Дворник Толик

В этот раз Толик пропадал в ванной комнате так долго, что время, казалось, растянулось в бесконечную вязкую нить, как смола, стекающая с древнего дерева, обволакивая все вокруг своей липкой тяжестью. Игорь стоял у двери, нервно теребя пальцами край своей рубашки, его руки дрожали, как у человека, потерявшего контроль над собой, а сердце колотилось в груди, как пойманная птица, бьющаяся о прутья клетки в отчаянной попытке вырваться. Его взгляд то и дело метался к сумочке с деньгами и документами жены, лежащей на тумбочке, словно к последнему якорю, удерживающему его от падения в бездонную пропасть хаоса. Он не решался войти, хотя тревога грызла его изнутри, острыми зубами впиваясь в его нервы, разрывая их на куски — неужели этот дворник, этот чужак, вторгшийся в их жизнь, как тень из темного переулка, копается в их вещах? Мысль об этом была как удар кнута, резкий и болезненный, оставляющий кровоточащий след на его сознании, но переступить порог он не мог: страх смешался с каким-то болезненным, почти извращенным любопытством, что держало его на месте, как цепи, выкованные из его собственной слабости. Что там происходит? Почему так долго? Его пальцы судорожно комкали ткань рубашки, оставляя влажные пятна пота, а дыхание сбивалось, как у человека, стоящего на краю обрыва, глядящего в черную пустоту.

За спиной раздался тихий, но полный скрытого напряжения шепот жены:

— Может, ты мне пока полижешь? — Анюта стояла у кровати, ее голос дрожал, как тонкая струна, готовая порваться от малейшего касания, в нем смешались стыд, нетерпение и что-то еще — темное, необъяснимое, как тень, что крадется за человеком в ночи. Сквозь приглушенный шум включившегося душа ее слова прозвучали как выстрел в тишине, резкий и неожиданный, и Игорь резко обернулся, чувствуя, как кровь прилила к лицу, обжигая его щеки жаром, как раскаленный металл. Она стояла там, в полумраке комнаты, освещенная лишь тусклым светом лампы, и в этот момент казалась ему одновременно знакомой до боли — его Анюта, его нежная жена — и чужой, как существо из другого мира, прекрасной, как статуя, высеченная из мрамора древним мастером, но с трещиной, что расползалась по ее поверхности, и он сам помог ее углубить.

— А если он выйдет? — выдохнул Игорь, его голос был хриплым, срывающимся, как у человека, потерявшего почву под ногами, упавшего в бездну и цепляющегося за воздух. Он смотрел на жену, и ее глаза — большие, блестящие от смеси страха и возбуждения — поймали его взгляд, как капкан поймал бы зверя, сжимая его в своей стальной хватке. Она была его Анютой, его милой, но сейчас в ней было что-то дикое, необузданное, как у зверя, вырвавшегося из клетки, и это пугало его до дрожи в костях, до холодного пота, что стекал по его спине.

— И сколько я так стоять должна? — Анюта чуть повысила голос, в нем прорвалось раздражение, смешанное с отчаянием, как у ребенка, которого заставили слишком долго ждать, пока его терпение не лопнуло, как перетянутая струна. — Может, хотя бы посижу? В маске же, он ничего не увидит! — Ее руки нервно теребили подол платья, которое она еще не сняла, пальцы дрожали, оставляя складки на ткани, а взгляд метался по комнате, словно искал точку опоры в этом хаосе, что окружал их, как бурлящий водоворот. Она хотела казаться спокойной, но ее тело выдавало ее — грудь вздымалась чаще, чем нужно, каждый вдох был коротким и резким, а ноги слегка дрожали, как будто готовы были подкоситься в любой момент под тяжестью ее собственных эмоций.

— Ну, давай! — Игорь сдался, его голос дрогнул, как треснувшее стекло, и он шагнул к ней, чувствуя, как весь мир сузился до ее фигуры, до ее дыхания, до ее запаха — сладкого, с легкой ноткой страха, что витала вокруг нее, как дым. Анюта выглядела как богиня, сошедшая с небес в их скромную спальню, чтобы испытать их обоих, бросить вызов их слабостям: новый полупрозрачный лифчик обтягивал ее грудь, заставляя ее выпирать вперед, как гордый вызов судьбе, как знамя, поднятое перед битвой, а соски, отчетливо проступавшие под тонкой тканью, пульсировали от напряжения, выдавая ее возбуждение громче любых слов, крича о том, что она пыталась скрыть за своими тихими протестами. Игорь замер, пораженный этой картиной, его дыхание стало тяжелым, как у зверя перед прыжком, и он чувствовал, как его собственное желание нарастает, точно буря, готовая обрушиться на берег и смести все на своем пути, оставив лишь обломки их прежней жизни.

Он прислушался к шуму воды из ванной, убедился, что Толик все еще там, и внезапно рванулся к жене, будто его толкнула невидимая сила, как ветер, что срывает листья с дерева в осеннюю бурю. Его руки обхватили ее талию, пальцы впились в ее мягкую кожу, оставляя легкие красные следы, как метки, что он хотел бы стереть, но не мог, а губы прижались к ее губам с такой страстью, что это было почти больно — их зубы стукнулись, дыхание смешалось в горячем вихре, и он почувствовал ее вкус, сладкий и соленый от пота, как нектар, смешанный с морской солью.

— Люблю тебя! — выдохнул он, задыхаясь от эмоций, его голос дрожал, как у человека, который только что избежал смерти, и он прижался к ней сильнее, чувствуя, как ее тепло проникает в него, растворяя тревогу, как солнце растапливает лед, но оставляя за собой горький привкус вины.

