Слепая бабушка ч.1 aka Бабушка и внук порно

Квартира Артёма и Ольги Ивановны была маленькой, тесной, как коробка из-под обуви. Одинокая комната с выцветшими обоями, кухня, где едва помещались стол да пара табуреток, и ванная с облупившейся плиткой. В углу у окна скрипел старый диван — их общая кровать уже который год. За окном шумел ветер, гоняя по двору обрывки пакетов, а внутри пахло варёной картошкой и чуть прогорклым подсолнечным маслом. Жили они бедно: из доходов — только бабушкина пенсия да редкие заработки Артёма. Ему недавно исполнилось восемнадцать, ей — шестьдесят пять. И всё-таки в этой нищете была какая-то странная теплота.

Ольга Ивановна была для Артёма всем. Мать его, её дочь, сбежала много лет назад — нагуляла сына от неизвестного мужика, оставила свёрток на пороге и пропала. Про отца Артёма никто не спрашивал — да и зачем? Бабушка вырастила его одна, и он стал её смыслом, её светом в этой серой жизни. А она для него — единственным человеком, который не бросил. Они были близки, как друзья, несмотря на разницу в возрасте и всё, что между ними стояло.

Вечер тянулся лениво. Артём сидел за шатким столом, листал учебник по автоделу — он учился в техникуме, старался не отставать. Ростом он был метр семьдесят четыре, худощавый, но крепкий, с простым лицом и тёмными глазами, в которых читалась задумчивость. Одет он был в старые джинсы и выцветшую футболку, на ногах — потёртые кеды. Друзей почти не было: бедность и скромность отпугивали ровесников. Девушки его тоже обходили стороной — он и сам не знал, как к ним подступиться.

Ольга Ивановна возилась на кухне, гремела кастрюлями. Она была женщиной тяжёлой, рабочей. Всю жизнь проработала на заводе, и это оставило след: руки грубые, с натёртыми мозолями, лицо в морщинах, будто вырезанных ножом. Седые волосы, коротко остриженные, торчали в разные стороны, а на теле под выцветшей ночнушкой виднелись родинки. Грудь большая, чуть обвисшая, и широкая попа делали её фигуру заметной даже в просторной одежде. Она устала от жизни, но держалась ради Артёма.

— Артёмка, картошка готова, иди ешь, пока горячая, — позвала она, вытирая руки о фартук. Голос у неё был низкий, чуть хрипловатый, но тёплый.

— Сейчас, бабуль, допишу только, — отозвался он, не поднимая глаз от книги. Карандаш в его руке черкал что-то на полях.

— Да что ты там пишешь? Опять свои машинки? — Ольга Ивановна вышла из кухни, неся тарелку с дымящейся картошкой и кусочком сала. — Ешь давай, а то худой, как щепка. Кто тебя такую замуж возьмёт?

Артём хмыкнул, закрыл учебник и потянулся к тарелке.

— Никто и не возьмёт, я ж не девка. Да и не надо мне, — сказал он, улыбнувшись уголком рта. — С тобой живу, и ладно.

— Ну и дурак, — буркнула она, но глаза её смягчились. Она села напротив, подперев подбородок рукой. — Молодой, жить надо, а не с бабкой старой киснуть.

— Ты не старая, — возразил он тихо, глядя в тарелку. — И не киснем мы.

Ольга Ивановна только вздохнула, качнув головой. Они замолчали, слыша, как за окном воет ветер да поскрипывает диван, когда кто-то из них шевелился. После ужина Артём убрал посуду, а бабушка пошла переодеваться. Она снимала кофту и юбку прямо в комнате — стесняться было нечего, всё своё. Артём старался не смотреть, но краем глаза видел, как она стягивает лифчик, освобождая тяжёлую грудь, как натягивает ночнушку, через которую проступали очертания тела. Иногда, когда она наклонялась, он замечал тёмные волосы между ног — и тут же отводил взгляд, чувствуя, как кровь приливает к щекам.

— Ложись уже, поздно, — бросила она, плюхнувшись на диван. Пружины жалобно скрипнули.

— Да, щас, — пробормотал он, выключая свет. Комната погрузилась в полумрак, только фонарь за окном бросал жёлтые полосы на потолок.

Они легли рядом, как всегда. Одеяло было тонким, и Артём чувствовал тепло её тела, слышал её дыхание. Она ворочалась, устраиваясь поудобнее, и ночнушка задралась, обнажив бёдра. Он сжал кулаки под одеялом, уставился в потолок. Сердце колотилось быстрее, чем хотелось бы. Мысли, которые он гнал днём, лезли в голову — стыдные, горячие. Он знал, что это неправильно, но ничего не мог поделать.

— Артём, ты чего не спишь? — вдруг спросила она сонно, повернувшись к нему. Её голос выдернул его из оцепенения.

— Да так... жарко просто, — соврал он, отводя взгляд.

— Жарко ему, — проворчала она. — Одеяло скидывай, если жарко. Или окно открой, а то сопишь, как кот.

— Нормально всё, спи, — буркнул он, натягивая одеяло повыше.

Ольга Ивановна хмыкнула и отвернулась. Скоро её дыхание стало ровным — она уснула. А Артём лежал, глядя в темноту, и пытался не думать о том, что видел, о том, что чувствовал. Ночами, когда она спала крепко или уходила на рынок, он давал волю рукам, представляя её. Стыд сжигал его, но остановиться он не мог. Это была их жизнь — тесная, бедная, но такая родная, что он не знал, как из неё выбраться.

