Первая любовь. Из книги Истории про любовь

Меня зовут Ксюша. Я родилась в маленьком городке на севере, где дома жались друг к другу вдоль серых улиц, а ветер с реки приносил запах сырости и железа от заводских труб. Мои родители — мама, Светлана, библиотекарь с тонкими пальцами, испачканными чернилами, и папа, Вова, молчаливый слесарь с завода — мечтали дать мне больше, чем получили сами. Они переехали сюда из деревни за лучшей жизнью, когда я была ещё в пелёнках, и поселились в трёхкомнатной квартире с облупившейся штукатуркой и скрипучими полами. Я росла среди книг — мама приносила домой потрёпанные тома классики, а я читала их под одеялом с фонариком, мечтая однажды написать свои истории. Теперь, я оглядываюсь на ту юную девочку и вижу, как всё начиналось.

В зеркале той осени я видела себя: каштановые волосы до лопаток, серо-зелёные глаза с искрой, веснушки, которых я стыдилась, тонкую фигуру под школьной формой — юбка, блузка, пиджак, что пах крахмалом. Я была их единственной дочерью, их надеждой на выход из этой серости. Учёба стала моим спасением: я сидела за партой в классе с потрескавшейся краской на стенах, выводила формулы в тетрадях, мечтая о городе побольше — может, о Москве, где я могла бы учиться в университете, писать книги, стать кем-то. Но тогда моим миром был он — Артём.

Мы познакомились в пять лет, в детском саду. Его семья жила в соседнем подъезде: отец ушёл рано, мать работала продавщицей, и Артём с младшим братом часто оставались одни. Он был долговязым мальчишкой с тёмными волосами и руками, вечно испачканными песком. Мы строили замки у реки, бегали по лугам, пока не стемнеет, и он всегда тащил меня за руку, будто боялся, что я потеряюсь. Годы шли, мы выросли, но остались вместе — теперь за одной партой в школе номер семь, где пахло мелом и мокрыми куртками после дождя. Он защищал меня от насмешек одноклассников, вроде того долговязого Витьки, что дразнил меня за веснушки, и я грелась в его твёрдом "Отстань от неё", чувствуя себя важной.

Его внешность менялась с годами: теперь он был высоким, с широкими плечами под чёрной курткой, с тёмными глазами, где мелькали искры, и голосом, что стал хрипловатым от подростковых перемен. Я замечала его всё больше — как он откидывает волосы назад, как его пальцы сжимают ручку, как он сутулится над партой, но выпрямляется, когда говорит со мной. Мы готовились к экзаменам вместе, ходили на школьные концерты, прятались под трибунами от скучных соревнований. Но этой осенью что-то сломалось: его улыбка стала цеплять меня за живое, его случайные касания — жечь кожу. Я не понимала, почему. Может, потому что я росла, потому что моё тело просыпалось, потому что он был единственным, кто видел меня настоящую.

Это началось в парке у реки, куда мы ходили после уроков сбежать от школьной тоски. Я хотела свободы, он — просто поболтать. Мы сидели на скамейке, ветер гнал листья, и мой шарф — красный, вязаный мамой — сполз с шеи. Он заметил, шагнул ближе: "Ты что, замерзнуть хочешь?" Его пальцы — холодные от осени, коснулись моей шеи, поправляя ткань. Я замерла, и внутри вспыхнуло: жар разлился от шеи к груди, соски напряглись под свитером, дыхание сбилось. Я отвернулась, пряча лицо, но не могла забыть его запах — ветер, кофе, что-то терпкое.

Ночью я лежала в своей комнате, где тикали часы, а дождь стучал в окно. Одеяло было тёплым, сорочка тонкой, и я вспоминала его. Что это за чувство? Я росла в семье, где о таком не говорили — мама молчала о любви, папа о чувствах, и я училась сама. Моя рука скользнула к шее, повторила его путь, и тепло вернулось, опускаясь ниже. Я сжала бёдра, чувствуя влагу, и подумала: "Это из-за него." Я хотела понять себя, хотела его — не как друга, а как того, кто разбудит меня.

Через день я осталась одна — родители ушли к соседям, и дом погрузился в тишину, только тикали часы на стене да пахло лавандой от простыни, которую мама недавно постирала. Я закрыла дверь своей комнаты, легла на кровать, чувствуя, как сорочка мягко скользит по коже, оголяя бёдра. Луна светила через щель в шторах, бледным пятном ложилась на пол, а я думала о нём — об Артёме, о том, как его пальцы коснулись моих, когда он передал мне воду в парке. Моя грудь напряглась, соски затвердели под тонкой тканью, и я, почти не дыша, провела по ним ладонью — они были такими чувствительными, что я тихо ахнула, прикрыв рот рукой.

Я не понимала, зачем это делаю — может, любопытство тянуло меня, может, тело само знало, чего хочет, а может, это он, его тень в моих мыслях, заставлял меня гореть. Рука спустилась к животу, к трусикам с мелкими цветочками, что лежали в ящике с прошлого года. Я раздвинула ноги, чувствуя, как стыд жжёт щёки, но желание было сильнее — оно пульсировало во мне, как второе сердце. Пальцы скользнули туда — я была горячей, влажной, и когда я коснулась себя, ток пробежал по телу, от кончиков пальцев до позвоночника. Я двигалась медленно, робко, представляя его: как он стоит надо мной, высокий и тёплый, как его руки, а не мои, касаются меня, как он шепчет "Ксюша" своим хриплым голосом. Мои бёдра дрожали, капли пота выступили на висках, я чувствовала, как всё внутри сжимается, но испугалась — это было слишком ново, слишком много, и я остановилась, засыпая с мыслью: "Он никогда не узнает."

Через два дня мы снова были в парке — я ушла из дома, чтобы не слушать мамины слова об экзаменах, он сбежал от младшего брата, который вечно просил помочь с задачками. Артём сидел рядом на скамейке, вытянув длинные ноги, куртка расстёгнута, футболка чуть задралась, открывая полоску кожи над джинсами — тёплую, чуть загорелую. Я смотрела на его губы, мягкие и чуть приоткрытые, пока он говорил, и сердце стучало где-то в горле. Ночью я вернулась домой, закрыла дверь на защёлку, легла в темноте, чувствуя, как простыня холодит спину. Я хотела знать, что там, за этим краем, куда меня тянуло.

Моя рука скользнула вниз, под трусики, где всё было горячим и влажным от мыслей о нём — от его взгляда, его рук, его дыхания. Я раздвинула ноги шире, чувствуя, как кожа липнет к ткани, как сердце колотится в рёбрах. Я касалась себя, представляя, как он прижимает меня к той скамейке, как его пальцы, тёплые и чуть шершавые, находят меня, раздвигают, входят туда, где я мягкая и жаждущая, как его дыхание смешивается с моим, горячим и прерывистым. Движения стали быстрее, я сжимала грудь другой рукой, чувствуя, как соски трутся о сорочку, как жар растёт, сжимает меня изнутри. Я была вся мокрая, пальцы скользили, а в голове — только он, его тёмные глаза, его голос. И вдруг — меня накрыло. Волна ударила, сильная, резкая, от живота до кончиков пальцев ног, я выгнулась, вцепившись зубами в подушку, чтобы не закричать, и всё моё тело задрожало, сжимаясь и пульсируя в сладкой судороге. Я кончила — долго, глубоко, чувствуя, как тепло разливается по венам, как каждая клеточка кричит от удовольствия. Слёзы текли по щекам, грудь вздымалась, и я лежала, мокрая и расслабленная.

Наутро я встретила его в школе, и всё было иначе. Я смотрела на него за партой — на его тёмные волосы, что падали на лоб, на его руки, небрежно сжимавшие ручку, — и чувствовала, как жар снова пробегает по мне, от шеи до низа живота. Он поймал мой взгляд, улыбнулся своей привычной улыбкой, и я отвернулась, боясь, что он услышит, как стучит моё сердце. После уроков он сказал: "Пойдём гулять?" — и я кивнула, не доверяя своему голосу.

Мы бродили по парку, где листья уже опали, оставив голые ветки дрожать на ветру. Он шутил, что я похожа на героиню какого-то фильма, а я смеялась, пряча лицо в шарфе, но мои ладони становились влажными от одного его взгляда. Иногда мы заходили в кафе на углу — маленькое, с потёртыми столами и запахом свежих булочек. Я брала чай с мятой, он — кофе, чёрный, как его глаза, и мы сидели, болтая о фильмах, о том, как учитель физики опять заснул на уроке. Но я ловила себя на том, что не слушаю его слова — я следила за его губами, за тем, как они двигаются, и думала, каково было бы их почувствовать.

