты всегда относилась ко мне с прохладцей... Я страдал, а тебе было все равно.

- Но я не обязана была отвечать взаимностью всем влюбленным в меня мужчинам. Даже из жалости.

- Но теперь ты хочешь, чтобы я пожалел тебя. И его. Нет ли в этом противоречия?

- Это разные вещи, ты же понимаешь. Я все-таки человек и не позволю, чтобы со мной поступали, как с подстилкой.

Михаил Петрович расслабленно опустился в свое рабочее кресло.

- Ну, об этом ты расскажешь своему мужу. Я же хочу справедливости. Ты неоднократно предавала собственного мужа, моего, пусть и бывшего, друга; мой друг в свое время предал меня – кто за все это заплатит? И кто заплатит мне за мою к тебе любовь? Как ты поняла, я не требую многого, я прошу тебя только раздеться, показать мне то, о чем я втайне мечтал ночами, что хотел ласкать и нежить, целовать и лелеять…

- Нет, ты на самом деле больной! - бросила она, повернулась и решительно вышла из его кабинета, громко хлопнув дверью.

Михаил Петрович самодовольно хмыкнул – препирание Евгении подняло ему настроение. Он заводился, когда кто-то перечил ему. Так или иначе, он отомстил ей; пусть  саркастически, но уколол ее, не оценившую его любовь. От любви до ненависти… Не зря, наверное, гласит пословица. И все же, он чувствует, ему тоже больно, горько и обидно, что она не приняла тогда его любви, не угасшей, может быть, до сих пор. На это намекнуло и его сердце, задрожавшее часто, когда он понял, кто перед ним оказался. Предательское сердце… Черт меня дернул, сказать ей «раздевайся», - разве это я хотел сказать? – начал было уже Михаил Петрович посыпать себе голову пеплом, но тут дверь его кабинета открылась и в кабинет снова вошла Женечка. Она вернулась!

Женечка подошла к его столу, с вызовом глянула на него в упор, твердо сказала: «Только ради него» - и, не спуская с Михаила Петровича глаз, стала решительно расстегивать блузку. Вслед за блузкой на диван полетела и юбка.

Михаил Петрович не знал, куда деваться. Данная ситуация забавляла и потрясала его одновременно: на что еще была способна эта страстная женщина ради своего безалаберного мужа? Или она делала это ради себя, ради спасения своей жизни? Путем унижения? Напрасная жертва… Но тут опять на него нахлынуло, опять прежнее чувство охватило его. Любовь всей его жизни, его настоящая любовь стояла перед ним. Этими милыми чертами лица, ладным телом он любовался всякий раз. Когда встречал ее – украдкой любуясь, когда не видел – утешался ее фотографиями, которые присылал ему друг на телефон или по сети. Как можно было ей в чем-то отказать? Да он бы  в лепешку расшибся, чтобы что-то для нее сделать, оброни она любое свое желание хоть мимолетом. Но сейчас, как сейчас поступить? Забросать упреками или просто бросить ей в глаза что-нибудь обидное, едкое, унижающее ее? Как избавиться от щемящей тоски, от острой боли? Говорят, в предмете своей любви и обожания надо найти что-то отвращающее, но как это сделать, если любовь, как змея, туго обвивает твое сердце, а голова – сплошная каша. Выгнать из сердца – и нет любви! Легко сказать, но как это сделать, когда любишь по-настоящему, искренно, беззаветно?.. И все же… Время. Время все вылечит. И расстояние… Когда она была далеко, ему было легче: милые черты постепенно затуманивались, блекли, растворялись в прошлом, оставляя только отблески чувств… Зачем они приехали? Не надо было возвращаться. Теперь ему опять не будет покоя…

Михаил Петрович с болью глядел в столешницу, боясь поднять на Женю глаза. Ему было стыдно на нее смотреть, но что-то надо было решить: или страдать дальше от безответной любви, или раз и навсегда вырвать из груди этот пробившийся росток, корнями глубоко уходивший в сердце, вырвать и раз и навсегда покончить с этим – она же ясно дала понять, что никогда не будет его женщиной, никогда не ответит взаимностью на его неподдельное чувство.

«Что же ты со мной сделала, Женечка? » - все же поднял он на нее глаза, посмотрел на ее лицо, отвернувшееся от его взгляда. Вот она вся перед ним, как будто только что родившаяся, нагая, вся открытая его взору. В других обстоятельствах он бы осмотрел каждый миллиметр ее милого тела, обласкал бы его, исцеловал с придыханием. Но нет тех, иных благоприятных обстоятельств. И не будет уже никогда. После этого. После этой нелепой встречи… За что же зацепиться? Чем отвратить ее от себя? Заткни артериальные потоки, дай венозной крови охладить твои чувства.   Дорого яичко в Христов день. Наверное, так и есть. Назад дороги нет. Михаил Петрович уже по-другому посмотрел на Женечку, застывшую перед ним в одном нижнем белье, с перекрещенными на груди руками, посмотрел пристально, как на совершенно незнакомую женщину - злость и обида грызли его внутренности.

- Все снимай, все, - сказал он и внимательно, как под микроскопом, начал рассматривать ее утратившее свежесть тело. Да, когда он влюбился в нее и мечтал ласкать ее тело, оно дышало свежестью и силой, кожа была упругой, живот твердым, плечи хрупкими, но не осунувшимися, лоб без складок, волосы с отливом.

- Открой грудь.

Она сжала плечи, отвернувшись в сторону, переместила перекрестья рук вниз на талию.

Ее грудь осталась такой же маленькой, но слегка обвисла.

- Сними колготы.

Икры синели выпуклыми венами, местами на располневших бедрах выступила дряблая кожа, на животе появились складки...

Он никогда не видел ее полностью обнаженной, на пляже старался на нее не смотреть, смущался, а она, заметив его смущение, посмеивалась над ним. Даже странно, как он мог восхищаться ее телом, у него ведь были любовницы и моложе, и краше, с упругими животами и грудью, тонкими плечами и кистями рук… Но он влюбился в нее. Как мальчишка. Почему в нее? Что такого затронула она в нем? Никто этого не скажет, как не скажет никто, почему вообще возникает любовь? Что за странная штука, заставляющая сердце ныть, а голову кружиться, сохнуть по тем, кто нас не любит, не видеть тех, кто любит нас?

Михаил Петрович сник.

- Одевайся, - сказал уныло. – Я выполню твою просьбу, но только чтобы больше никогда ни тебя, ни его я у себя не видел. Живите с Богом, - он развернулся в кресле к ней спиной, лицом к окну и негромко сказал: – Прощай.

- Будь ты проклят, - донеслось вскоре до его ушей. Дверь за ней закрылась. Она ушла. Он поднялся, подошел к окну, посмотрел, как она вышла из подъезда, торопливо пошла по улице. Он проводил ее долгим задумчивым взглядом.

«А ведь я на самом деле ее любил», - подумал с грустью и почувствовал, как больно сжалось его отравленное сердце.