Малыш и Карлсон

Малыш и Карлсон

План был делен, хорош настолько, что я им до слез Господа насмешил. Приехать в забытый Им городок на побережье к шапочному разбору, так, чтобы несколько дней покупаться в море, погоду за хвост ухватив, а затем, когда задождит, засесть за работу, двинув, наконец, застрявшую глыбу романа к давно продуманному концу.

Задумано — сделано. От гостиницы в центре, по вечерам слишком шумном, сразу же отказавшись, снял ухоженный домик почти на окраине, от берега минут семь-восемь, не больше, хозяйка будет приходить убирать и готовить, на стол возле окна положил лист бумаги, то есть компьютер поставил, и выглянул в окно, собираясь пойти искупаться. Я на нее, она на меня, друг на друга с огромной черной тучею мы поглядели и без слов прекрасно поняли про дождь и купание.

С этого дня дожди зарядили, прогнозы солнце обещали в дозах весьма ограниченных — раз так, приступим, не покупавшись, к главному номеру нашей программы. В ответ на это здравое в корне решение Господь стал хохотать мне в лицо. Ни дня со строчкой. Хоть плачь, хоть смейся. Хоть молись, хоть ори. Словно все буквы исчезли, в слова нечему складываться.

Делать нечего. Сижу у окна, у стола с компом, жду букв и погоды. Хоть то, хоть другое. Ни другого, ни первого. Что-то слушаю. Что-то почитываю. Что-то думаю-размышляю.

Надумал в город попутешествовать, пять минут ходу, но все же. Дошел до центра, побродил туда-сюда, по часовой стрелке и против, по диагонали и не слишком геометрически замысловато. Захотелось присесть. Увидел подобие ресторанчика или бара. Заказал бокал вина к острому сыру. Выпил и съел. Повторил. Сижу в углу пристройки вроде веранды, в другом еще один посетитель боком ко мне, лица не разобрать, но, похоже, меня намного моложе.

Вскоре ему надоело. Поднялся. Положил денежку, встал, к выходу двинул, остановился, на меня быстро глянув, видно, узнал, подошел, спросил можно ли автограф у меня получить, если да, завтра купит книгу, надеется, в здешнем магазинчике сыщется, где тогда меня можно будет найти?

По приезде в местную книжную лавку я по обыкновению заглянул. Ни одной моей книги там не было. Ладно. Парень молодой. Симпатичный. Попробуем.

— Завтра. Здесь. В то же время. Подходит?

— Конечно. Большое спасибо.

С собой было несколько книг. На всякий случай вожу вроде визитки. Взяв последнюю, на следующий день, несмотря на накрапывающий дождь, появляюсь на той же веранде, вчерашний заказ повторяю. Разводя руками, подходит. Дарю.

— Что написать?

— Напишите — Карлсону на добрую память.

— Карлсону?

— Именно так.

— Который обитает на крыше?

— Почти что.

— У вас здесь есть своя крыша?

— Дедова. Там сейчас моя тетка живет.

— Значит местный. Наверное, знаете, когда дожди прекратятся.

— Конечно, знаю. Когда выглянет солнце.

— Если вы Карлсон, значит есть и Малыш?

— Был Малыш. Конечно же, был.

Книгу я надписал. Книгу Карлсону подарил. А он мне рассказал о Малыше и Карлсоне, о своем друге и о себе.

Местных нашего тогдашнего возраста в то время здесь уже почти не осталось. Зато на лето съезжались внуки и правнуки, сыновья и племянники, почему-то все больше пола мужского. То ли девиц к старым родственникам побаивались отпускать, то ли в более изысканные места их возили.

Здесь, на отшибе, сами видите, нет ничего. Туристы не приезжают — не для кого умельцам крутиться, а нет ничего завлекательного — туристы не едут, тем более что к их услугам и так все побережье.

А у нас здесь, под скалами чистейший песок крошечной бухточки в полном распоряжении горлопанящей братии. Все друг с другом знакомы, с раннего утра на берегу, часто до позднего вечера: вместе ели, пили, курили, карты, футбол, заплывы, часто опасные, хотя все с раннего детства в воде. Новенькие, которых немного, поначалу в плавках, но и они вскоре шли голыми в море, а потом надеть забывали.