— Я тоже, милый! — Анюта ответила шепотом, ее голос был слабым, но полным нежности, и он дрожал, как лист на ветру, готовый сорваться и улететь в неизвестность. Ее руки невольно легли ему на плечи, пальцы сжали его кожу, словно она цеплялась за него, как за спасательный круг в бушующем море страстей, что грозило поглотить их обоих. Ее глаза блестели, и в них Игорь видел целую вселенную — любовь, страх, похоть, стыд, все смешалось в этом взгляде, как краски на палитре безумного художника, рисующего шедевр на грани безумия, где каждый мазок — это рана, а каждый цвет — крик.

— Дай сисечки поцелую! Снимем лифчик? Покажем, какие они у тебя красивые? — Его голос стал низким, почти рычащим от вожделения, и он опустился на колени перед ней, как верующий перед алтарем, его руки дрожали от нетерпения, как у человека, жаждущего прикоснуться к святыне. Пальцы потянули край чашки лифчика вниз, обнажая ее нежную кожу, белую, как первый снег, и он припал губами к ее соску, втягивая его с жадностью голодного зверя, его язык кружил вокруг, оставляя влажные следы, как художник, рисующий первый штрих на холсте. Анюта ахнула, ее тело дернулось, как от удара тока, и она почувствовала, как жар поднимается от груди к лицу, заливая ее щеки алым, как кровь, пролившаяся на белый снег.

— Игорёшка! — Она вспыхнула, щеки ее загорелись, как закатное небо, и голос дрогнул, полный смеси укоризны и смущения, как у девушки, пойманной на запретном. — Я стесняюсь... И бюстик новый совсем. Что, зря покупали? — Ее пальцы нервно теребили ткань, сжимая ее, как будто это могло спрятать ее стыд, а глаза метались, избегая его взгляда, но тело предательски выгибалось навстречу его губам, выдавая ее истинные чувства — желание, что боролось со стыдом, как огонь с водой, оставляя за собой пар и угли.

— Ну, тогда если он захочет снять — я не против. Ладно? — Игорь поднял глаза, и в его взгляде мелькнула тень чего-то темного, почти запретного, как будто он сам не знал, хочет ли этого на самом деле, или это была игра, которую он затеял, чтобы проверить границы их обоих, бросить вызов их браку, их любви, их самим себе. Его голос дрожал, выдавая неуверенность, но он держал ее взгляд, ожидая ответа, как приговоренный ждет слова судьи, зная, что от этого зависит его судьба.

— Ладно... — прошептала Анюта, ее голос был едва слышен, как шелест листвы в безветренный день, и в этот момент шум воды в ванной стих, точно громкий финал симфонии, оборванный на высокой ноте, оставляющий лишь гулкое эхо. Они отпрянули друг от друга, как два подростка, застигнутые врасплох, их сердца бились в унисон, как барабаны перед битвой, громкие и неистовые, а дыхание сбилось, заполняя комнату тяжелым, горячим воздухом, пропитанным их страхом и страстью. Анюта торопливо приняла привычную позу — встала на колени у края кровати, опустив голову, ее волосы упали на лицо, как занавес, скрывающий ее стыд, ее смятение, ее душу, а Игорь схватил фотоаппарат, пальцы его дрожали, пока он пытался настроить объектив, как будто этот предмет мог стать щитом между ним и реальностью, что надвигалась на них, как буря.

Дверь ванной распахнулась с глухим стуком, резким и властным, как удар молота по наковальне, и в комнату вошел Толик. Его походка была уверенной, почти хозяйской, как у завоевателя, вступающего в покоренный город, чьи улицы уже лежат у его ног, а взгляд — тяжелым, оценивающим, как у хищника, выбирающего добычу среди стада, зная, что никто не посмеет ему перечить. Он провел рукой по своему члену, уже начавшему набухать, его пальцы скользнули по грубой коже, как по оружию перед боем, и окинул Анюту с ног до головы, задержавшись на ее белоснежном заде, выставленном напоказ, как трофей на всеобщее обозрение, как знак его триумфа.

— Юбка у нее красивая. Яркая такая! — бросил он, глядя прямо в глаза Игорю, его голос был низким, с легким акцентом, и в нем чувствовалась скрытая насмешка, как у человека, знающего тайну, что может разрушить другого. Его губы растянулись в кривой ухмылке, обнажая желтоватые зубы, и он добавил, понизив голос до зловещего шепота: — Чё, лох, не заметил? Или забыл, как твоя шлюха мне ее показывала? — Он хохотнул, его смех был резким, как лай собаки, что разрывает тишину ночи, и Игорь похолодел, чувствуя, как кровь отливает от лица, оставляя его бледным, как мертвец.

Перед глазами Игоря всплыла картина, яркая и болезненная, как удар ножом: красная юбка, аккуратно повешенная Анютой на трубу в ванной, ее ткань алела, как свежая рана на белом фоне. Та самая юбка, с которой началась эта странная, темная история — когда-то она случайно зацепилась за метлу дворника, и тот впервые заговорил с ними, бросив взгляд, полный любопытства, что тогда казался случайным, а теперь выглядел как предзнаменование. Анюта гордилась, что снова влезла в нее после тренировок, доказав себе и мужу, что ее тело стало еще лучше, упругим и подтянутым, как струна, готовая к музыке. Сегодня она надела ее с радостью, как символ своей силы, своей победы над собой, но теперь... Неужели Толик заметил? Неужели понял, кто она такая? Игорь почувствовал, как горло сжалось от ужаса, как будто чья-то холодная, костлявая рука сдавила его шею, и он выдавил, его голос дрогнул, как струна, готовая лопнуть под напором:

— Да? Может быть... не заметил, — он проклял себя за эту слабость, за этот дрожащий тон, что выдал его страх, его бессилие перед этим стариком, что стоял перед ним, как воплощение его кошмаров.