Прошёл месяц с того вечера, когда Артём и Ольга Ивановна ужинали картошкой с салом за шатким столом. Жизнь текла своим чередом: он ходил в техникум, подрабатывал, она хлопотала по дому, как могла. Но что-то изменилось. Ольга Ивановна стала чаще щуриться, тереть глаза, будто пыль в них попала. Сначала Артём не обращал внимания — мало ли, возраст. Но потом она начала спотыкаться о табуретки, ронять ложки, путать соль с сахаром. Он заметил, как она близко подносит к лицу этикетки на банках, хмурится, а потом отмахивается: "Да ерунда, глаза устали".

— Бабуль, может, к врачу сходить? — спросил он как-то утром, когда она чуть не опрокинула чайник, разливая кипяток.

— Да что врач? — отмахнулась она, но голос дрогнул. — Старость, Артёмка, её не вылечишь.

— Не выдумывай, сходи, — настоял он, глядя на неё серьёзно. — Я с тобой пойду, если что.

Она буркнула что-то невнятное, но через пару дней согласилась. Артём отпросился с занятий, и они отправились в поликлинику — старую, с облупившейся краской на стенах и запахом хлорки в коридорах. Очередь была длинной, но он терпеливо ждал, пока бабушка сидела рядом, нервно теребя край платка. Наконец их вызвали.

В кабинете офтальмолога, пожилого мужчины с усталым лицом, Ольга Ивановна села на стул, а Артём остался у двери, скрестив руки. Врач долго светил ей в глаза фонариком, заставлял читать буквы на таблице, хмурился, что-то записывал. Она отвечала коротко, но голос выдавал тревогу.

— Ну что, доктор, очки выпишете? — спросила она, пытаясь пошутить, но получилось натянуто.

Врач отложил ручку, снял очки и посмотрел на неё прямо.

— Ольга Ивановна, тут не в очках дело. У вас катаракта на обоих глазах, причём запущенная. Зрение падает быстро, и если ничего не сделать, через год-два вы совсем ослепнете.

Слова упали, как камни. Артём почувствовал, как холод пробежал по спине. Ольга Ивановна замерла, потом кашлянула, будто прогоняя ком в горле.

— Это как же... совсем? — голос её сорвался. — А что делать-то?

— Операция нужна, — спокойно ответил врач. — Замена хрусталика. Но у нас таких не делают — оборудование старое, специалистов нет. Надо ехать за границу, в хорошую клинику. В Германии, например, или хотя бы в Польшу.

— А сколько это стоит? — спросил Артём, шагнув вперёд. Голос его был твёрдым, но внутри всё сжалось.

Врач вздохнул, будто не хотел отвечать.

— В среднем — пять-семь тысяч евро. Может, больше, с дорогой и обследованиями. У нас таких денег не найти, да и очереди на бесплатное лечение — лет на десять вперёд.

Ольга Ивановна сжала платок в кулаке, губы задрожали. Артём смотрел на врача, потом на неё, и не знал, что сказать. Семь тысяч евро. У них всей мебели в квартире на сто не наберётся, а тут такие суммы.

— Спасибо, доктор, — тихо сказала она, вставая. — Пойдём, Артём.

Они вышли молча. На улице было холодно, ветер гнал по асфальту сухие листья. Ольга Ивановна шла медленно, опираясь на его руку. Он чувствовал, как она дрожит — то ли от холода, то ли от страха.

Дома она села на диван, уставилась в стену. Артём поставил чайник, но руки его тряслись, когда он доставал кружки.

— Бабуль, ты чего молчишь? — спросил он, садясь рядом. — Мы что-нибудь придумаем.

— Что тут придумаешь? — голос её был глухим, почти чужим. — Семь тысяч... Да у нас за всю жизнь таких денег не было. И не будет. Ослепну я, Артёмка, вот и всё.

— Не говори так! — он повысил голос, сам того не ожидая. — Не ослепнешь. Я найду работу получше, подкопим...

— Подкопим? — она горько усмехнулась, повернувшись к нему. Глаза её были красными, но слёз не было. — Ты на завод пойдёшь? Или воровать? Это ж не сотни, не тысячи даже — евро, Артём! Откуда у нас такое?

— Я не знаю пока! — он вскочил, прошёлся по комнате. — Но я не дам тебе ослепнуть, слышишь? Буду пахать день и ночь, если надо.

— А я что? Абузой тебе стану? — она ударила ладонью по дивану, и голос её сорвался в крик. — Слепая старуха, за которой ухаживать надо! Готовить не смогу, убирать не смогу, даже в туалет нормально не дойду! Ты молодой, тебе жить надо, а не за мной горшки выносить!

— Прекрати! — он обернулся, глаза его блестели от злости и боли. — Ты мне не обуза, и никогда не будешь! Ты меня всю жизнь тянула, а теперь я тебя брошу, что ли? Да я скорее сдохну, чем тебя одну оставлю!

Ольга Ивановна замолчала, глядя на него. Потом отвернулась, ссутулилась. Тишина повисла тяжёлая, как сырой туман. Чайник засвистел, но никто не двинулся его выключать.