Представьте ватагу голых мальчишек, парней лет от двенадцати-тринадцати и до двадцати, самый возраст такой, вот и уходили по двое к скале, за камни большие. Лет в пятнадцать и я пошел с Малышом, он меня на год старше. Прозвище получил из-за двухметрового роста, правда, в год нашего знакомства был немного пониже. Он — Малыш, следовательно я, получается, Карлсон, а крыша мало кого тогда волновала: дожди редко под нее нас загоняли, обычно на берегу пережидали.

На вид моему рассказчику лет двадцать, может быть, двадцать два. Так что события, о которых рассказывает… Тогда было пятнадцать, значит, история началась около семи-восьми лет назад. Остановился. Через соломинку потягивает коктейль. Ждет, чтобы дальше рассказывать подтолкнули. Что ж, я не против. Пацан симпатичный. Положил руку ему на бедро, подбодрив. Не отдернул. Не шелохнулся. Надо понимать, подобное развитие событий предполагал. Ну, и славно. Вперед!

Если он двухметровый Малыш, а я на год младше и Карлсон, то думаете, роли наши определили. Я и сам так бы подумал. Все было иначе. Малыш на берегу и в городке парень довольно бойкий наедине со мной, под скалой, за большим камнем оказался весьма нерешительным. Что мне, только начавшему дрочить сопляку, делать с ним оставалось? Правильно. Это и сделал. Вспомнив все, что видел и слышал по теме, распластал моего голенького Малыша на теплом чистом песочке писечкой вниз, предварительно ее немного подергав и полизав, раскрыл Малышу его волосатенький зад, послюнив палец, дырочку, как умел, увлажнил и, раздрочив, всунул свой раскрывшийся розоватый бутон, и попытался просунуть. Не удалось с первого раза, не удалось со второго, но с третьего проскочил, остальное вслед за всунутым на Малыша навалилось, задергалось, запрыгало, заплясало, затем вздрогнуло, вроде как замерло на мгновение, а затем вместе с всунутым задрожало, стрельнуло, стало мокрым, и, тяжело дыша, рядом с Малышом в песок повалилось. Он, привстав, огромными глазами уставился на меня, рука моя к его вздутому желанию потянулась, другая яйца нащупала, и через минуту он уже брызгал белёсым мне на грудь и в лицо, тяжело дыша и вроде бы ойкая от натуги или же удивления, или от того и другого — не разделить.

Оказалось, мы вместе девственность потеряли. Они, наши девственности, с чистым невинным песочком смешались, слились, и сейчас место это я помню, могу показать. Слегка отдохнув, мы пописали, его струя, меня огорчая, била дальше, была сильнее и еще в чем-то успешней, как в олимпийском лозунге сказано.

Мы стали любовниками. Из года в год наши летние отношения продолжались, что не означает, будто других партнеров ни у него, ни у меня не было вовсе. Мы на это дело смотрели без заморочек. Хочется — всунул, хочется — попу подставил, или взял в рот — отсосал. Там весь берег нашей пацанячьей малофьей под скалою пропитан.

Играли, бывало, мы и втроем, и вчетвером, это требовало изобретательности: чтобы вместе, никого при этом не оттесняя. Не слишком задумываясь, были друг к другу чуткими, отношениями в летней пацанячьей стае весьма дорожили. В отличие от любого сообщества, лидера не было. То есть был кто-то, первым на что-то срывавшийся — все за ним устремлялись. Один раз — этот, в другой раз — другой. Может, потому что сообщество наше было временным изначально: два-три месяца, редко кто больше задерживался.

В тот год и даже на следующий, несмотря на то что передок мой рьяно трудился, Малыша ублажая, зад оставался нетронутым: никто не зарился на тощую заднепроходную плоть. В моде были большие упругие, в которые крупные входили с трудом, проникали, стенки с немалым усилием раздвигая. Меня же, думали, можно, уложив, просто насквозь без всякого кайфа проткнуть.