По вечерам мы смотрели фильмы в кинотеатре — очередная история, где герои любили друг друга. Я сидела рядом с ним в полумраке, чувствуя тепло его плеча, и мои пальцы дрожали, сжимая подлокотник. Однажды он шепнул мне что-то смешное про главного героя, и его дыхание коснулось моего уха — горячее, чуть прерывистое. Я замерла, чувствуя, как соски напрягаются под свитером, как желание, что я открыла в себе той ночью, снова шевелится во мне. Но я молчала, боясь признаться даже себе, что это уже не дружба — это любовь, робкая, но жгучая, как угли под пеплом.

Однажды вечером он позвал меня в парк после заката. Небо было тёмным, звёзды сияли ярко, как фонари над рекой. Мы сели на нашу скамейку, холодную и чуть влажную от недавнего дождя, и он заговорил о мечтах. "Хочу уехать отсюда, — сказал он, глядя вверх. — Может, в Питер, чинить машины, жить как-то иначе." Его голос был мягким, но в нём звенела тоска. "А ты?" — спросил он, повернувшись ко мне. Я замялась, пробормотала что-то про книги, про университет, но мысли путались — он сидел так близко, что я чувствовала тепло его тела через куртку. Мои ладони вспотели, я сжала их в кулаки, боясь, что он заметит моё волнение.

И тогда он сделал это. Его рука легла на мою — тёплая, чуть дрожащая, с шершавой кожей от баскетбола. Я подняла глаза, и он наклонился ко мне — медленно, будто спрашивая разрешения. Я не отстранилась. Его губы коснулись моих — нежно, почти невесомо, как первый снег. Мой разум опустел, я забыла, где я, кто я, только чувствовала тепло его губ, мягкость, что обволакивала меня, и лёгкий запах его одеколона — терпкий, с ноткой хвои. Мои губы дрогнули, я боялась сделать что-то не так, но он прижался чуть сильнее, его рука сжала мою, и я ответила — робко, неумело, отдаваясь этому восторгу, что вспыхнул во мне, как искра в сухой траве.

Он отстранился, и я открыла глаза, чувствуя, как щёки пылают. Его лицо было совсем рядом, глаза блестели в темноте, и он шепнул, почти касаясь моих губ: "Я давно хотел это сделать." Его голос был низким, чуть хриплым, и от этих слов моё сердце рвануло, как будто кто-то дёрнул за невидимую нить. Я почувствовала себя желанной, живой, но внутри всё дрожало — неуверенность смешивалась с радостью, как тени на воде. "Это правда?" — думала я, глядя на него. "Он чувствует то же, что и я?"

Мы сидели молча, его пальцы переплелись с моими, тёплые и сильные, а вокруг была только ночь — звёзды, шорох ветра, далёкий шум реки. Я смотрела вверх, на небо, и думала: "Это как в тех фильмах. Но это моё. Это реально." Счастье наполняло меня, мягкое и тёплое, как одеяло в холодный день, но где-то внутри шевелилась тревога: "Теперь всё изменится. Я хочу этого? Да. Нет. Не знаю." Его большой палец погладил мой, и я сжала его руку в ответ, чувствуя, как этот момент — наш первый поцелуй — становится началом чего-то нового, огромного, пугающего.

Той ночью я вернулась домой, тихо закрыла дверь своей комнаты и легла, не зажигая свет. Мои губы ещё помнили его — тепло, лёгкую влажность, вкус, что я не могла описать. Я провела пальцами по ним, чувствуя, как дрожь пробегает по телу, как жар снова опускается вниз, туда, где я уже знала себя. "Он хотел меня, " — шептала я в подушку, и от этой мысли кружилась голова. Я представляла, как он смотрит на меня завтра, как его губы снова найдут мои, как его руки обнимут меня — не робко, а смело, притягивая ближе. Мои ноги задрожали под одеялом, я сжала их, чувствуя, как желание, что он разбудил, пульсирует во мне, как в ту первую ночь.

Я лежала, слушая стук своего сердца, и думала о нём — о его словах, о его дыхании, о том, как он изменил меня одним поцелуем. Волнение, восторг, неуверенность кружились во мне, как листья на ветру, но я знала: это моё. Это только начало. И где-то за окном звёзды мигали, будто шептались обо мне, о нас.

После поцелуя в парке под звёздами мы стали ближе. Недели летели — мы переписывались в мессенджерах до полуночи, гуляли, смотрели стримы на его планшете. Однажды он написал: "Мама с братом уедут к тёте на выходные. Останешься у меня?" Сообщение пришло с эмодзи огня, и я замерла, глядя на экран. Пальцы дрожали, пока я печатала: "Да." Это было в феврале, и я поняла: это будет мой первый раз с ним.

Утром я проснулась от уведомления — мама напомнила что скоро в школу. Я встала, включила душ, чувствуя, как горячая вода стекает по спине, и долго мыла волосы шампунем с ромашкой, пока они не заблестели в свете ванной. Потом нанесла парфюм — ванильный, лёгкий, тот, что он лайкнул в сторис, написав: "Пахнет тобой." В зеркале я видела себя — бледную, с веснушками, с чуть подрагивающими губами — и теребила волосы, пытаясь спрятать нервы.

Я открыла шкаф, выбрала платье — синее, облегающее, из мягкой ткани. Он как-то снял его на видео в парке и написал: "Классное." Потом достала бельё — чёрное, с кружевом, заказанное на маркетплейсе с бешеными скидками. Держа его, я покраснела: "Не слишком откровенное? Или это нормально для первого раза?" Решила надеть позже, засунув в рюкзак вместе с зарядкой для телефона, беспроводными наушниками, зубной щёткой, запасными линзами — очки я давно сменила на них, чтобы он видел мои глаза, — и кремом для рук с миндалём. Проверила всё трижды, листая чат с ним, где он писал: "Жду тебя."

Днём я созвонилась с Леной в видео-чате. "Я боюсь, " — выпалила я, глядя на её лицо на экране. Она закатила глаза: "Ксюш, не гони. Главное — не спеши. Если что не так, скажешь стоп." — "А вдруг я облажаюсь?" — голос дрожал. Лена улыбнулась: "Ты слишком много думаешь. Он же влюблён в тебя по уши." Я вспомнила его сообщения — "Ты мне нужна, " — его поцелуи в парке, его пальцы в моих волосах, и напряжение чуть отпустило. Позже я открыла браузер на телефоне, вбила "первый секс советы", но через минуту выключила — слишком много кликбейтных заголовков, слишком чужое, а я хотела, чтобы это было только нашим.

В голове крутилось: "Я доверяю ему. Он был со мной с детства — с песочниц, с игр. Он не обидит меня." Но мысли путались: "Я хочу, чтобы это запомнилось навсегда, чтобы было особенным. А вдруг я тороплюсь? Нет, я чувствую его." И тут же: "Что, если я ему не понравлюсь? Если я замру от страха? Он написал, что любит меня, в три часа ночи. Значит, всё будет нормально, да?"

Вечером я стояла у его подъезда, сжимая рюкзак, экран телефона мигал — 19:32, 24 февраля. Он открыл дверь, улыбнулся — тёплой, чуть ленивой улыбкой, — и обнял меня. Его толстовка пахла одеколоном и чуть-чуть чипсами, руки были тёплыми, и я прижалась к нему, чувствуя, как нервы отступают. Мы прошли в его комнату — диван с мятым пледом, стол с ноутбуком, наушники валялись рядом с банкой энергетика. Он включил Netflix на телевизоре, выбрал какой-то сериал, что мы уже смотрели, и мы сели. Мои пальцы дрожали, я теребила край платья, и он заметил. "Ты окей?" — спросил он, глядя на меня своими тёмными глазами. — "Можем просто валяться и смотреть, если хочешь." Я сглотнула: "Нет, я хочу. Просто... волнуюсь." Он взял мою руку, погладил её: "Всё будет в твоём ритме. Обещаю." Его голос был мягким, и я кивнула, чувствуя, как его слова греют меня.

Сериал шёл, но я смотрела на него — на его лицо, подсвеченное экраном, на его грудь под толстовкой. Он повернулся, провёл пальцами по моей щеке, и я закрыла глаза, когда его губы нашли мои. Поцелуй был тёплым, глубоким, и я ответила, чувствуя, как страх смешивается с желанием. Его руки скользнули к талии, он шепнул: "Можно?" Я кивнула, дрожа, и он снял моё платье, оставив меня в том кружевном белье. Его взгляд — тёплый, чуть удивлённый — заставил кровь прилить к лицу.