— Ага! Не мудрено. Юбок-то много. Все и не упомнишь, — Толик усмехнулся, и в его тоне сквозило что-то покровительственное, почти презрительное, как будто он был хозяином положения, а Игорь — жалким слугой, недостойным даже поднять на него взгляд. — Чё, лошара, думал, я не догадаюсь, чья она? Ха, я таких шлюх за версту чую! — Он хохотнул снова, его смех был низким, раскатистым, как гром вдалеке, и Анюта, не понимая, о чем речь, обернулась к мужу, ее глаза расширились от смятения, как у оленя, застигнутого охотником, но она тут же вернулась в позу, чувствуя, как голый зад дрожит от напряжения и стыда, как будто ее тело знало, что слова Толика — это не просто насмешка, а приговор. Разговор о ее одежде в такой момент казался ей абсурдным, как сон, где все перевернуто с ног на голову, где реальность смешалась с кошмаром, но она молчала, боясь нарушить хрупкое равновесие, что держало их всех на этой тонкой грани между безумием и падением.

Толик шагнул ближе, его рука с шумом хлопнула по ее ягодице, оставив красный отпечаток на белой коже, как клеймо на жертвенном животном, как знак его власти, что он ставил на ней снова и снова. Анюта вздрогнула, ее тело напряглось, как натянутая тетива, но в этот раз она не издала ни звука — привычка брала свое, и она сжала губы, чувствуя, как внутри нее борются стыд и странное, необъяснимое возбуждение, что поднималось из глубин ее естества, как темная волна, готовая захлестнуть ее с головой. Игорь заметил, что ногти дворника сегодня аккуратно подстрижены, а волосы причесаны, уложены с какой-то грубой тщательностью — это был не тот неряшливый старик, каким он казался раньше, с его спутанными лохмами и грязными руками. Неужели он тоже готовился к этой встрече? Неужели это уже не просто их игра, а нечто большее, что захватило их всех, как водоворот, затягивающий в свои глубины? Его взгляд метнулся к Анюте, и он увидел, как ее бедра слегка дрожат, как ее кожа блестит от пота, как каждый ее изгиб говорит о том, что она тоже готовилась — выбривая каждую складочку, натираясь маслами, превращая себя в жертву, что сама идет на алтарь. Эта мысль ударила его, как молния, пронзившая его до костей: они оба стали заложниками этого безумия, марионетками в руках судьбы, что смеялась над ними через ухмылку Толика.

— Будешь фотать, как я ее пельмень сосать буду? — Толик не спрашивал, а утверждал, его голос был полон наглости, от которой у Игоря кровь застыла в жилах, как лед в венах. — Чё стоишь, лох? Ща увидишь, как настоящие мужики работают, а не такие слабаки, как ты! — Он хохотнул, опускаясь на колени позади Анюты, его движения были резкими, уверенными, как у человека, знающего, что все вокруг принадлежит ему. Анюта напряглась, ее тело замерло, как у статуи, ожидая, что муж сейчас вмешается, напомнит о правилах, что они установили, чтобы удержать хоть какой-то контроль, но Игорь молчал, лишь крепче сжал фотоаппарат, как будто этот холодный металл мог защитить его от надвигающегося кошмара, что уже дышал ему в затылок.

— Знаешь, как она дрожать начинает, когда язык в дырку засовываешь, — продолжал Толик, глядя на Игоря с хитрым прищуром, его глаза сверкали, как у змеи перед броском, готовой впиться ядовитыми клыками в жертву. — И течет не переставая. Сладкая такая... Чё, слабак, сам-то хоть раз ее так лизал, или только фотать умеешь? — Он захохотал, его смех был громким, издевательским, как лай стаи собак, окруживших раненого зверя, и он припал к ней с жадностью зверя, его грубые руки раздвинули ее ягодицы, обнажая ее полностью, как жертву перед ритуалом, и он начал лизать, его язык двигался быстро, проникая глубже, вырывая из Анюты стоны, которые она уже не могла сдержать, как бы ни пыталась зажать их в своей груди. Ее тело дернулось, как от удара, и внутри нее вспыхнул пожар — смесь унижения и наслаждения, от которого голова шла кругом, а ноги подгибались, как у новорожденного оленя, впервые вставшего на дрожащие копыта.

— Надушилась для меня, что ли? — Толик оторвался на миг, его голос был хриплым, пропитанным похотью, и он ухмыльнулся, глядя на ее дрожащие бедра, как будто видел в них подтверждение своей власти. — Чё, шлюха, хотела мне угодить, как блядь на заказ? — Его слова были как пощечины, резкие и жгучие, оставляющие следы на ее душе.

— Просто гель для душа... — пробормотала Анюта, ее щеки горели от стыда, как раскаленные угли, и она хотела казаться равнодушной, но голос подвел, дрогнув, как тонкий лед под ногами, выдавая ее слабость, ее уязвимость перед этим стариком, что стоял над ней, как темный бог.

— Да я ж не против. Не оправдывайся, сука. Понравилось, как я тебе клиторок сосал? — Он снова нырнул к ней, его язык заработал с удвоенной силой, вылизывая ее складочки, касаясь чувствительных зон с садистской точностью, и Анюта стонала, ее крики становились громче, переходя в протяжный вой, полный муки и экстаза, как у зверя, что зовет своего хозяина. Ее тело дрожало, как лист на ветру, разум кричал, что это неправильно, что она должна сопротивляться, вырваться из этого унижения, но ощущения заглушали все протесты, как буря заглушает шепот, оставляя лишь гул в ушах.

И вдруг — резкий толчок. Вместо мягкого языка в нее ворвался твердый член Толика, одним ударом заполнив ее до предела, как молот, пробивающий каменную стену, разрывая ее защиту на куски. Анюта вскрикнула, ее голос сорвался в высокую ноту, пронзительную и отчаянную, мир вокруг поплыл, как картина, размытая дождем, а голос мужа донесся словно из другого мира, слабый и далекий:

— А презерватив? — Игорь спросил это тихо, почти робко, его голос дрожал, как у человека, боящегося ответа, знающего, что он уже не может ничего изменить.