— Как я жить-то буду... — прошептала она наконец. — Без глаз... Это ж всё равно что мёртвая.

— Ты не мёртвая, — Артём сел рядом, взял её руку. Пальцы её были холодными, грубыми от работы. — И я с тобой. Буду помогать. Готовить научусь, убирать — да что угодно. Ты мне только скажи, что делать, и я сделаю.

— Глупый ты, — она покачала головой, но голос смягчился. — Где ж ты готовить научишься? Ты и яйцо разбить не можешь без скорлупы в сковородке.

— Научусь, — он слабо улыбнулся. — Картошку уже чищу нормально. А там и суп сварю, и котлеты. Ты только не сдавайся, бабуль. Мы справимся.

Она посмотрела на него долгим взглядом. В глазах её было что-то новое — смесь страха, усталости и благодарности. Потом она сжала его руку в ответ.

— Ладно, Артёмка... Ладно, — тихо сказала она. — Только не бросай меня, слышишь? Если что...

— Никогда, — отрезал он. — Ты меня знаешь.

Они сидели так ещё долго, пока чайник не остыл, а за окном не стемнело. Ольга Ивановна думала о том, как быстро может рухнуть жизнь, когда гаснут глаза. Артём думал о том, где взять деньги, как спасти её. А старый диван поскрипывал под ними, будто напоминая, что они всё ещё вместе — пока.

Прошло несколько месяцев с того дня, как врач вынес приговор глазам Ольги Ивановны. Зрение её ухудшалось с каждым днём — теперь она видела только размытые пятна, тени, очертания. Мир превратился в мутное пятно, и она всё чаще сидела на диване, боясь лишний раз встать. Но сдаваться она не хотела. Артём взял на себя почти весь дом: убирал, стирал, ходил за продуктами. Их маленькая квартира стала чуть чище — он пылесосил старым пылесосом, протирал пыль, мыл полы, хоть и неуклюже. Ольга Ивановна, несмотря на слепоту, пыталась его учить готовить.

— Артёмка, лук мелко режь, а не кубиками, как ты, — ворчала она, сидя за столом. Её голос был слабым, но командным. — И картошку в суп кидай, когда вода закипит, а не раньше.

— Да понял я, бабуль, — отвечал он, стоя у плиты с ножом в руках. На сковороде шипело масло, а он старался не порезать себе пальцы. — Ты только не вставай, я сам.

— Сам он... — она качала головой. — Суп у тебя как помои выйдет, если не слушать будешь.

Он только усмехался. Готовка у него получалась так себе, но он старался. Борщ выходил бледным, котлеты — кривыми, зато картошку с салом они ели каждый день, и она хвалила его, хоть и ворчала.

Ольга Ивановна всё ещё пыталась переодеваться сама, ощупью находя одежду в шкафу. Но чаще просила Артёма помочь.

— Артём, найди мне кофту синюю, ту, что с пуговицами, — говорила она, стоя у дивана в одной ночнушке. — И юбку чёрную, длинную.

Он копался в шкафу, доставал вещи, подавал ей. Иногда она переодевалась прямо в комнате, не стесняясь — всё равно почти не видела его реакции. А он видел её. Видел, как она снимает ночнушку, обнажая тяжёлую грудь, широкие бёдра, седые волосы между ног. Её тело, усталое от жизни, с родинками и морщинами, было единственным голым телом, которое он знал. Девушек у него не было, да и откуда? Всё время уходило на учёбу, подработки и её. Его тело реагировало мгновенно — жар заливал низ живота, штаны становились тесными. Он отворачивался, бормотал что-то про "пойду посуду помою" и уходил в туалет. Там, закрыв дверь на защёлку, он спускал пар, стиснув зубы от стыда и облегчения.

Но однажды всё изменилось. Был вечер, холодный и сырой. Ольга Ивановна сидела на диване, теребя край одеяла. Лицо её было напряжённым.

— Артём... — начала она тихо, будто не решаясь. — Мне помыться надо. А я боюсь в ванну лезть. Упаду ещё, голову разобью — и что тогда?

Он замер, держа в руках учебник. Посмотрел на неё, потом отвёл взгляд.

— Ну... давай я помогу, — сказал он, стараясь звучать спокойно. — Воды налью, подержу тебя.

Она кивнула, но было видно, как ей неловко. Они прошли в ванную — тесную, с ржавыми пятнами на эмали. Артём включил воду, подождал, пока ванна наполнится. Ольга Ивановна стояла рядом, держась за стену.

— Ты отвернись пока, — попросила она, голос дрожал. — Я разденусь.

Он кивнул, отвернулся к раковине. Слышал, как шуршит ткань, как она тяжело дышит, снимая ночнушку. Потом — шорох, скрип, и её тихое:

— Всё, Артём... Помоги мне залезть.

Он обернулся. Она стояла голая, пытаясь прикрыть грудь рукой, но это мало помогало. Её тело было перед ним — полное, дряблое, с седыми волосами на лобке, с родинками на бёдрах. Он сглотнул, чувствуя, как кровь приливает вниз. Стараясь не смотреть, он взял её под руку, помог перешагнуть через край ванны. Она села, вода плеснула на пол.

— Дай мне мыло, — сказала она, не глядя на него. — И... если можешь, помой мне спину. Сама не дотянусь.