Мы легли на диван, он потянул толстовку через голову, и я замерла, увидев его — худощавую грудь с редкими тёмными волосками, что вились у ключиц, плечи, что напряглись, когда он бросил ткань на пол. Его кожа была горячей, почти обжигающей, когда он придвинулся ко мне, прижавшись боком, и я услышала его дыхание — быстрое, чуть хриплое, как будто он сдерживал себя. Мои пальцы дрожали, когда я коснулась его руки, чувствуя твёрдость мышц под кожей. Он наклонился, его губы нашли мою шею — тёплые, чуть влажные, — и я задрожала, когда он прижался сильнее, оставляя лёгкий след на коже. Его руки скользнули по моим бёдрам, пальцы сжали ткань платья, а потом нырнули под кружево трусиков, осторожно касаясь меня там, где я уже была влажной. Я ахнула, тело напряглось, и он шепнул: "Всё нормально?" — его голос дрожал от волнения. Я замерла, чувствуя, как сердце колотится в горле, и выдохнула: "Подожди секунду." Он остановился, его рука замерла на моём бедре, глаза — тёмные, тревожные — смотрели в мои. Я вдохнула глубже, чувствуя запах его одеколона, и кивнула: "Давай дальше."

Он снова двинулся, медленно, его пальцы мягко гладили меня, раздвигая кожу, находя то место, где пульс бил сильнее всего. Я сжала диван, ногти впились в ткань, и почувствовала, как его указательный палец скользит внутрь — тёплый, чуть шершавый, — а я задрожала, ощущая лёгкое давление, что сменилось теплом. "Ты такая мягкая, " — шепнул он, и его дыхание обожгло мне ухо. Я расслабилась, отдаваясь этому — его теплу, его осторожным движениям, его близости, что накрывала меня, как волна.

Он отстранился на миг, стянул джинсы, и я увидела его — твёрдого, напряжённого, прижимающегося к ткани боксеров. Мой живот сжался, страх смешивался с любопытством, но он лёг рядом, притянул меня к себе, и его грудь упёрлась в мою, тёплая и чуть влажная от пота. Его рука скользнула под мою спину, расстегнула лифчик одним движением, отбросил его, открывая грудь — соски затвердели от воздуха и его взгляда. Он коснулся их губами, мягко, но жадно, и я выгнулась, чувствуя, как ток бежит от груди к низу живота. "Ты красивая, " — пробормотал он, и его язык прошёлся по коже, оставляя горячий след.

Я потянула его ближе, мои пальцы запутались в его волосах, и он прижался ко мне всем телом — его бёдра упёрлись в мои, твёрдость его члена прижалась к моему животу через ткань. Он стянул мои трусики, медленно, и я почувствовала холод воздуха, а потом его тепло, когда он лёг сверху. "Скажи, если что, " — шепнул он, и я кивнула, чувствуя, как его колено раздвигает мои ноги шире. Его пальцы снова нашли мою киску, раздвинули, проверили, и я была мокрой — так сильно, что слышала лёгкий звук, когда он двигался. Он взял свой член в руку, направил, и я почувствовала его — горячий, твёрдый — у входа.

Первый толчок был медленным, осторожным — он вошёл чуть-чуть, и я напряглась, ощутив укол, резкий, но быстрый, как игла. "Больно?" — спросил он, замерев, и я покачала головой, хотя глаза защипало. Я сжала его плечи, ногти впились в кожу, и он двинулся дальше — глубже, растягивая меня изнутри. Жар сменил боль, я чувствовала его целиком — твёрдого, пульсирующего, — и мои бёдра дрогнули, подстраиваясь под него. Второй толчок был увереннее — он вошёл до конца, прижавшись ко мне так, что его лоб упёрся в мой, а дыхание смешалось с моим. "Ты такая тёплая, " — выдохнул он, и я застонала, тихо, кусая губу, чтобы не закричать.

Он двигался — медленно, потом быстрее, — и я чувствовала каждый его рывок: как он заполняет меня, как трётся внутри, как его бёдра бьются о мои, оставляя лёгкий шлепок. Мои ноги обвились вокруг него, пятки упёрлись в его спину, и я тянула его ближе, глубже, чувствуя, как жар растёт, сжимает меня изнутри. "Это он, " — думала я, закрывая глаза, — "мой первый, и я хочу, чтобы он был последним." Его рука сжала моё бедро, пальцы впились в кожу, и он ускорился — третий толчок, четвёртый, пятый, — каждый сильнее, каждый глубже, пока я не задрожала под ним, чувствуя, как всё во мне сжимается, готовое лопнуть. "Я с тобой, " — шепнул он, и его голос сорвался, когда он прижался сильнее, задрожав вместе со мной.

Потом он рухнул на меня, тяжело дыша, его грудь прилипла к моей, мокрая от пота, волосы упали мне на лицо. Я лежала под ним, чувствуя, как он всё ещё внутри, медленно мягчает, и тепло разливается по мне — не то, что той ночью первой, а другое, глубже. Он поднял голову, улыбнулся — устало, но так тепло, что моё сердце сжалось, — и я посмотрела на него, ощущая, как счастье заливает меня, как вода после долгой жажды. "Это было не как в сериалах на Netflix, " — думала я, проводя пальцами по его спине, чувствуя царапины, что оставила, — "но это было наше, настоящее, живое." Его сердце билось под моей рукой, кожа к коже, и я чувствовала его ближе, чем когда-либо, но где-то шевельнулась мысль: "Теперь всё будет иначе. Мы пересекли черту." И ещё: "Я рада, что это было с ним. Он был таким нежным, таким моим."

Мы лежали под пледом, его рука обнимала меня, пальцы переплелись с моими, и я слышала его дыхание — ровное, чуть хриплое, — и гул сериала, что всё ещё шёл на фоне, заглушая тишину. Эта ночь стала нашей — каждый толчок, каждый вздох, каждый взгляд. Нервозность растворилась, оставив тепло, что связывало нас, и смесь страха с желанием, что ещё долго будет гореть во мне. Я прижалась к нему ближе, чувствуя, как его грудь вздымается под моей щекой, и подумала: "Это только начало."

Прошёл месяц после той ночи — февраль сменился мартом.

Однажды, после уроков, мы остались в школе — я забыла тетрадь в кабинете химии, а он ждал меня у шкафчиков в пустом коридоре. Я вернулась, сжимая тетрадь, и он вдруг схватил меня за талию, притянув к себе. "Ты такая секси, когда злишься на свою забывчивость, " — шепнул он, и его руки уже полезли под мою юбку. Я ахнула: "Артём, тут же камеры!" — но он только усмехнулся: "Они не работают, проверял." Он потянул меня к шкафчикам, открыл один — пустой, узкий, воняющий железом, — и толкнул меня внутрь, втиснувшись следом.

Дверца хлопнула, и мы оказались прижатыми друг к другу — его грудь давила на мою, его член уже твёрдый, упирался мне в живот через джинсы. "Ты серьёзно?" — выдохнула я, но он уже расстёгивал мою блузку, пальцы дрожали, пуговицы отлетели куда-то в угол. Я задрала его футболку, царапая ногтями его спину, и он стянул мои трусики до колен одним рывком. "Тихо, " — шепнул он, задирая мою ногу, и вошёл в меня — резко, глубоко, так что я чуть не застонала, вцепившись в его плечи. Шкафчик скрипел, его толчки были быстрыми, мои бёдра дрожали, и я чувствовала, как он заполняет меня, горячий и твёрдый. Вдруг раздался шорох — уборщица прошла мимо, звякнув ведром, и мы замерли, его член всё ещё во мне, пульсирующий. "Если она откроет..." — начала я, но он зажал мне рот ладонью, и мы кончили почти одновременно — я сжалась вокруг него, он выдохнул мне в шею, и шкафчик чуть не рухнул от наших движений. Потом мы вылезли, растрёпанные, и хихикали, собирая пуговицы с пола, пока я шептала: "Ты ненормальный."

Потом, в начале апреля школа устроила вечер подготовки к экзаменам, и мы с Артёмом вызвались помочь в библиотеке — расставить книги, убрать пыль. К десяти все разошлись, а мы остались, закрыв дверь на ключ, что он стащил у завхоза. Свет был тусклым, пахло старой бумагой и клеем, а полки возвышались над нами, как стены лабиринта. "Давай устроим перерыв, " — сказал он, и его глаза заблестели, когда он потянул меня за руку к столу в углу.