— Так сам же сказал, и она, и я чистые. Так кайфовее! — Толик двигался быстро, ритмично, его голос был полным уверенности, как у хозяина, диктующего правила в своем доме, где все подчиняется его воле. — Чё, лох, боишься? Ща я ей все дырки заполню, будешь знать, как настоящие мужики ебут! — Он хохотнул, его смех был резким, как лязг цепей, и добавил, подумав, с издевательской ухмылкой: — Или ты за детей переживаешь? Я тогда могу на нее кончить, если такой слабак, что даже этого боишься!

— Да нет... — Игорь растерялся, его голос дрожал, как у ребенка, потерявшего игрушку, и он выдавил, чувствуя, как слова застревают в горле, как комок горечи: — Если хотите, можно внутрь. — Он проклял себя за эти слова, за то, что не нашел в себе силы сказать "нет", за то, что его язык предал его, выдав эту слабость, как предатель выдает своего господина врагу, но было поздно — слова вырвались, как птица из клетки, и теперь их не вернуть.

Анюта услышала это и замерла внутренне, ее сердце сжалось, как будто кто-то сдавил его холодной, железной рукой, оставив ледяной след на ее душе. Как он мог? Как он мог так легко отдать ее этому старику, этому грубому дворнику, что стоял над ней, как воплощение ее кошмаров? Гнев вспыхнул в ней, как искра в сухой траве, но тут же угас под напором ее собственного тела, что продолжало жить своей жизнью, поддаваясь ритму его толчков, как корабль, что несется по волнам, не в силах остановиться. Она не знала, что чувствовать — гнев, страх или что-то еще, что поднималось в ней, как темная волна из глубин, готовая захлестнуть ее с головой и унести в неизвестность.

— Класс! А в рот можно? — Толик не унимался, его голос был полон наглости, как у человека, проверяющего, насколько далеко он может зайти, зная, что никто не остановит его в этом триумфальном шествии.

— Нет. Не надо. Она не любит, — выдавил Игорь, его голос был слабым, почти умоляющим, и он тут же пожалел о своих словах, почувствовав, как они повисли в воздухе, как приговор, что он сам себе вынес. Он не должен был выдавать ее так, обнажать ее перед этим зверем, но было поздно — оговорка вырвалась, как стрела, пущенная в темноту, и теперь она летела, неся с собой его позор.

— Ха, "не любит"! А ща посмотрим, как она любит, твоя шлюха! — Толик захохотал, его смех был громким, раскатистым, как раскат грома в горах, и он не обратил внимания на оговорку, продолжая двигаться в ней с размахом, как воин, наносящий удары мечом по поверженному врагу. Его небольшой, но твердый член входил и выходил, вытягивая за собой ниточки смазки, блестящие, как серебро под лунным светом, и этот вид завораживал Игоря, заставляя его руку тянуться к собственному паху, где жар становился невыносимым. Он сдерживался из последних сил, сжимая зубы так, что челюсть болела, чувствуя, как скрипят его собственные кости, но знал, что скоро сдастся — жар в его теле был слишком сильным, слишком властным, как огонь, что пожирает сухое дерево, не оставляя ничего, кроме пепла.

Анюта стонала все громче, ее лицо уткнулось в подушку, маска сползла, обнажая ее черты, но она этого не замечала, поглощенная ощущениями, что разрывали ее на части, как буря разрывает корабль в открытом море. Ее бедра дрожали, кожа блестела от пота, капли стекали по ее спине, как жемчужины, и она извивалась, как змея под заклинанием факира, подчиняясь ритму, что навязал ей этот старик. Толик вдруг схватил ее за грудь, его пальцы впились в ее плоть, оставляя красные следы, как метки на ее теле, и потянул к себе, заставляя ее подняться с колен. Анюта послушно выпрямилась, ее тело двигалось, как в трансе, продолжая охать, ее глаза были закрыты, ресницы дрожали от напряжения, а тело дрожало, как натянутая струна, готовая лопнуть под напором его грубости. Старик, прижавшись к ней сзади, выглядел как темный демон, овладевший светлой нимфой — его смуглая, морщинистая кожа резко контрастировала с ее белоснежной, молодой плотью, создавая картину, что была одновременно отвратительной и завораживающей, как древний ритуал, вырванный из глубин времени.

— Нравится, как я тебя трахаю? — выдохнул он ей в ухо, его голос был хриплым, пропитанным похотью, и он почти выл эти слова, как зверь, зовущий самку в темный лес. Анюта только стонала, ее разум растворился в ощущениях, как соль в воде, и она не могла ответить — только выгибалась сильнее, ловя его движения, как будто ее тело знало, чего хочет, даже если ее душа кричала от ужаса.

— Любишь ебаться? — повторил он с нажимом, его руки сжали ее груди сильнее, выдавливая из нее новый вскрик, резкий и отчаянный, как крик птицы, попавшей в силки.

— А! А! Да! А! — вырвалось у нее, и она сама удивилась этим словам, ее голос дрожал, как у человека, потерявшего себя, упавшего в пропасть, где нет пути назад. Она изогнулась, выпячивая зад, ее вагина жадно сжималась вокруг его члена, не давая ему скользнуть мимо, как будто она хотела удержать его в себе, поглотить его, и маска окончательно упала, повиснув на волосах, обнажая ее лицо — глаза закрыты, рот приоткрыт в экстазе, щеки пылают алым, как закат перед наступлением ночи.

— Хочешь в рот тебя выебу? — Толик изогнулся, его руки мяли ее груди, вывалив их из лифчика, сжимая их с такой силой, что кожа покраснела, как от ожога, а губы тянулись к ее лицу, словно он хотел заглянуть в ее глаза, больше не скрытые маской, увидеть в них ее падение. Игорь должен был остановить это, его ноги напряглись, готовые рвануться к ним, как солдат на поле боя, но он замер, как статуя, его воля растворилась в этом зрелище, как соль в воде, оставив лишь пустую оболочку, что смотрела и не могла действовать.