— Ладно, — хрипло ответил он. Взял мыло, мочалку, опустился на колени рядом с ванной. Руки его дрожали, когда он начал мыть её спину — медленно, осторожно. Кожа была шершавой, тёплой от воды. Она сидела сгорбившись, молча, только дыхание её было тяжёлым.

— Прости, Артёмка, — вдруг сказала она тихо. — Не должно так быть. Старуху мыть заставляю...

— Не говори ерунды, — отрезал он, сильнее сжимая мочалку. — Ты меня всю жизнь мыла, теперь я тебя. Что такого?

Она промолчала. Он продолжал мыть — спину, плечи, шею. Потом она попросила помыть ноги. Он опустил руки в воду, чувствуя, как напряжение в теле становится невыносимым. Его возбуждение было каменным, штаны жали, но он стиснул зубы, стараясь не выдать себя. Она, кажется, ничего не замечала — или делала вид. Когда он закончил, помог ей встать, держа под локти. Вода стекала с её тела, капала на пол. Он подал полотенце, но она дрожала, и ему пришлось вытирать её самому — грудь, живот, бёдра. Она закрывала глаза, стесняясь, пытаясь прикрыться руками.

— Не смотри на меня, Артём, — пробормотала она. — Старая я, некрасивая...

— Ты нормальная, — буркнул он, отводя взгляд. — Давай, пошли на диван.

Он довёл её до комнаты, помог лечь. Она натянула одеяло до подбородка, отвернулась к стене. А он, бросив полотенце на стул, молча ушёл в туалет. Закрыл дверь, прислонился к стене и спустил пар, задыхаясь от смеси стыда, возбуждения и усталости. Это заняло пару минут — быстро, почти механически. Когда он вернулся, она лежала тихо, но не спала.

— Артём... — позвала она, не поворачиваясь. — Ты не злись на меня, ладно? Я знаю, тебе тяжело. И учиться, и работать, и со мной возиться. А ты молодой, тебе бы жить...

— Я не злюсь, — ответил он, садясь на край дивана. — И не тяжело мне. Ты главное не думай всякое.

Она вздохнула.

— Ты парень хороший. А я старая, но не дура. Понимаю, что у тебя потребности... Трудно тебе со мной так.

Он замер, чувствуя, как лицо заливает жар. Она знала. Или догадывалась. Он не ответил, только пробормотал:

— Спи, бабуль. Завтра суп варить будем.

Она хмыкнула, но больше ничего не сказала. Они легли, как всегда, рядом. Диван скрипел, одеяло шуршало. Артём лежал, глядя в потолок, и думал о том, как тесно их жизни переплелись — слишком тесно, чтобы он мог это остановить.

Жизнь в маленькой квартире текла своим чередом, но что-то в ней изменилось. Ольга Ивановна почти ослепла — теперь она различала только свет и тьму, да смутные силуэты. Мир превратился в мутное пятно, и она всё чаще сидела на диване, боясь лишний раз встать. Но сдаваться она не хотела. Артём взял на себя почти весь дом: готовил, убирал, помогал одеваться, мыл её. Они привыкли к этой тесной зависимости, но она оставляла след — не только в их словах, но и в молчании, в случайных касаниях, в том, как их тела всё чаще оказывались рядом.

Утро начиналось одинаково. Артём вставал первым, гремел кастрюлями на кухне, варил картошку или жарил яичницу. Ольга Ивановна сидела на диване, слушала радио — старое, с шипящим звуком. Она учила его готовить, хоть сама уже не видела плиту.

— Артём, масла не жалей, а то яичница прилипнет, — говорила она, вытянув шею в сторону кухни. — И соли чуть, не переборщи.

— Да помню я, бабуль, — отвечал он, стоя у плиты. — Ты ешь давай, пока горячее.

Он приносил ей тарелку, садился рядом. Она ела медленно, ощупью находя вилку. Иногда просила помочь — подать кофту, найти носки. И каждый раз, когда она переодевалась, он видел её тело — голое, беззащитное, знакомое до мелочей. Её грудь, тяжёлая и обвисшая, бёдра с родинками, седые волосы между ног. Он отводил взгляд, но это не помогало. Его тело реагировало — жар поднимался снизу, штаны становились тесными. Он бормотал что-то невнятное и уходил в туалет, закрывал дверь, спускал пар. Возвращался молча, стараясь не смотреть ей в лицо.

Ольга Ивановна замечала. Она была старая, но не глупая. Видела не глазами, а чутьём — как он напрягается, как торопится уйти, как молчит потом. Она знала, что он молодой, что ему нужно больше, чем эта тесная жизнь с ней. И это знание грызло её изнутри.

Однажды вечером, после того как он помог ей помыться, всё изменилось. Он вытирал её полотенцем, стараясь не смотреть, но руки его дрожали. Она сидела в ванной, прикрывая грудь, голос её был тихим.

— Артём... — начала она, не поднимая головы. — Я ж вижу, как тебе тяжело.

— Нормально всё, — буркнул он, выжимая мочалку. — Не выдумывай.

— Не ври, — резко сказала она. — Ты думаешь, я не понимаю? Молодой парень, а сидишь со старухой слепой. Ни друзей, ни девок. Мучаешься тут...

Он замер, чувствуя, как лицо заливает жар.

— Я не мучаюсь, — ответил он, но голос дрогнул. — Ты мне не чужая, я ж для тебя...