Я села на край, он шагнул ко мне, расстёгивая мою кофту, и его губы нашли мою грудь — он оттянул лифчик, лизнул сосок, и я задрожала, чувствуя, как всё внутри сжимается. "Ты такая вкусная, " — шепнул он, опускаясь на колени, и задрал мою юбку, стягивая трусики. Его язык скользнул по мне — горячий, влажный, — и я вцепилась в стол, ногти царапали дерево, пока он лизал, посасывал, входя пальцем внутрь. Я текла, мои бёдра тряслись, и я кончила, задыхаясь, сжимая его волосы. Он встал, расстегнул джинсы, и я потянула его к себе, обхватив ногами. Он вошёл — медленно, растягивая, и я чувствовала каждый сантиметр, каждый толчок, пока он не ускорился, вбиваясь в меня так, что книги задрожали на полках. "Ты моя, " — выдохнул он, и я кончила ещё раз, сжимая его внутри, пока он не задрожал, излившись в меня. Мы сидели потом, потные, среди книг, и я думала: "Это лучшее место для секса."

Самое безумное случилось в конце апреля, перед выпускным. У нас был урок физры, и учитель ушёл раньше, оставив спортзал пустым. Мы с Артёмом задержались — я искала свою бутылку воды, а он пинал мяч в углу. Вдруг свет мигнул, погас, и зал озарился странным голубым сиянием — будто кто-то включил проектор, но его не было. "Что за фигня?" — спросил он, но я уже чувствовала, как воздух стал густым, тёплым, и тело начало гореть от желания, будто кто-то нажал кнопку внутри меня.

Он шагнул ко мне, глаза блестели в этом свете, и я рванула к нему, срывая его футболку. "Ксюш, ты чего?" — начал он, но я уже стягивала свои легинсы, трусики упали на пол, и я толкнула его на маты. "Хочу тебя, сейчас, " — выдохнула я, и он не сопротивлялся — его член вырвался из шорт, твёрдый, как камень. Я села на него, чувствуя, как он входит — глубоко, до предела, — и начала двигаться, быстро, жёстко, пока маты не заскрипели под нами. Воздух дрожал, свет пульсировал, и я чувствовала, как он растёт во мне — нереально, больше, чем обычно, заполняя меня так, что я кричала, не сдерживаясь. Его руки сжали мои бёдра, ногти впились в кожу, и он толкался вверх, вбиваясь в меня, пока я не кончила — раз, другой, третий, сжимаясь вокруг него, пока всё тело не свело судорогой. Он кончил следом, горячая струя ударила внутрь, и свет вдруг погас, оставив нас в темноте, мокрых, задыхающихся. "Это что было?" — шепнул он, а я, лёжа на нём, ответила: "Не знаю, но я хочу ещё." Позже мы узнали, что в тот день в спортзале тестировали какой-то странный генератор из физкабинета, но я до сих пор думаю, что это было что-то внеземное.

Школа осталась позади. Экзамены были сданы — я зубрила язык до полуночи, а он писал мне: "Ты умница, выспись." Мы поступили в один колледж в нашем городке: я на журналистику, он на автомеханику. Лето пролетело быстро — мы гуляли в парке, пили кофе из бумажных стаканов, валялись у него дома, пока его мама с братом были у бабушки в деревне. Отношения текли, как река: иногда спокойно, иногда бурно, но всегда с жаром, что не угасал. Мы трахались везде — в его комнате, под дождём в парке, даже в подъезде, когда лифт сломался, и я прижималась к нему, пока он входил в меня у стены. Это были наши месяцы, полные глупостей, страсти и любви, что горела ярче, чем солнце над нашим городком.

Помню июнь. Вернее всё началось пару дней назад, когда мы болтали в Telegram. Я пожаловалась, что от жары желудок барахлит, и он, как обычно, начал подкалывать: "Что, опять твои смузи с рынка?" Я отшутилась: "Зато я лёгкая, как пёрышко." Он хмыкнул в ответ: "Лёгкая, да аппетитная. Иногда смотрю на тебя и думаю — с тобой хоть что делай, всё будет кайф." Я заржала, написала: "Это что, фантазии какие-то?" Он отправил ухмыляющийся смайл: "Ну, может, и фантазии. А ты бы что хотела?" Я задумалась и ляпнула: "Давай ты удивишь, если смелости хватит." Он ответил: "Запомню, " — и мы переключились на планы встретиться у него, пока его семья на даче. Его слова про "всё будет кайф" засели в голове, но я не стала копать глубже — просто приняла как его обычный флирт.

На следующий день жара достала окончательно, и я решила устроить себе "детокс". Накануне ела какой-то салат с рынка, и утром чувствовала себя не очень — тяжесть, вздутие. Вспомнила, что мама как-то советовала клизму для таких случаев. Пошла в ванную, достала старую грушу из аптечки — ту, что ещё с детства валялась, — налила тёплой воды и, краснея от неловкости, сделала всё как надо. Потом долго стояла под душем, смывая ощущение странности, и вдруг поймала себя на мысли: "А ведь теперь я реально чистая... везде." Подумала о нём, о его намёках, и сердце ёкнуло — но я отмахнулась, решив, что это просто совпадение. Никаких планов у меня не было, просто тело само привелось в порядок.

И вот тот день. Жара, открытые окна, занавески шевелятся от лёгкого сквозняка. Мы вернулись с прогулки, потные, и рухнули на диван. Он потянул меня к себе, руки скользнули под футболку, сжали грудь через лифчик, и я выдохнула, чувствуя, как соски твердеют. "Хочу тебя, " — шепнул он, и я кивнула, уже готовая от одной его близости. Он стянул мои шорты, трусики упали на пол, и я раздвинула ноги, пока он снимал джинсы. Его член был твёрдый, горячий, и он вошёл в меня одним рывком — глубоко, резко, — а я вцепилась в его плечи, наслаждаясь тем, как он заполняет меня. Мы двигались жадно, быстро — диван скрипел, бёдра шлёпали о мои, и я кончила первой, задрожав под ним, а он сжал меня крепче.

Но он не кончил, как обычно. Глаза блестели, дыхание было хриплым. "Хочу ещё, " — сказал он и перевернул меня на живот. Я хихикнула: "Что, опять?" — но тут его руки раздвинули мои ягодицы, и я замерла. "Погоди, ты серьёзно?" — вырвалось у меня, но он уже наклонился, шепнув: "Давай попробуем, Ксюш. Хочу тебя так." Я вспомнила наш чат, его "удивлю", и тот случай с клизмой — будто всё случайно сошлось. "Ну... ладно, только осторожно, " — пробормотала я, сама не веря, что соглашаюсь. Он кивнул, потянулся к тумбочке и достал маленький тюбик смазки — видимо, прятал его там на всякий случай, хитрец. Выдавил прозрачную каплю на пальцы, и я почувствовала холодок, когда он коснулся меня там. Его движения были мягкими, почти успокаивающими. Палец скользнул внутрь — медленно, скользко от смазки, — и я удивилась, что не чувствую боли, только лёгкое давление. Видимо, вчерашний "детокс" правда помог.

"Всё нормально?" — спросил он, и я, глубоко вдохнув, кивнула: "Да, продолжай." Он двигался осторожно, круговыми движениями, потом добавил второй палец, и я напряглась — стало теснее, появилось ощущение растяжения, немного странное, но терпимое. Я выдохнула, стараясь расслабиться, и через пару минут давление сменилось каким-то новым теплом. Он убрал пальцы, и я услышала, как он выдавливает ещё смазки — теперь уже для себя. "Готова?" — шепнул он, и я, кусая губу, пробормотала: "Давай." Его член — горячий, твёрдый — прижался ко мне, и я невольно сжалась. "Тихо, расслабься, " — сказал он, поглаживая мои бёдра, и я заставила себя выдохнуть, вспоминая, что читала про "не напрягаться".

Он начал входить — медленно, буквально по миллиметру. Сначала было просто непривычно, потом кольнуло, и я ахнула, вцепившись в простыню. "Больно?" — спросил он, замирая, и я покачала головой: "Нет, просто... странно. Давай дальше." Смазка делала своё дело, и он продвинулся глубже — давление нарастало, было ощущение, будто меня растягивают больше, чем возможно. Я дышала короткими рывками, пытаясь привыкнуть, и вдруг он прошёл какой-то барьер — стало легче, хотя всё равно тесно. "Ты внутри?" — выдохнула я, и он хрипло ответил: "Да, почти." Он замер, давая мне время, и я почувствовала, как пульсирует его член — горячий, живой, заполняющий меня совсем иначе, чем обычно.