— Ах! Да! Нет! Ох! Пусть Игорь скажет! — выдавила Анюта, ее голос дрожал, отдавая решение мужу, как последний шанс спастись, как нить, что она бросила ему в надежде, что он вытащит ее из этой бездны.

— Игорёк! Хочешь пофотать, как я ее в рот ебать буду? — Толик повернулся к нему, его глаза сверкали злобным весельем, как у демона, что играет с душами смертных, но он замер, увидев, что Игорь согнулся, схватившись за пах, и конвульсивно дрожит, кончая в штаны, его тело содрогалось, как от удара током. — Ха, глянь, шлюха, твой мужик обкончался, даже не дотронувшись до тебя! Какой же ты лох, Игорь, даже смотреть на это не можешь нормально! — Он захохотал, его смех был громким, раскатистым, как гром, что сотрясает горы, и кивнул каким-то своим мыслям, возвращаясь к Анюте с новой силой.

Он схватил ее за волосы, его пальцы впились в светлые локоны, сжимая их с такой силой, что она ахнала, и повернул ее голову к себе, впиваясь в ее губы с жадностью зверя, что пожирает добычу. Его слюнявый язык вторгся в ее рот, грубый и настойчивый, как копье, пронзающее плоть, и Анюта, к своему ужасу, ответила ему, обсасывая его с жаром, от которого ее щеки запылали еще сильнее, как костер, что разгорается под ветром. От него несло несвежим дыханием и запахом ее собственной вагина, что он только что вылизал, резким и животным, и в обычное время она бы оттолкнула даже мужа за такое, отвернулась бы с гримасой отвращения, но сейчас это неправильное, грязное ощущение только дополняло хаос, что бушевал в ней, как буря, что ломает деревья и уносит их в неизвестность. Ее тело дрожало, как в лихорадке, пот стекал по ее спине, как река по камням, и она чувствовала, как он кончает внутрь, горячие струи бьют в ее глубины, заполняя ее, как яд, что медленно растекается по венам, и это было слишком — слишком сильно, слишком унизительно, слишком возбуждающе, как падение в пропасть, где нет дна.

— Бляяя, чуть сознание не потерял! Так кончил классно! — прохрипел Толик, его голос был хриплым, как у человека, вышедшего из боя, пропитанным усталостью и триумфом, и он рухнул рядом с ней, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как кузнечные меха, а пот стекал по его смуглой коже, оставляя темные пятна на простынях. Анюта повалилась вперед, пряча лицо в подушку, ее тело дрожало, как после бури, каждый мускул напрягался и расслаблялся в судорогах, а разум кричал от стыда и наслаждения, разрывая ее на куски, как ткань под ножом.

Как только дверь за Толиком закрылась с глухим стуком, как звук падающего гроба, Игорь бросился к жене, его член снова стоял, твердый и пульсирующий, как оружие, что он не мог спрятать, и он вошел в нее, не дав ей опомниться, его движения были резкими, отчаянными, как у человека, что пытается вернуть то, что потерял. — Милый, что ты делаешь? Там внутри... он прямо туда... — Анюта испуганно посмотрела на него, ее голос дрожал, как у ребенка, застигнутого в бурю, ее глаза были полны смятения, но Игорь лишь шепнул, его голос был хриплым, полным любви и боли:

— Пусть! Как же я люблю тебя! — Его движения были яростными, первобытными, как у зверя, что метит свою территорию, и Анюта, сначала протестуя против чужой спермы внутри, против этой грязи, что он оставил в ней, вдруг почувствовала, как это ощущение пробуждает в ней что-то новое — грязное, животное, но невыносимо притягательное, как зов дикой природы, что она не могла отрицать. Она вскрикивала под ним, ее тело извивалось, как змея, пойманная в сети, и через несколько минут забыла обо всем, кроме его жара, что сжигал ее стыд, оставляя лишь пепел страсти.

Домой они возвращались в гробовом молчании, каждый погруженный в свои мысли, как в темные воды, где нет дна. Игорь чувствовал себя опустошенным, как выжженная земля после пожара, где не осталось ничего, кроме сухой пыли и углей, а Анюта занималась самокопанием, пытаясь понять, как относиться к себе и этим встречам, как перестать чувствовать себя грязной, как смыть этот позор, что въелся в ее кожу, как пятно, что не отстирать. Но ответа не было, и ночь не принесла ей покоя — она просыпалась с тяжелой головой, полной мрачных теней, и настроением, что давило на нее, как свинцовые тучи перед грозой. Решив не портить утро мужу своим состоянием, она собралась и вышла прогуляться до работы пешком, надеясь, что свежий воздух очистит ее мысли, как ветер уносит дым.

— Здравствуйте! — голос заставил ее вздрогнуть, резкий и грубый, как удар хлыста. Она обернулась и увидела Толика, невысокого, с метлой на плече, его наглый взгляд скользил по ее телу, как грязные пальцы, оставляя за собой липкий след. — Красивая! Сирень цветет, видели? Хочу вам подарить! — Его улыбка была похабной, как у человека, что знает больше, чем говорит, и Анюта буркнула, ее голос был холодным, как лед, но внутри ее сердце екнуло, как пойманная птица:

— Здрасте. Мне муж розы покупает. Голландские. — Она выпрямилась, пытаясь вернуть себе достоинство, но его взгляд пробивал ее защиту, как нож режет ткань.

— Постоянно розы надоедает же! Хочется иногда чего-нибудь другого, да? — Толик хохотнул, его глаза сверкали злобным весельем, как у хищника, что играет с добычей, и Анюта фыркнула, уходя прочь, но его слова эхом звучали в ее голове, как зловещий шепот, что не отпускает.