— Для меня, — перебила она, горько усмехнувшись. — А сам-то? Я ж слышу, как ты в туалет бегаешь. Думаешь, я глухая, что ли?

Он сглотнул, не зная, что сказать. Она права — она всё знала. Тишина повисла тяжёлая, только капли с крана падали в ванну.

— Прости, Артёмка, — вдруг сказала она мягче. — Это я виновата. Ты из-за меня так... один живёшь.

— Ты не виновата, — он сел на край ванны, глядя в пол. — Я сам выбрал. Без тебя я вообще никто.

Она протянула руку, нащупала его плечо. Пальцы её были холодными, дрожащими.

— Бедный ты мой, — прошептала она. — Жалко мне тебя. Молодой, а жизни не видишь.

— Мне не жалко, — ответил он тихо. — Лишь бы ты была рядом.

Она замолчала, потом вздохнула. Он помог ей встать, довёл до дивана. Они легли, как всегда, под одно одеяло. Но той ночью она не отвернулась к стене, как обычно. Лежала на спине, дышала тяжело. Артём чувствовал её тепло, слышал её дыхание. И вдруг она заговорила — тихо, почти шёпотом.

— Артём... Если тебе так плохо, я не хочу, чтоб ты мучился.

— О чём ты? — он повернулся к ней, хмурясь.

Она замялась, будто подбирала слова.

— Я старая, но понимаю... Тебе надо... ну, это... А девок у тебя нет. Лучше уж со мной, чем где-то с чужими по углам шататься.

Он замер, не веря своим ушам. Сердце заколотилось, в горле пересохло.

— Ты что такое говоришь, бабуль? — голос его сорвался.

— А что такого? — она повернулась к нему, голос стал твёрже. — Я ж не слепая была раньше, знаю, как у парней бывает. Ты из-за меня маешься, а я... могу хоть так помочь. Не чужие ведь.

Он молчал, не зная, что ответить. Мысли путались. Она протянула руку, нащупала его ладонь, сжала.

— Не бойся, — сказала она тихо. — Хочешь — трогай. Мне не жалко.

Он сглотнул, чувствуя, как жар заливает всё тело. Рука его дрогнула, но он не убрал её. Медленно, почти не дыша, он коснулся её живота под ночнушкой. Кожа была тёплой, мягкой. Она не шевелилась, только дышала чуть громче. Он провёл рукой выше, к груди, чувствуя её тяжесть. Тело его отозвалось мгновенно — возбуждение было острым, почти болезненным.

— Так нормально? — спросил он хрипло, сам не зная зачем.

— Нормально, — ответила она тихо. — Делай, как тебе надо.

Он трогал её несколько минут, нерешительно, но с нарастающим желанием. Потом резко встал, пробормотал "щас вернусь" и ушёл в туалет. Закрыл дверь, спустил пар, чувствуя, как стыд и облегчение смешиваются в груди. Когда вернулся, она лежала так же, на спине, молча. Он лёг рядом, сердце всё ещё колотилось.

— Спи, Артёмка, — сказала она наконец. — Утро скоро.

— Ага, — ответил он, глядя в потолок.

С того дня что-то изменилось. Ночи стали другими. Она разрешала ему трогать её — не каждый день, но когда он не мог больше терпеть. Он касался её тела, а потом уходил в туалет. Это стало их тайной — молчаливой, неловкой, но понятной обоим. Она жалела его, он принимал это, потому что другой женщины в его жизни не было. А старый диван скрипел под ними, будто знал больше, чем они сами.

Прошёл ещё месяц с тех пор, как Ольга Ивановна впервые разрешила Артёму трогать её. Их жизнь текла в странном ритме: днём — быт, готовка, его учёба и подработки, ночью — молчаливая близость, которая не выходила за рамки касаний. Она жалела его, он принимал это, но оба чувствовали, что напряжение растёт. Артём всё чаще уходил в туалет, возвращался с горящими щеками, а она лежала молча, будто не замечая. Но она замечала. И это грызло её сильнее, чем слепота.

Был вечер, холодный и тихий. За окном шёл мелкий дождь, капли стучали по подоконнику. Артём сидел за столом, листал учебник, но мысли его были где-то далеко. Ольга Ивановна лежала на диване, слушала радио, пока оно не захрипело и не замолчало. Она кашлянула, повернулась к нему.

— Артём... — голос её был низким, чуть дрожащим. — Выключи свет, ложиться пора.

Он кивнул, встал, щёлкнул выключателем. Комната погрузилась в полумрак, только фонарь за окном бросал жёлтые блики на потолок. Они легли на диван, как всегда, под одно одеяло. Он чувствовал тепло её тела, слышал её дыхание. Обычно она отворачивалась, но в этот раз осталась на спине, глядя в темноту слепыми глазами.

— Ты чего не спишь? — спросила она тихо, спустя минуту.

— Да так... — он замялся. — Не спится.

Она вздохнула, провела рукой по одеялу, будто раздумывая. Потом заговорила снова, медленнее, чем обычно.

— Я всё думаю, Артёмка... Ты молодой, а живёшь как старик со мной. Ни девок, ни радости. Только я да этот диван.

— Не начинай опять, — буркнул он, но в голосе не было злости. — Мне нормально.

— Не нормально, — отрезала она. — Я ж вижу, как ты мучаешься. Трогаешь меня, бегаешь потом... А толку? Всё равно не то.