Потом он начал двигаться — сначала едва заметно, потом чуть смелее. Я стиснула зубы: было не больно, но странно — смесь дискомфорта и чего-то глубокого, почти животного. "Как ощущения?" — спросил он, и я честно ответила: "Не знаю, непривычно. Но... нормально." Он ускорился, держа меня за бёдра, и диван заскрипел под нами. Я начала замечать, как давление внутри переходит в тепло, а тепло — в что-то острое, похожее на удовольствие, но другое, глубже. Я застонала — не от боли, а от удивления, что это реально может нравиться. Он трахал ритмично, и я поймала себя на том, что подстраиваюсь, чуть выгибаясь навстречу. "Блин, Ксюш, ты нереальная, " — простонал он, и его голос сорвал меня — я задрожала, чувствуя, как волна накатывает откуда-то изнутри, не как обычно, а резче, сильнее. Я кончила, сжимая простынь, и чуть не потеряла сознание от того, как тело свело судорогой.

Он выдохнул: "Чёрт, " — и ускорился, вбиваясь глубже. Ещё пара толчков, и я почувствовала, как он кончает — горячая струя ударила внутрь, и это было странно, но почему-то горячо. Он рухнул на меня, тяжело дыша, и мы лежали так минуту, мокрые, липкие, с бешено колотящимися сердцами. Потом он откатился, поцеловал мне шею и шепнул: "Ты моя." Я повернулась, посмотрела на него и улыбнулась: "И ты мой." А потом, не удержавшись, хихикнула: "Ну что, теперь все мои дырки опробовал, герой?" Он заржал, ткнув меня в бок: "Точно, теперь ты официально вся моя!"

После того первого раза на диване, когда он попробовал меня в попку, нам обоим это неожиданно зашло. Сначала я думала, что это будет разовым экспериментом, но он потом шепнул: "Ксюш, это было что-то невероятное, " — и я, покраснев, призналась, что тоже кайфанула. С тех пор мы часто возвращались к этому — то в его комнате, то у меня, пробуя разные позы и смазки, пока я не привыкла настолько, что мне самой иногда хотелось именно так. Он шутил, что я "раскрыла ему новый мир", а я смеялась, что он "слишком хорошо освоился". К июлю моё тело уже знало, чего ждать, и это стало нашей маленькой страстью — жаркой, чуть запретной, но такой своей.

В июле жара стала невыносимой — мы трахались на кухне, пока его семья спала за стенкой. Я стояла, вцепившись в край стола, столешница холодила ладони, а он ворвался в меня сзади, сжимая талию так, что пальцы впивались в кожу, оставляя багровые следы. Его толчки были резкими, яростными, каждый удар гулко отдавался внизу живота, и я кусала губу до крови, чтобы не закричать, чувствуя, как всё внутри сжимается, обхватывая его член тугим кольцом. Он драл меня как зверь, дыхание сбилось в хрип, и я задрожала, когда он вдруг выдернул себя из меня, развернул за плечи и толкнул вниз: "Открой рот, Ксюш." Я опустилась на колени, ещё не отдышавшись, и его твёрдый, мокрый от меня член ткнулся мне в губы. Я взяла его, чувствуя солоноватый вкус себя, и он схватил меня за волосы, задавая ритм — быстрый, грубый, пока головка не упёрлась в горло. Я давилась, слюна текла по подбородку, но его стоны заводили меня ещё сильнее.

Он вытащил член, блестящий и скользкий от моей слюны, и рывком поднял меня обратно к столу. "Ещё не всё, " — прорычал он, снова ставя меня раком. Я упёрлась руками в столешницу, а он раздвинул мне ягодицы. Ему даже не пришлось искать смазку — после моего рта всё было мокро, и я уже так привыкла к нему там, что он вошёл легко, одним плавным движением, заполняя меня знакомым жаром. Я ахнула, выгнувшись, и он начал двигаться — сначала мягко, потом жёстче, вбиваясь так, что стол загрохотал по полу. Я стонала в кулак, чувствуя, как привычное давление перерастает в дикое удовольствие, и кончила, содрогаясь всем телом, пока он вгонял себя до предела. Он кончил следом — горячая струя ударила внутрь, и он прижался ко мне, рыча мне в шею, пока мы оба не обмякли, потные и липкие.

И тут скрипнула дверь. Мы замерли, как громом поражённые, и я обернулась — в проёме стояла мать Артёма, в мятой футболке, с заспанными глазами и каменным лицом. "Это что за чертовщина?!" — рявкнула она, и я чуть не провалилась сквозь пол от стыда, пытаясь натянуть шорты. Артём пробормотал: "Мам, мы... это..." — но она перебила: "Всё, никаких девок в моём доме больше! Уяснил?!" Мы стояли, красные, потные, с бешено колотящимися сердцами, пока она хлопнула дверью, оставив нас в гробовой тишине. Я хрипло хохотнула: "Ну, хоть стол не сломали, " — а Артём, вытирая лоб, буркнул: "Зато мне конец."

Август принёс дожди, и мы заперлись в моей комнате, где ливень барабанил по стеклу, заглушая мир за окном. После той сцены на кухне нам пришлось быть осторожнее, и теперь моя комната стала нашим убежищем. Я оседлала его, сидя сверху, и начала двигаться — сначала медленно, мучительно, чувствуя, как он растягивает меня, каждый его рывок снизу бил прямо в точку, от которой ноги слабели. Его руки впились в мои бёдра, ногти царапали кожу, а глаза — тёмные, голодные — пожирали меня, не отпуская. Но сегодня он был другим — в его взгляде мелькнула искра, будто он задумал что-то новое. "Хочу попробовать кое-что, " — хрипло шепнул он, и я, уже заведённая, кивнула: "Давай."

Он слез с кровати, схватил мой шёлковый шарф с кресла — тот, что я носила весной, — и вернулся ко мне. "Доверяешь?" — спросил он, и я, чувствуя, как сердце колотится, выдохнула: "Да." Он ловко обмотал шарф вокруг моих запястий, связав их за спиной, и толкнул меня грудью вниз на кровать. Я уткнулась лицом в подушку, задрав попу, а он навис надо мной, прижимая затылок ладонью. "Не дёргайся, " — рыкнул он, и я ощутила, как его пальцы обхватывают мой ремень — тот, что валялся рядом, — и аккуратно, но уверенно оборачивают его вокруг моей шеи, чуть затягивая. Воздух стал гуще, дыхание сбилось, и я задрожала от смеси страха и дикого возбуждения, когда он вошёл в меня сзади — резко, глубоко, заполняя до предела.

Его толчки были мощными, неистовыми, ремень слегка сжимал горло при каждом движении, и я чувствовала, как контроль ускользает — это было на грани, но чертовски горячо. Я ускорилась, насколько могла, двигая бёдрами навстречу, грудь тёрлась о простыню, пот стекал по спине. Он дёрнул ремень чуть сильнее, и я захрипела, ловя ртом воздух, а он прорычал: "Люблю тебя, Ксюш." Эти слова врезались в меня, как молния, и я кончила — дико, с судорогой, крик застрял в горле, заглушённый дождём и стянутым ремнём. Тело билось в конвульсиях, а он вдавил меня в матрас, вбиваясь ещё пару раз, пока не кончил, рыча мне в ухо, его жар разлился внутри, и ремень ослаб, падая на кровать.

Он медленно развязал мне руки, пальцы чуть дрожали, пока он распутывал узел на шарфе, и я почувствовала, как запястья заныли от натяжения — кожа слегка покраснела там, где ткань врезалась. Мы рухнули на кровать рядом, тяжело дыша, грудь вздымалась, будто после марафона, а пот стекал по шее и между лопаток, оставляя липкие дорожки. Я лежала на спине, глядя в потолок, всё тело гудело — мышцы ныли, горло саднило от ремня, и я ощущала лёгкое жжение там, где он был во мне. Он повернулся, притянул меня к себе, уткнувшись губами в мои спутанные, мокрые волосы — его дыхание было горячим, прерывистым, и я почувствовала, как его сердце колотится через тонкую кожу груди. "Ты невероятная, " — шепнул он, голос хриплый, будто сорванный, и я уловила в нём смесь нежности и удивления.