Игорь, наблюдая с балкона, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, оставляя кровавые полумесяцы, и решил спуститься к Толику в каморку для серьезного разговора, чтобы положить конец этому кошмару. Но старик встретил его с ухмылкой, как хозяин встречает незваного гостя:

— Ой, дорогой! Молодец, что зашёл! Чай-пай пить будем? Довольна она? Премию мне выписать решил? — Его тон был покровительственным, почти снисходительным, и Игорь начал заводиться, его голос дрожал от гнева:

— Нет! Мы так не договаривались! Вы не должны были разговаривать! Что вы себе позволяете? —

— А она не знает? Ха, давай я тоже в маске буду, чтоб твоя шлюха не пугалась! — Толик хохотнул, его смех был резким, как лязг металла, и разговор пошел не туда, оставив Игоря с чувством, что он теряет контроль, как человек, что держит в руках песок, который утекает сквозь пальцы.

Через день Анюта спросила, ее голос был тихим, но в нем чувствовалась тревога:

— Ты видел дворника? Новый какой-то, что ли?

— Тот же, — буркнул Игорь, его взгляд был пустым, как у человека, что смотрит в пропасть.

— Странно. Раньше не замечала его, а тут цветы предлагал, довольный такой. Чего с ним?

— Не знаю. Весеннее обострение, — ответил он, переводя тему, но внутри него росло чувство, что этот старик стал тенью, от которой не избавиться.

К следующей встрече они подошли проще, без прежнего трепета, но с тяжелым осадком, как будто каждый шаг к этой квартире был шагом к пропасти. Анюта битый час готовилась в ванной, натираясь маслами, выбривая каждый участок тела, как жрица, готовящаяся к жертвоприношению, но маска осталась дома, и пришлось импровизировать с шарфом, что только усилило ее тревогу, как будто этот кусок ткани был последней ее защитой. Толик вошел, его взгляд был мрачным, как у человека, что пришел не в гости, а с целью, и он сразу по-хозяйски схватил тюбик смазки с тумбочки, выдавил щедрую порцию на пальцы, его движения были грубыми, уверенными, как у человека, что берет то, что ему принадлежит. — Ща я тебе, шлюха, дырки раскрою, как свои карманы! — хохотнул он, запихивая два смазанных пальца в ее влагалище, а потом еще два в анус, растягивая обе дырки с садистским наслаждением, как будто он не просто трогал ее, а утверждал свою власть. — Чё, сука, думала, я церемониться буду? Ща узнаешь, как настоящие мужики ебут, а не твой лошара! — Он хохотал, его пальцы двигались внутри, растягивая ее плоть с хлюпающим звуком, и Анюта вскрикнула, боль смешалась с жаром, что поднимался из глубин ее тела, как лава из вулкана, а он продолжал, ухмыляясь: — Глянь, лох, как я твою бабу готовлю! Ты бы хоть раз так ее пальцами разъебал, слабак, а не стоял тут с камерой, как дурак! — Игорь молчал, снимая, его руки дрожали, как у человека, что держит оружие, но не знает, как выстрелить.

Толик задирал ее ногу, грубо сжимая ее бедро, пока не завалил набок, трахая в новой позе с такой силой, что кровать скрипела, как готовое сломаться дерево под напором урагана, и Анюта начала подмахивать, ее стоны становились томными, как мелодия, что вырывается из-под пальцев безумного музыканта. — Ооо, заебись! Любишь, шлюха, когда тебя так долбят? Чувствуешь, как я тебя насквозь ебу? — Он хохотал, его голос был хриплым, пропитанным злобным весельем, и он стянул лифчик с ее груди, его грубые пальцы сжали ее соски, выкручивая их, как будто он хотел вырвать из нее крик, и припал к ним ртом, присосавшись с жадностью голодного зверя. Анюта выгнулась, ее тело дрожало, как струна под напором, и она кричала, боль и наслаждение смешивались в ней, как краски на палитре, создавая хаотичный узор. Игорь смотрел, его фотоаппарат щелкал автоматически, но он не видел кадры — только ее лицо, искаженное экстазом, только ее грудь, что подпрыгивала под напором Толика, и вдруг почувствовал, как его собственное возбуждение вырывается наружу, пачкая штаны горячей спермой, и это было унизительно, как удар по лицу, но он не мог остановиться, его тело предало его, как солдат, что переходит на сторону врага.

Толик оторвался от ее груди, его губы блестели от слюны, и он ухмыльнулся, глядя на Игоря: — Чё, лох, опять обкончался? Смотри, как я твою бабу до крика довожу! — Он схватил Анюту за волосы, дернул ее голову назад и впился в ее губы, его язык вторгся в ее рот с такой силой, что она задохнулась, но ответила ему, ее губы двигались в ответ, как будто под гипнозом, и Игорь увидел это — увидел, как она целует этого старика, как ее тело подчиняется ему, и его сердце сжалось, как будто кто-то сдавил его в кулаке. — Что она творит? — билось в его голове, как барабанная дробь, и тут же он сам себе ответил, его голос внутри был слабым, как шепот умирающего: «Это я не остановил его. Это я позволил ему забраться на нее, как зверю на добычу». Его ноги дрожали, как у человека, что хочет бежать, но не может сдвинуться с места, а член, только что излившийся, снова начал твердеть, как будто его тело жило отдельной жизнью, насмехаясь над его разумом.