Когда Малышу восемнадцать исполнилось, мне на год меньше, у моей тетки, старше меня лет на десять, появился друг из ближайшей деревни, парниша добродушный, на все руки мастер — починить, подлатать, двигатель перебрать, ну, все такое. Про наши отношения с Малышом тетка знала, нисколько этим обстоятельством жизни племянника не возмущаясь, на всякий случай родителям об этом не сообщая.

Стеснение жителям этого городка было свойственно мало. Нередко, занимаясь со своей деревенщиной страстной любовью, тетка дверь оставляла притворенной неплотно, так что я, завлеченный музыкой сфер, частенько подсматривал, особенно поражаясь не теткой, скрытой на кровати под могучим телом деревенского бугая, а его жопой, мелькающей перед моими расширенными глазами, и дрыном, когда вытаскивал его еще не опавшим, но уже спустившим с белесыми нитями, тянущимися от него к теткиной расщелине, и огромными яйцами, свисающими между ног.

Как-то парниша меня заметил подглядывающим, но ничего не сказал — только заговорщицки подмигнул: мол, что, пацан, интересно, тоже хочешь бабу барать?

Однажды вечером заявился — нет тетки, только утром придет, кто-то заболел — заменяет, она в отеле работала. Не идти же в деревню, чтобы утром на работу сюда возвращаться. Согрели ужин. Пиво он притащил. Поели-попили, потрепались, все больше я, он слушал, молчал. Смотрел-смотрел на меня, как бы изучая, к себе примеряя, рот открыл, зубы оскалил, языком туда-сюда покрутил: «Пойдем. В кровать. Поиграемся».

Опс!  

Подобного не ожидая, в ответ что-то едва промычал — истолковал как согласие. Был поднят на руки, отнесен в теткину спальню, беззвучно раздет, во всех ценных местах облапан-облизан, раздвигая внутренности, дрын меня распял-расчетверил, могучие шары отшлепали худой зад, а кончить пожелал, направив струю прямо в рот — едва я не задохнулся, после чего, поставив перед кроватью, высосал из меня не только ручеек малофьи, но и, казалось, реку крови моей, так что рухнул я на кровать совершенно без сил.

Там и уснул. Взяв меня, вместе с одеждой отнес в мою комнату, уложил, укрыл и на ночь поцеловал: спи, малыш, пусть тебе сны добрые снятся.

Если с Малышом у меня был рай на земле, то с теткиным другом я на седьмое небо вверх жопкой взлетел. Такого сокровища между ног, как у него, ни до, ни после, и, боюсь, никогда не видел и не увижу. Но дело не только в сокровище. Один только вид, да что там вид, даже запах его дико меня возбуждал. От одного его прикосновения у меня все тело, предвкушая, дрожало. Мизинцы, и те от ожидания начинали беситься. Яйца прыгали. Писеныш из трусов-штанов рвался наружу. Губы вздувались для поцелуя. Соски набухали для ласки. Попа мокрела.

И я ему нравился. Его хватало и на тетку, и на меня, и наверняка еще на кого-то, о ком ничего известно мне не было.

Встречи с Малышом стали редкими и не очень веселыми. Об отношениях с теткиным другом он случайно узнал, от меня это долго скрывая. Но однажды, когда уже сракой вверх Малыш готовый лежал, вдруг мой не поднялся.  

Распсиховавшись, всякого наговорив, ушел, сказав по-киношному: все кончено навсегда. Хотя это был в моей жизни первый разрыв, тосковал я не долго. Пару дней на берегу не появлялся, а когда заявился, узнал: Малыш мой пропал.

Его искали. Весь берег обшарили. Полиция всех опросила. Со мной два раза часа по три говорили. Что-то мекал, туго соображая, зная одно: Малыш пропал из-за меня. До сих пор неизвестно: случайность, неосторожность или он сам.

Мой собеседник пошарил соломинкой в бокале, вытягивая последние капли. Поднялись. Давняя печаль по дороге ко мне домой понемногу утихла, так что, раздеваясь, он уже улыбался. Я ожидал, что Карлсон скажет или же намекнет на свои предпочтения. Лег на кровать попой вверх.