Я повернула голову, посмотрела на него — его лицо было красным, пот блестел на лбу, а в глазах ещё тлела та дикая искра. "Ты тоже, псих, " — хрипло усмехнулась я, голос дрожал, и я кашлянула, потирая шею, где ремень оставил слабый след. Ливень стучал по стеклу, заглушая тишину, а я лежала, чувствуя, как пульс постепенно замедляется, и думала: это было слишком, но, чёрт возьми, оно того стоило. "Не перестарались?" — спросила я тихо, больше для себя, и он, погладив мне руку, ответил: "Если тебе нормально, то нет." Я кивнула, прижимаясь к нему ближе.

Колледж начался в сентябре, и жизнь завертелась, как карусель на максимальных оборотах. Учёба забирала всё время: лекции, практики, новые лица в коридорах — мы с Артёмом виделись реже, выкраивая часы между его черчением и моими бесконечными конспектами по журналистике. Но ночи оставались нашими — мы сбегали ко мне, пока мама работала в ночную смену, или ютились у него в комнате, шепчась под одеялом, чтобы не разбудить его маму, которая после той сцены на кухне смотрела на меня как на ходячую проблему. Секс стал нашим способом сбросить напряжение: быстрым, жёстким, иногда молчаливым — мы падали в кровать, срывали одежду и растворялись друг в друге, будто пытаясь удержать то, что ускользало днём.

К октябрю что-то изменилось. Артём стал скрытнее — меньше болтал про колледж, про своих одногруппников, которые раньше были героями его историй: "Этот Вася опять уснул на паре, " или "Ленка выдала такую хрень на семинаре, что препод чуть не подавился." Теперь на мои вопросы он бросал короткое: "Да норм, учеба, " — и всё. Я спрашивала, как прошёл день, а он отмахивался: "Всё как обычно, " — и тут же утыкался в телефон, листая что-то с таким видом, будто я вообще не сижу рядом. Однажды вечером, когда мы валялись у меня, он вдруг замолчал посреди разговора, уткнувшись в экран, и я заметила, как его пальцы быстро стучат по клавиатуре. "Чё пишешь?" — спросила я, подвинувшись ближе. Он дёрнулся, убрал телефон под бедро и буркнул: "Да ерунда, потом расскажу." Я промолчала, но в груди кольнуло.

Вчера в столовой колледжа я это увидела своими глазами. Мы договорились пообедать вместе — он пришёл позже, с сумкой через плечо, и сел напротив, сразу достав телефон. Я болтала про свою преподшу, которая опять завалила нас таблицами, но он только кивал, не поднимая глаз. Его пальцы мелькали по экрану, и я заметила, как уголок его губ дёрнулся — будто он сдерживал улыбку. А потом резко сунул телефон в карман, когда я встала за соком и подошла с другой стороны. "Кому пишешь?" — спросила я, стараясь звучать легко, хотя внутри всё сжалось. "Да так, одногруппнику, " — бросил он, глядя куда-то в сторону, и быстро сменил тему: "Ты картошку будешь доедать?" Его взгляд скользнул мимо меня, и я впервые почувствовала, что он не просто устал — он что-то прячет.

Той ночью он остался у меня, но даже в постели было иначе. Мы лежали после, потные и уставшие, а он молчал, уставившись в потолок. Я повернулась к нему, провела пальцем по его груди и тихо спросила: "Тём, всё нормально? Ты какой-то не такой." Он вздохнул, потёр лицо ладонью и сказал: "Да просто завал, Ксюш. Не парься." Но я видела, как его рука дёрнулась к телефону на тумбочке, и он сдержался, не взяв его. Ливень за окном стих, и в тишине я услышала, как скрипят мои собственные мысли: что-то точно не так.

"Почему он так изменился?" — думала я, сидя за партой на журналистике, пока препод что-то бубнил про дедлайны. Я крутила ручку в руках, пока чернила не оставили точку на пальце. "Может, я что-то делаю не так? Слишком липну?" Вечером я листала наш чат в Telegram — его "скоро буду" и смайлы без слов. "Он говорит, что всё ок, но я чувствую, что он уходит. Или это мои страхи? Он любит меня, я знаю, " — шептала я себе, глядя в окно, где фонари отражались в лужах.

В пятницу он написал в обед: "В субботу тусовка у ребят из колледжа. Пойдёшь?" Я сидела в аудитории, телефон завибрировал в кармане, и я замерла, читая его слова. Позже созвонились через WhatsApp — он был дома, в толстовке, волосы растрёпаны. "Просто весёлая тусовка, тебе понравится, " — сказал он, глядя куда-то вбок, будто проверял уведомления. Его глаза не встретили мои, и тревога сжала мне горло. "Хорошо, " — ответила я, стараясь улыбнуться, но голос дрогнул. "Круто, тогда завтра в шесть, " — бросил он и отключился. Я смотрела на чёрный экран, думая: "Он хочет, чтобы я была с ним."

Утром в субботу я проснулась от звука будильника — девять утра. Мама ушла на рынок, папа смотрел новости в гостиной. Я встала, потянулась, чувствуя, как спина ноет от сна на старом матрасе, и пошла в ванную. Включила душ, горячая вода обожгла кожу, и я долго мыла волосы, растирая шампунь с ромашкой, пока пена не стекала по шее. Нанесла гель для душа — лавандовый, — чувствуя, как запах успокаивает. Высушила волосы феном, глядя в зеркало — бледное лицо, круги под глазами от бессонницы.

Я открыла шкаф, перебирая шмотки — джинсы, свитер, то синее платье, что он любил. Выбрала чёрное — до колен, с рукавами, скромное, но с мягкой тканью. "Не хочу выделяться, " — думала я, прикладывая его к себе, — "но хочу, чтобы он заметил, чтобы гордился." Бросила на кровать колготки — чёрные, плотные, — и ботинки, чуть потёртые. Села за стол, включила колонку — тихая музыка из его плейлиста, — и листала TikTok, но мысли были о нём. "Может, это колледж? Новые друзья?" — шептала я, но тут же: "А если кто-то другой?"

Днём я вышла за кофе — кофейня через дорогу гудела, пахло корицей. Взяла латте, обжигая пальцы через стакан, и сидела на скамейке у подъезда, глядя, как ветер гоняет листья. "Сегодня вечером, " — думала я, и тревога сжала живот. Дома я созвонилась с Леной через Discord — она играла в Genshin, её голос трещал в наушниках. "Он позвал на тусу, но он странный, " — сказала я, теребя провод. "Ксюш, не парься. Просто иди, " — ответила она. "А если он меня разлюбил?" — вырвалось у меня. Она замолчала, потом: "Он смотрит на тебя, как на своё. Расслабься." Я кивнула, чувствуя, как её слова чуть греют.

К вечеру я начала собираться. Натянула платье, колготки порвались у щиколотки — пришлось взять другие. Села перед зеркалом, нанесла блеск на губы, тушь на ресницы, побрызгала ванильным парфюмом — на шею, запястья, волосы. Телефон мигнул — "Выходи, я внизу." Я схватила рюкзак — зарядка, наушники, ключи звякнули, — надела куртку и глянула в зеркало у двери: платье, ботинки, волосы растрепались.

Он ждал у подъезда, в чёрной куртке, капюшон скрывал лицо. Я спустилась, ноги дрожали, он обнял меня — руки тёплые, пахло одеколоном и чем-то резким, как сигареты. "Пойдём?" — сказал он, и я кивнула, чувствуя, как радость борется с тревогой. Мы шли к остановке, его локоть задевал мой, но он не взял меня за руку. Перед автобусом я посмотрела на него — на его скулы, глаза, что смотрели вперёд, — и подумала: "Я люблю его, и я верю ему. Всё будет хорошо." Но внутри шевельнулось: "А если нет?" Автобус подъехал, и я шагнула за ним, чувствуя, как тревога и тепло кружатся во мне.

Автобус гудел, колёса глухо стучали по асфальту, за окном мелькали жёлтые фонари. Я сидела у окна, вцепившись в ремень рюкзака, и косилась на Артёма. Он смотрел прямо перед собой, пальцы нервно крутили шнурок капюшона. "У друга тусовка, Ксюш. Просто отдохнём, " — сказал он ещё утром, и я тогда кивнула, чувствуя тепло от его голоса. Но теперь, когда мы вышли на остановке и пошли по тёмной улице к дому, из которого доносились басы и чьи-то крики, тревога снова шевельнулась внутри.