Толик перебрался к ее лицу, его движения были резкими, как у хищника, что прыгает на жертву, и он схватил ее за волосы, дернув с такой силой, что она вскрикнула, ее голос сорвался в хрип. — Открывай рот, шлюха! Ща я тебе глотку выебу, будешь знать, как настоящего мужика обслуживать! — Он засунул член в ее горло по самые яйца, его волосатый пах прижался к ее носу, и Анюта задыхалась, ее горло сжалось от внезапного вторжения, слюна потекла по подбородку, как река, вышедшая из берегов, но он не остановился. — Чё, сука, давишься? Давай, глотай глубже, а то ща сама захлебнешься своей слюной! — Он хохотал, его голос дрожал от похоти, и начал двигать тазом, вгоняя член в ее горло с ритмичной яростью, как молот, что бьет по наковальне. Анюта кашляла, ее глаза наполнились слезами, горло сжималось, пытаясь вытолкнуть его, но она сосала, ее губы плотно обхватывали его ствол, язык невольно скользил по головке, и она чувствовала, как он пульсирует во рту, горячий и твердый, как железный прут, раскаленный в огне. Ее разум кричал, что это унижение, что она должна вырваться, плюнуть ему в лицо, но тело — ее проклятое, жадное тело — подчинялось, и она сосала сильнее, как будто хотела доказать что-то себе, ему или этому миру, что смотрел на нее через объектив камеры Игоря.

— Соси, сука, соси как надо! Глянь, лох, как твоя баба мне в глотку берет! — Толик рычал, его голос дрожал от садистского восторга, и он ускорил темп, его яйца бились о ее подбородок с влажным звуком, как барабаны в ритуальном танце. — Чё, нравится, шлюха? Ща я тебе полный рот залью, будешь глотать, как последняя блядь! — Он хохотал, его член вздрогнул, и он начал кончать — долго, струи густой, горячей спермы били в ее горло, заполняя ее рот, стекая по языку, обжигая гортань, и Анюта давилась, кашляла, ее горло сжималось в судорогах, но она глотала, глотала снова и снова, горькая, вязкая жидкость текла в нее, как яд, что она принимала добровольно, и ее глаза были полны слез, тело дрожало от напряжения, а разум кричал от отвращения и странного, необъяснимого жара. — Пей, сука, пей все до капли! Это тебе вместо ужина, шалава! — Толик держал ее голову, не давая вырваться, пока последняя капля не вытекла из него, и его хохот эхом отражался от стен, как насмешка над их обоими.

Он вытащил член, оставив ее кашлять и задыхаться, ее лицо было мокрым от слюны, слез и остатков спермы, но Толик не дал ей передышки. — Чё, думаешь, все, мразь? Ща яйца мои полижешь! — Он схватил ее за волосы снова, подтянул к себе, и его волосатые, сморщенные яйца оказались перед ее губами, их запах ударил ей в ноздри — резкий, мускусный, животный. — Давай, соси, шлюха, пока я добрый! — Анюта, все еще в полуобморочном состоянии, подчинилась — ее губы коснулись его мошонки, она втянула одно яйцо в рот, затем другое, ее язык скользил по грубой коже, чувствуя их тяжесть, их жар, и это было унизительно, как поклонение идолу, что она ненавидела, но не могла отвергнуть. — Вот так, сука, работай ртом, как надо! Глянь, Игорь, как твоя баба мне яйца лижет! Ты бы хоть раз ее так заставил, лошара! — Толик ухмылялся, его голос дрожал от удовольствия, и он гладил себя по члену, наслаждаясь ее подчинением.

Но затем его лицо исказилось в новой гримасе, злобной и торжествующей. — Слышь, шлюха, я ссать хочу! Ща напою тебя, раз ты такая голодная! — Он захохотал, его смех был громким, как раскат грома, и он снова схватил ее за волосы, засовывая член обратно в ее рот, грубо раздвигая ее губы. — Открывай горло, мразь, пей прямо из меня, как блядь на помойке! — Анюта ахнула, ее глаза расширились от ужаса, как у человека, что видит смерть, но он уже начал — горячая, соленая струя ударила ей в горло, резкая и едкая, как кислота, и она давилась, кашляла, ее горло сжималось, пытаясь вытолкнуть его, но он держал ее крепко, пропихивая член глубже, до самого основания, его волосатый пах прижал ее нос, лишая воздуха. Она чувствовала, как моча заполняет ее рот, течет по языку, обжигает гортань, и глотала — не потому, что хотела, а потому, что не могла иначе, ее тело дрожало, как в лихорадке, слюна смешивалась с мочой, стекая по подбородку, и она задыхалась, ее разум кричал от отвращения, от унижения, но где-то в глубине, за этой пеленой, вспыхивал жар — темный, животный, что заставлял ее подчиняться. — Пей, сука, пей все! Это тебе за то, что такая блядь ненасытная! — Толик рычал, его голос дрожал от садистского восторга, и он мочился долго, струя била с силой, заполняя ее рот, стекая по ее шее, пока наконец не иссякла, оставив ее задыхаться и кашлять, ее лицо было мокрым от слез, слюны и мочи, а горло горело, как от раскаленного угля.

— Чё, лох, видишь, как твоя баба пьет? Ты бы хоть раз так ее напоил, слабак! — Толик хохотал, отпуская ее голову, и Анюта рухнула на кровать, ее тело дрожало, как лист на ветру, а разум был пуст — только гул после бури, только эхо этого кошмара. Игорь стоял, его фотоаппарат упал на пол с глухим стуком, как символ его бессилия, и его руки дрожали, как у человека, потерявшего все, что имел. Он смотрел на жену, на ее растрепанные волосы, на ее лицо, искаженное смесью ужаса и экстаза, и чувствовал, как его собственное возбуждение смешивается с отвращением, как яд с вином, и он не знал, как выпутаться из этой паутины, что опутала их обоих.