Он замер, чувствуя, как жар пробегает по телу. Она молчала секунду, потом повернулась к нему чуть ближе.

— Хватит тебе так маяться, — сказала она тихо, но твёрдо. — Давай уж по-взрослому. Сделаю тебя мужчиной, как надо. Лучше я, чем ты всю жизнь один.

Сердце его заколотилось так, что он услышал стук в ушах. Он сглотнул, не веря.

— Бабуль... Ты серьёзно? — голос сорвался на хрип.

— А что несерьёзно? — она усмехнулась, но в голосе была горечь. — Я старая, слепая, но не мёртвая ещё. И понимаю, что тебе надо. Давай, Артёмка, не бойся.

Он медленно придвинулся, чувствуя, как одеяло шуршит. Она задрала ночнушку, обнажая бёдра, живот, грудь. Трусов на ней не было — давно уже не носила дома. Он видел её тело в темноте — смутные очертания, мягкие складки кожи, седые волосы между ног. Желание накатило резко, горячо, почти нестерпимо. Он коснулся её бедра, рука дрожала.

— Так? — спросил он, едва дыша.

— Давай, — шепнула она. — Сама помогу.

Она нащупала его руку, подвинула ниже, к себе. Потом потянула его за штаны, помогая стянуть их. Он чувствовал её тепло, её дыхание, близость, от которой голова кружилась. Она легла на бок, спиной к нему, чуть приподняла ногу. Он придвинулся, прижался к ней, чувствуя её мягкость, её запах — старый крем, мыло, что-то родное. Его член, твёрдый и горячий, коснулся её кожи. Она взяла его рукой, направила, помогла войти.

— Тише, Артёмка, — прошептала она, когда он начал двигаться. — Не спеши... Соседи услышат.

Он кивнул, хотя она не видела, и замедлился. Внутри неё было тепло, влажно, тесно. Он двигался осторожно, чувствуя, как каждый толчок отзывается в нём волной жара. Желание, радость, облегчение — всё смешалось в груди, вытесняя любые сомнения. Он уткнулся лицом в её шею, вдыхая запах её седых волос. Она дышала тяжело, иногда тихо постанывала — сначала от напряжения, но потом её тело стало мягче, податливее. Она сжала его руку, лежавшую на её животе.

— Бабуль... — прошептал он, задыхаясь от возбуждения.

— Всё нормально, — ответила она тихо. — Давай, не бойся.

Он ускорился, не сдерживаясь. Волна накрыла его быстро — жар, дрожь, наслаждение. Он кончил, прижавшись к ней, чувствуя, как тело дрожит от облегчения. Она лежала молча, не шевелясь, пока он не отстранился. Потом повернулась на спину, натянула ночнушку, закрыла глаза.

— Ну вот, — сказала она тихо. — Теперь мужчина.

Он лежал рядом, глядя в потолок. Внутри было счастье — чистое, горячее, смешанное с похотью и радостью. Он познал женщину, первую в своей жизни, и пусть это была она, старая, слепая — ему было всё равно. Это было лучшее, что он чувствовал когда-либо. Он повернулся к ней, улыбаясь в темноте.

— Я счастлив, бабуль, — сказал он тихо. — А тебе не странно?

— Странно, — ответила она, голос дрогнул. — Но ладно уж. Спи давай.

Он кивнул, но сон не шёл. Через полчаса желание вернулось — острое, неутолимое. Он лежал, чувствуя, как снова твердеет, как тело требует ещё. Она дышала рядом, ровно, но не спала — он знал это по её рукам, которые шевелились под одеялом. Он придвинулся ближе, коснулся её плеча.

— Бабуль... — начал он тихо, голос дрожал от возбуждения. — Можно ещё раз?

Она замерла, потом повернулась к нему. В темноте он не видел её лица, но чувствовал её взгляд.

— Ещё? — переспросила она, будто не веря. — Ты ж только что...

— Хочу ещё, — признался он, не стесняясь. — Пожалуйста.

Она вздохнула, но в голосе не было раздражения — только усталость и что-то ещё, похожее на понимание.

— Ладно, Артёмка, — сказала она мягче. — Давай, раз тебе так надо.

Она села, стянула ночнушку через голову, отбросила её. Потом потянула его за руку.

— Ложись на спину, — сказала она тихо. — Я сама.

Он лёг, сердце колотилось. Она перекинула ногу через него, села сверху, опираясь руками о его грудь. Её тело было тяжёлым, тёплым, кожа мягкой под его пальцами. Она нащупала его член, направила, опустилась медленно. Он вошёл в неё, чувствуя, как она обхватывает его, как тепло разливается по телу. Он застонал тихо, не сдерживаясь.

— Тише, — шепнула она, но голос её дрогнул. Она начала двигаться — неуверенно, осторожно, но ритмично. Её грудь колыхалась над ним, бёдра прижимались к его бокам. Он держал её за талию, чувствуя, как похоть захлёстывает его снова.

Для неё это началось из жалости, из благодарности за всё, что он для неё делал. Но теперь, в темноте, слепыми глазами не видя его лица, она представляла что-то своё — молодость, давно ушедшую, мужчину, которого не было рядом десятилетиями. И вдруг поймала себя на мысли, что ей приятно — тепло, движения, его дыхание под ней. Она задвигалась быстрее, чувствуя, как тело отзывается, как давно забытое ощущение растёт внутри. Её дыхание стало глубже, прерывистым, она почти дошла до края — ещё чуть-чуть, и она бы сорвалась. Но он кончил раньше.