Дверь в квартиру была приоткрыта, оттуда валили клубы дыма — сигареты, вейп, ещё что-то кислое. Внутри было тесно: потные тела, громкий смех, стаканы в руках. Пол лип под ботинками. Артём обнял меня за талию, повёл к дивану в углу, но не успел я сесть, как его друзья налетели. Один — высокий, с татуировкой змеи на шее — оскалился в ухмылке, другой — лохматый, с красными глазами — сунул мне пластиковый стакан. "Пей, зелёная, не ломайся!" Я взяла, но пить не стала, поставила на подоконник, чувствуя, как ладони потеют. Артём хлопнул татуированного по плечу, засмеялся, а я стояла рядом, сжимая рюкзак, и пыталась улыбаться.

Сначала всё было терпимо. Кто-то включил музыку громче, девчонки визжали, танцуя в центре комнаты, парни орали что-то про футбол. Я прислонилась к стене, наблюдая, как Артём болтает с лохматым, запрокидывая голову от смеха. Но потом свет притушили, воздух стал ещё гуще, и татуированный вдруг оказался рядом. "Ну что, красотка, потанцуем?" — дыхание его воняло пивом, рука легла мне на бедро. Я отшатнулась, пробормотав: "Не надо, " — но он только хохотнул и потянул меня за запястье. Лохматый подскочил с другой стороны, толкнул меня к дивану, его пальцы скользнули под платье — грубо, нагло. "Да ладно, не дёргайся!" — голос его резал уши.

Я закричала, вырвалась, рюкзак соскользнул с плеча, ударился о пол — ключи звякнули, вывалившись из открытого кармана. "Артём!" — крикнула я, но он стоял в стороне, глядя на меня с каким-то растерянным лицом, пока татуированный ржал: "Чё, подруга, не в настроении?" Я рванула к двери, расталкивая пьяные тела, чья-то рука мазнула по спине, но я выскочила в подъезд, задыхаясь. Остановилась на лестнице, обернулась — Артём что-то кричал им, махал руками, но за мной не пошёл.

На улице было холодно, ветер бил в лицо. Рюкзак я подобрала, но ключи остались где-то там, на том грязном полу. Телефон показывал полпервого ночи, автобусы уже не ходили. Я побрела пешком, дрожа в тонкой куртке, ноги гудели от ботинок. До дома было почти час, и всё это время в голове крутилось: "Как он мог? Почему он просто стоял?" Холод пробирался под одежду, ветер щипал щёки, а я шла, стиснув зубы, чтобы не разрыдаться прямо на улице. Фонари бросали длинные тени, где-то лаяла собака, а я думала только о том, как он даже не побежал за мной.

Дома я остановилась у подъезда, глядя на тёмные окна. Ключей не было, пальцы замёрзли, пока я доставала телефон. Набрала тёте Лене — соседке снизу, у которой всегда лежал наш запасной ключ. Она ответила хриплым голосом, сонная: "Кто там?" — "Это Ксюша, тёть Лен, я ключи потеряла..." Через минуту она спустилась, в старом халате, с растрёпанными волосами, сунула мне ключ и буркнула: "Опять гуляешь до ночи?" Я кивнула, чувствуя, как щёки горят от стыда, пробормотала "спасибо" и поднялась к себе.

Дверь скрипнула, когда я её открыла. В квартире было тихо, только гудел холодильник на кухне. Я бросила рюкзак у порога, скинула ботинки — пальцы на ногах онемели от холода. Куртку повесила на крючок, но она соскользнула на пол, и я не стала поднимать. Включила свет в коридоре — лампочка мигнула, осветив моё отражение в зеркале: волосы растрёпаны, тушь размазалась под глазами, губы бледные, как у мертвеца. Я отвернулась, чувствуя, как ком в горле становится тяжелее.

Прошла в комнату, упала на диван, не раздеваясь. Платье липло к телу, пахло пивом и чужим потом — от этого запаха тошнило. Я свернулась калачиком, подтянув колени к груди, и уставилась в потолок. В груди кололо, будто кто-то вдавливал туда осколки стекла. "Он меня бросил, " — крутилось в голове, и слёзы наконец хлынули — горячие, солёные, текли по вискам, оставляя мокрые пятна на подушке. Я сжала кулаки, ногти впились в ладони, но боль не помогала. Хотелось кричать, бить что-то, но сил не было — только эта тупая, гулкая пустота.

Я встала, ноги дрожали. Пошла на кухню, налила воды в стакан — руки тряслись, половина пролилась на стол. Выпила залпом, но во рту всё равно остался горький привкус. Вернулась в комнату, стащила платье через голову, швырнула его на стул — оно упало криво, рукав свисал до пола. Колготки содрала, чуть не порвав их ещё больше, и бросила туда же. Натянула старую футболку, пахнущую стиральным порошком, и легла под одеяло. Холод простыней резал кожу, я свернулась клубком, натянув одеяло до подбородка. Сердце колотилось, мысли путались — его лицо, его голос, его равнодушный взгляд на той вечеринке. "Как он мог?" — шептала я в темноту, пока веки не отяжелели. Слёзы высохли на щеках, и я провалилась в тяжёлый, рваный сон.

Утром я проснулась с головной болью и липким чувством в груди. Голова гудела, будто по ней били молотком, а горло пересохло. Платье валялось на стуле, пропахшее пивом и дымом, колготки лежали комком рядом, с рваной дырой у колена. Я потянулась к телефону на тумбочке — экран мигнул: "Ксюш, прости. Давай поговорим?" Пальцы сжали его так, что костяшки побелели, я чуть не швырнула его в стену, но вместо этого написала: "Приходи к одиннадцати." Бросила телефон обратно, он глухо стукнулся о дерево.

За стеной послышались шаги — тяжёлые, папины, и тихое шарканье маминых тапок. Дверь в мою комнату скрипнула, я натянула одеяло повыше, но притворяться спящей было поздно. Папа вошёл первым, в серой футболке и мятых штанах, нахмурился, увидев бардак. Он наклонился, поднял куртку с пола, сморщил нос — запах алкоголя и дыма ударил даже сюда.

— Это что такое? — голос его был низким, недовольным. — Ты где вчера была, Ксюш?

Я села, волосы упали на лицо, спрятала глаза. "На вечеринке, " — хотела сказать, но язык прилип к нёбу. Мама зашла следом, в халате, с чашкой кофе в руках. Она глянула на платье, на колготки, потом на меня — взгляд мягкий, но острый, как всегда, когда она что-то замечала.

— Вова, оставь, — тихо сказала она, тронув папу за локоть. — Я сама поговорю.

Папа хмыкнул, бросил куртку на спинку стула, покачал головой. "Разберись с ней, Свет, " — буркнул он и вышел, хлопнув дверью чуть сильнее, чем нужно. Мама поставила чашку на подоконник, подошла ближе, села на край дивана. Я отвернулась, чувствуя, как щёки горят.

— Ксюш, что случилось? — голос её был спокойным, но я знала этот тон — она не отстанет. — Ты вся дрожишь, вещи воняют, как пивная бочка. Где ты была?

Я сглотнула, ком в горле не уходил. "У Артёма был друг... вечеринка, " — выдавила я, глядя в пол. — "Всё пошло не так." Глаза защипало, я сжала одеяло в кулаках, чтобы не разрыдаться. Мама молчала, только рука её легла мне на плечо — тёплая, тяжёлая.

— Он тебя обидел? — спросила она тихо.

Я кивнула, не поднимая глаз. "Не он... его друзья. А он... он просто смотрел." Слёзы всё-таки прорвались, я утёрла их рукавом, но мама уже придвинулась, обняла меня. От неё пахло кофе и кремом для рук, и я вдруг почувствовала себя маленькой, как в детстве, когда она вот так сидела рядом.

— Ладно, — сказала она наконец, отстраняясь. — Умойся, переоденься. Потом поговорим, если захочешь. И убери это всё, — она кивнула на платье, — в стирку, а то дышать нечем.

Она встала, забрала чашку и вышла, тихо прикрыв дверь. Я осталась сидеть, глядя на её следы на ковре. Потом встала, умылась ледяной водой — холод обжёг кожу, но хоть немного привёл в себя. Натянула джинсы и свитер — никаких платьев больше, никогда. Чашка чая остывала на столе, пока я ждала его, глядя в окно.

Он пришёл ровно в одиннадцать, в той же чёрной куртке, с усталыми глазами и слегка сутулыми плечами. Постучал тихо, почти неуверенно, вошёл, снял ботинки, оставив их у порога криво, как будто ему было всё равно. Я сидела на диване, поджав ноги, обхватив себя руками, и смотрела в пол — поднять глаза на него было выше моих сил.