Он старался держаться дольше, наслаждаясь каждым движением, каждым её вздохом. Это было не так быстро, как в первый раз — он растягивал удовольствие, чувствуя её тепло, её вес на себе. Но в конце жар накрыл его снова — он сжал её бёдра, выдохнул с тихим стоном и кончил в неё, дрожа от наслаждения. Она остановилась, тяжело дыша, не дошедшая до пика буквально на шаг. Ей не хватило чуть-чуть, и это оставило в ней странное чувство — смесь облегчения и лёгкой досады.

Она слезла с него, легла рядом. Молчала секунду, потом потянулась к краю дивана, нащупала старую тряпку — полотенце, забытое после стирки. Подтёрлась медленно, аккуратно, чувствуя влагу между ног. Отбросила тряпку на пол, натянула одеяло до подбородка.

— Ну всё, хватит с тебя, — сказала она тихо, но в голосе было что-то мягкое, почти нежное.

— Спасибо, бабуль, — выдохнул он, всё ещё дрожа от наслаждения. — Ты лучшая.

Она хмыкнула, отвернулась. Ей было странно — стыдно за то, что она чуть не потеряла себя в этом, но и приятно, неожиданно для неё самой. А он лежал, чувствуя радость и облегчение, и думал, что эта ночь сделала его мужчиной — по-настоящему.

Диван скрипел под ними, как всегда. Но теперь этот скрип был их общим.

Прошло несколько недель с той дождливой ночи, когда Ольга Ивановна сделала Артёма мужчиной. Их жизнь не рухнула и не перестроилась заново, но сдвинулась — как старый диван, который чуть перекосился под их весом и теперь скрипел с новой интонацией. Днём всё шло по привычному кругу: Артём возился на кухне, варил суп или жарил картошку, уже лучше справляясь с ножом, хотя она всё равно ворчала, что лук режет неровно. Ольга Ивановна сидела за столом, слушала его шаги, иногда подсказывала, как не пережарить или когда снять с огня. Он ходил в техникум, брал смены на складе, возвращался с ноющими плечами и парой мятых купюр в кармане. Но ночи изменились. Не каждый вечер — раза два-три в неделю, когда воздух в комнате густел от невысказанного, а его руки сами тянулись к ней.

Ольга Ивановна привыкла. Сначала это было только для него — жалость и благодарность толкали её дать ему хоть что-то, раз уж нормальной жизни она дать не могла. Но теперь, чувствуя его тепло под одеялом, его дыхание на своей коже, она замечала, что ей это нужно не меньше. Не как в молодости, когда страсть с мужем была жаркой и быстрой, а иначе — медленнее, тише, глубже. Её тело, измотанное годами, всё ещё могло отзываться, и это пугало её, но и тянуло к нему сильнее.

Той ночью было холодно. Ветер за окном гудел, бросая в стекло мелкие капли дождя. Артём пришёл с подработки поздно, бросил сумку у порога, рухнул на стул. Ольга Ивановна сидела на диване, теребила край одеяла, слушала шорох его движений.

— Поешь хоть, — сказала она, голос был хриплым, но тёплым. — Там суп на плите, не остыл ещё.

— Не хочу сейчас, — отмахнулся он, потирая шею. — Сил нет.

Она протянула руку, нащупала его плечо, похлопала.

— Тогда иди сюда, посиди со мной, — сказала она мягко.

Он встал, подошёл, сел рядом. Её ночнушка чуть задралась, обнажая колено, и он почувствовал, как знакомый жар тянет его вниз живота. Она повернулась к нему, сжала его ладонь.

— Чего такой смурной? — спросила она, пальцы её чуть дрожали. — Устал сильно?

— Да нет, — ответил он, глядя на неё. — Просто... тебя захотелось.

Она кашлянула, будто прогоняя неловкость, но не отстранилась.

— Опять тебе неспокойно, — сказала она тихо, но в голосе мелькнула тень улыбки. — Ну, давай тогда.

Он выключил свет, комната утонула в полумраке. Они легли под одеяло, ближе, чем обычно. Она чувствовала его тепло, его напряжение. Он лежал на боку, глядя на её силуэт — седые волосы, мягкие линии плеч, грудь, проступающая под тканью.

Она задрала ночнушку до груди, привычно обнажая тело. Он стянул штаны, прижался к ней сзади, вошёл медленно, стараясь не шуметь. Двигался ритмично, наслаждаясь её теплом, её близостью. Она дышала глубже, сжимала его руку, и ему нравилось это — не только похоть, но и то, что она была его, полностью. Он видел в ней женщину, которая дала ему всё, и хотел дать ей больше.

Они закончили тихо — он кончил, прижавшись к ней, она подтёрлась тряпкой, лежавшей у дивана. Легли рядом, но тишина была тёплой, почти уютной.

— Тебе понравилось? — спросил он, придвинувшись ближе.

— Достаточно, — ответила она мягко, но голос выдал её — ей было хорошо.

Он лежал, чувствуя её рядом, и думал, что хочет не просто брать, но и отдавать. Ему вспомнилось, как она однажды чуть громче вздохнула, когда он трогал её пальцами, и в голове мелькнула мысль — что-то новое, личное, только для них. Он замялся, сердце заколотилось, но он решился.