— Что это вчера было, Артём? — голос мой дрогнул, словно тонкая нитка, готовая порваться, но я выпрямилась, сцепив пальцы, чтобы не дрожали.

Он сел на стул напротив, медленно, как будто тянул время. Взгляд его упёрся в пол, пальцы теребили край рукава. — Я не знал, что они так сделают, Ксюш, — начал он, голос тихий, с лёгкой хрипотцой. — Они просто дурачились. Я сам был в шоке.

— В шоке? — я вскочила с дивана, кулаки сжались сами собой, ногти впились в ладони. Гнев рвался наружу, горячий, как кипяток, обжигающий горло. — Ты оставил меня там одну! Ты даже не попытался меня защитить!

Он поднял голову, глаза его были мутными, пустыми, как будто он смотрел сквозь меня. — Ксюш, я... я не успел ничего сделать, — слова звучали вяло, словно он их репетировал, но не верил в них сам. — Я не думал, что они зайдут так далеко.

— Не думал? — я шагнула к нему, голос сорвался на крик, дрожащий от ярости и боли. — Ты знал, какие они! Ты привёл меня туда, Артём, и бросил! А потом что? Я два часа тащилась домой одна, в темноте, без ключей, пока ты... что ты вообще делал? Остался там с ними ржать?

Он дёрнул плечом, уголок рта дрогнул, но он промолчал. Это молчание ударило сильнее слов — как нож, вонзившийся в грудь. Я смотрела на него — на эти тёмные глаза, которые я любила, на руки, которые обнимали меня, сжимали моё горло в те ночи, когда я шептала ему "люблю", — и внутри всё рушилось. "Как я могла ему доверять? Как я могла быть такой наивной?" — мысли бились в голове, как пойманные птицы. Всё наше прошлое — детство, когда мы делили секреты, школа, где он впервые взял меня за руку, лето, когда мы задыхались друг от друга, — теперь казалось мне ложью, грязной тряпкой, которой он вытер руки.

— Ты даже не написал мне вчера, — голос мой опустился до хриплого шёпота, слёзы жгли глаза, но я не отводила взгляда. — Я сидела тут, вся в дерьме, тряслась, а ты... ты вспомнил обо мне только утром? Я отдала тебе всё, Артём, всё, что у меня было, а ты меня предал.

Он встал, шагнул ко мне, протянул руку — пальцы дрожали, но я отпрянула, чуть не врезавшись в диван. — Ксюш, прости, я не хотел, — голос его надломился, в глазах мелькнуло что-то похожее на вину, но оно утонуло в этой его бесконечной пустоте. — Я не знал, что делать, я...

— Не знал? — я вытерла щёки рукавом, слёзы текли горячими дорожками, но я уже не могла остановиться. — Ты должен был быть рядом! Ты должен был вытащить меня оттуда, а не стоять и смотреть, как они... как они... — слова застряли в горле, я задохнулась, вспоминая их руки, их смех, его отстранённый взгляд. — А потом ты просто дал мне уйти одной, в холод, без слова, без звонка. Ты хоть понимаешь, как мне было страшно?

Он замер, рот приоткрылся, но слов не нашёл — только этот жалкий, потерянный вид, от которого хотелось кричать ещё громче. Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в кожу, и выдохнула: — Хватит. Между нами всё кончено.

Он стоял, глядя на меня, как будто пытался что-то сказать, но я покачала головой, обрывая его прежде, чем он начнёт. — Уходи, — голос мой был твёрдым, хотя внутри всё дрожало. — Я больше не хочу тебя видеть.

Он дёрнулся, шагнул к ботинкам, но остановился у порога, обернулся. Лицо его было бледным, глаза блестели — то ли от слёз, то ли от света лампы, я не стала разбираться. — Ксюш...

— Вон, — я указала на дверь, чувствуя, как слёзы снова текут, но уже не от боли, а от облегчения. Он кивнул, едва заметно, надел ботинки, открыл дверь и вышел. Щелчок ручки эхом ударил по комнате. Я подошла к окну, выглянула — он стоял у подъезда, сутулый, втянув голову в плечи, смотрел на асфальт. Потом повернулся и побрёл прочь. "Как он мог, " — подумала я, прижав ладонь к холодному стеклу, и отвернулась, чувствуя пустоту и боль внутри.

Щелчок замка ещё звенел в ушах, когда я отошла от окна. "Как он мог, " — крутилось в голове, но вопрос растворялся в пустоте, оставляя только гулкую тишину. Я отвернулась, ноги подкосились, и я медленно сползла на диван, уставившись в стену. Внутри было тихо — слишком тихо, как будто что-то сломалось и уже не починить.

Дни потянулись серой тенью. Я закрыла шторы, оставив комнату в полумраке — свет резал глаза, напоминал о том, что снаружи жизнь идёт, а я не могу. Дверь в мою комнату стала границей: за ней голоса родителей, звяканье посуды, их шаги — всё чужое, далёкое. Мама стучалась пару раз, спрашивала тихо: "Ксюш, ты ела?" Я бормотала что-то невнятное, и она уходила, оставляя тарелку у порога. Еда остывала нетронутой — запах супа или котлет только сильнее скручивал желудок. Есть не хотелось. Жить не хотелось.

Телефон мигал на тумбочке — звонки от подруг, сообщения: "Ксюш, ты где?", "Что случилось?" Я смотрела на экран, пока он не гас, и отворачивалась. Ответить? Зачем? Чтобы рассказать, как я развалилась на куски? Как моя первая любовь, мой Артём, оказался пустышкой, а я — дурой, которая в это верила? "Почему я не увидела этого раньше?" — шептала я в подушку, зарываясь лицом в ткань, пахнущую стиральным порошком и моими слезами. "Я такая дура. Такая слепая."

Всё, что было между нами, теперь казалось ядом. Я вспоминала, как он смеялся, когда мы гуляли летом, как смотрел на меня в темноте, шепча моё имя, как его руки держали меня крепко, почти до боли — и каждый кусочек памяти резал, как стекло. "Он был всем для меня, " — думала я, глядя на потолок, где тени от штор рисовали кривые узоры. "А теперь у меня ничего нет." Пустота в груди росла, заполняя всё — лёгкие, голову, сердце. Я свернулась калачиком под одеялом, но тепло не приходило — только холод, липкий и тяжёлый.

Однажды я вытащила из ящика старую тетрадь — потрёпанную, с загнутыми уголками. Решила писать. Ручка дрожала в руке, буквы выходили кривыми, но я выплёскивала всё: "Он бросил меня. Они трогали меня, а он смотрел. Я шла домой одна, а он даже не позвонил. Как я могла его любить?" Слова текли вперемешку со слезами, капали на бумагу, размазывая чернила. Я писала, пока пальцы не свело, а потом швырнула тетрадь в стену — она упала, раскрывшись на странице, где я вывела: "Я больше никогда не смогу доверять никому."

В другой день я наткнулась на коробку под кроватью — наши фотографии. Мы на выпускном, оба в дурацких шапочках, улыбаемся. Мы у озера, он обнимает меня сзади, а я смеюсь. Я взяла одну, ту, где он смотрит на меня, а я на него — глаза блестят, волосы зелёные, растрёпанные ветром. "Какая я была счастливая, " — подумала я и рванула фото пополам. Потом ещё одно, и ещё — бумага трещала, куски падали на пол, как осенние листья. Но когда я остановилась, глядя на этот хаос, внутри сжалось. Я упала на колени, собрала обрывки, прижала их к груди и зарыдала — громко, надрывно, пока горло не заболело. "Зачем я это сделала? Это всё, что у меня осталось."

Вечером я сидела на полу, прислонившись к кровати. В руках — та самая фотография у озера, чудом уцелевшая. Его тёмные глаза смотрели с бумаги, и я вспоминала, как он говорил: "Ты моя, Ксюш." Слёзы капнули на снимок, размывая его лицо. "Это было ложью, " — подумала я, сжимая фото так, что края смялись. "Всё это время." Сердце сжалось, но сквозь боль пробилось что-то острое, твёрдое. Я вытерла щёки, шмыгнув носом, и прошептала в темноту: "Больше никогда. Я не дам себя так сломать." Фото упало на пол, а я осталась сидеть, глядя в пустоту.

P. S Если рассказ вызвал эмоции, оцени труд автора, поставь 10 звезд.