— Бабуль... — начал он тихо, голос дрожал от стеснения. — Можно я тебя... там... по-другому попробую?

Она повернулась к нему, нахмурилась, не сразу поняв.

— Это как по-другому? — спросила она, голос был насторожённым.

— Ну... — он сглотнул, щёки горели. — Хочу... языком тебя... там. Если тебе не противно.

Она замерла, будто воздух застрял в горле. Её лицо напряглось, пальцы сжали одеяло.

— Ты чего выдумал? — сказала она резко, но тихо. — Это ж... как так-то? Не слыхала я про такое.

— Я слышал, что так делают, — пробормотал он, отводя взгляд. — Говорят, женщинам нравится. Хочу, чтоб тебе хорошо было.

Она кашлянула, отвернулась, будто хотела спрятаться от его слов.

— Да ну, Артём, — буркнула она, голос дрожал от смущения. — Это ж... стыдно как-то. Старуха я, а ты такое...

— Ты не старуха, — возразил он мягко, коснувшись её плеча. — И мне не стыдно. Хочу для тебя попробовать. Если не понравится, не буду больше.

Она молчала, теребя край одеяла. Ей было в диковинку — в её жизни такого не случалось, даже с мужем всё было просто, без выдумок. Мысль о том, что он хочет её так, пугала её, но и трогала — он ради неё старался. Наконец она вздохнула, голос стал тише.

— Ну... если тебе так охота, — сказала она нерешительно. — Только тихо, ладно? И... не смотри на меня долго.

— Не буду, — пообещал он, чувствуя, как сердце стучит от волнения.

Она легла на спину, чуть раздвинула бёдра, закрыла глаза, будто прячась от самой себя. Он откинул одеяло, сел между её ног, опустился ниже. Коснулся её губами — тёплой, влажной кожи, пахнущей не мылом, а ею самой, естественно, чуть терпко. Его это не смутило — наоборот, тянуло сильнее. Он начал медленно, языком, осторожно, неумело, но нежно, стараясь понять, что ей нравится. Она вздрогнула, тело напряглось, рука легла ему на голову.

— Артём... — выдохнула она, пальцы сжали его волосы. — Ты чего творишь...

— Так нормально? — спросил он, подняв глаза на секунду, голос дрожал.

Она молчала, потом выдохнула:

— Продолжай... раз уж начал.

Он вернулся к ней, водил языком мягче, глубже, чувствуя, как она расслабляется под ним. Её дыхание стало прерывистым, ноги чуть дрожали. Ей было стыдно — она не ожидала, что такое возможно, что её старое тело способно так отзываться. Но тепло его губ, его дыхание, его старание растопили её сопротивление. Она не видела его лица, только чувствовала — и это делало всё проще. Жар поднимался от низа живота, грудь вздымалась чаще, она сжимала его волосы, не замечая, как тихо стонет — сначала робко, потом громче.

— Ох, Артёмка... — прошептала она, голос сорвался. — Это ж...

Она не договорила. Волна накрыла её неожиданно — резкая, сильная, давно забытая. Её тело выгнулось, дыхание сбилось, она кончила, дрожа под ним, с тихим всхлипом. Он почувствовал это, замер на секунду, потом поднялся, вытер рот рукой, глядя на неё с удивлением и радостью.

— Тебе... хорошо было? — спросил он хрипло, всё ещё дрожа от возбуждения.

— Да... — выдохнула она, открыв глаза, голос был слабым, удивлённым. — Не думала, что так... Ох, Артём, ты чего со мной делаешь...

— Хотел, чтоб тебе тоже, — сказал он тихо, улыбаясь. — Можно я теперь?

— Давай, — ответила она, всё ещё задыхаясь от пережитого.

Он лёг на неё сверху, вошёл медленно, чувствуя её тепло, её влагу — сильнее, чем раньше. Она обхватила его руками, прижала к себе. Он двигался ритмично, наслаждаясь каждым толчком, каждым её вздохом. Её оргазм подстегнул его — он кончил через минуту, с тихим стоном, прижимаясь к ней, дрожа от наслаждения. Она лежала под ним, тяжело дыша, чувствуя, как он расслабляется.

Они отстранились, она потянулась за тряпкой, подтёрлась, натянула одеяло. Легли рядом, молчание было мягким, почти нежным.

— Ну ты даёшь, Артёмка, — сказала она наконец, голос был удивлённым, но тёплым. — Где ж ты такому научился?

— Ниоткуда, — ответил он, придвигаясь ближе. — Сам додумался. Для тебя.

Она хмыкнула, но в груди разлилось тепло. Ей было приятно — не только телом, но и тем, что он ради неё старался. Это было их, личное, и она была удивлена, как сильно её это тронуло.

— Спи давай, выдумщик, — сказала она мягко, повернувшись к нему.

Он обнял её через одеяло, чувствуя её тепло. Ему нравилось это — не только секс, но и то, что он учился её чувствовать, что она открывалась ему. Она лежала, слепыми глазами глядя в потолок, и думала, что это неправильно, но слишком поздно отступать. Её тело хотело его, её сердце привыкло к нему — и это было их, только их.

Диван скрипел под ними, как всегда, но теперь этот скрип звучал как их общая мелодия.