Толик по-хозяйски взял смазку, смазал пальцы и начал запихивать их в ее влагалище и анус, растягивая дырки, как свои карманы. — Ща я тебе, мразь, все растяну до предела! — Он хохотал, его голос был хриплым, как у пьяного, и он засунул два пальца в ее влагалище, затем три, а потом четыре, растягивая ее с садистской медлительностью, наслаждаясь каждым ее вскриком. — Чё, сука, больно? Ща я тебе пиздец устрою! — Он сжал пальцы в кулак и начал проталкивать его внутрь, его движения были неспешными, но неотвратимыми, как наступление прилива, что поглощает берег. Анюта закричала, ее голос сорвался в высокий вопль, полный боли и отчаяния, и она чувствовала, как ее плоть раздвигается, как ее внутренние стенки дрожат от напряжения, как каждый сантиметр его грубой, мозолистой руки растягивает ее до предела, оставляя ощущение, что она вот-вот разорвется, как ткань под ножом. Ее тело выгнулось дугой, как лук перед выстрелом, бедра дрожали, как у лошади, загнанной в галоп, и она ощущала его кулак внутри себя — чужеродный, властный, как захватчик, что вторгается в ее тело, подчиняя его своей воле.

— Ха, глянь, лох, как я твою бабу на кулак насаживаю! — Толик хохотал, его голос дрожал от возбуждения, и он начал двигать рукой внутри нее, сначала осторожно, словно пробуя ее пределы, затем все смелее, сжимая и разжимая пальцы, исследуя ее глубины с садистской тщательностью, как мясник, что режет добычу. Анюта выла, ее крики становились громче, переходя в вой, полный муки и блаженства, как у зверя, что умирает и возрождается одновременно. Она чувствовала, как его кулак давит на ее внутренние стенки, как он касается мест, которых никто никогда не касался, и это было слишком — слишком сильно, слишком глубоко, слишком запретно, как будто он проникал не просто в ее тело, а в саму ее душу, разрывая ее на части. Ее разум кричал, что она не выдержит, что это уничтожит ее, но тело отвечало иначе — смазка текла рекой, облегчая его движения, горячая и скользкая, как кровь, и она поняла, что хочет этого, хочет чувствовать себя такой — раскрытой, подчиненной, живой, даже если каждый его смешок был как удар хлыста по ее спине.

— Чё, сука, нравится? Ща я тебе вторую руку засуну, будешь знать, как настоящие мужики ебут! — Толик ухмыльнулся, его вторая рука, блестящая от ее соков, присоединилась к первой, и он ввел два пальца рядом с запястьем, растягивая ее еще сильнее, как ремесленник, что растягивает кожу для нового изделия. Анюта закричала так, что голос сорвался в хрип, ее тело извивалось, как в судорогах, и она чувствовала, как ее плоть раздвигается еще шире, как стенки дрожат от напряжения, как будто он хотел разорвать ее на части, оставив лишь оболочку. — Ори, шлюха, ори громче! Пусть весь дом знает, как я тебя ебу! — Он хохотал, его смех был громким, как раскат грома, и он проталкивал вторую руку, медленно, с упорством завоевателя, что ломает стены крепости, и каждый сантиметр сопровождался ее воплями, полными агонии и наслаждения, как будто она умирала и возрождалась в этом акте.

Ее влагалище сопротивлялось, мышцы напрягались, пытаясь вытолкнуть его, но Толик был непреклонен, его пальцы сжимались в кулак, и он проталкивал его глубже, преодолевая последнее сопротивление с садистской усмешкой. Анюта ощущала, как ее плоть растягивается, как каждый нерв в ее теле кричит от боли, как будто он разрывал ее изнутри, но за этой болью следовало наслаждение, горячее и властное, что поднималось из глубин, как лава, готовая вырваться наружу. — Аааа... не могу... о боже... — выдохнула она, ее голос дрожал, слезы текли по щекам, оставляя горячие дорожки, а тело извивалось, как в агонии, но Толик только хохотал: — Чё, "не могу"? А сама течешь, как сука в течке! Ща я тебе обе дырки до предела разворочу! — Он сжал вторую руку в кулак и протолкнул ее глубже, его движения были медленными, наслаждающимися каждым ее криком, и когда обе руки полностью вошли, Анюта потеряла связь с реальностью, ее влагалище было растянуто до крайнего предела, мышцы дрожали, как натянутые канаты, готовые лопнуть, а внутри бушевал пожар — смесь боли и блаженства, от которого она задыхалась, как будто ее тело стало полем битвы, где сражались ее стыд и ее желание.

— Ха, глянь, лох, как я твою бабу на кулаки насадил! Ты бы хоть раз так ее трахнул, а не дрочил в штаны, слабак! — Толик повернулся к Игорю, его глаза сверкали злобным весельем, и он начал шевелить кулаками внутри нее, сжимая и разжимая пальцы, растягивая ее стенки до невозможного, как будто он хотел вывернуть ее наизнанку. Анюта выла, ее крики переходили в стоны, полные первобытной силы, как у зверя, что зовет своего хозяина, и она чувствовала, как его кулаки заполняют ее полностью, как давление нарастает, как ее живот округляется от этого вторжения, кожа натягивается, готовая лопнуть, и она кончила — мощно, оглушительно, с оргазмом, который сотряс ее тело, как раскат грома в горах, заставив ее кричать до хрипоты, пока голос не сорвался в тишину.

— Кончила, шлюха? Да ты просто дырка ненасытная! — Толик замер, наслаждаясь ее судорогами, его руки внутри нее пульсировали в такт ее оргазму, а лицо исказилось в триумфальной гримасе, как у воина, что поднял знамя над поверженным врагом. Затем он начал медленно вытаскивать их, растягивая момент, как художник, любующийся своим шедевром, наслаждаясь каждым ее всхлипом. Сначала вышла вторая рука, оставляя за собой влажный шлейф, пальцы блестели от ее соков, как оружие, покрытое кровью после битвы, и Анюта ахнула, чувствуя, как ее плоть следует за его движением, как стенки сокращаются, но не могут закрыться, оставляя ее открытой, уязвимой. Затем он вытащил первую руку, делая это с садистской неспешностью, наблюдая, как ее влагалище остается зияющим, как раскрытый цветок после бури, растянутый и дрожащий. — Ха, глянь, лох, как я твою бабу растянул! Теперь туда хоть ведро засунуть можно! — Он хохотал, его смех был громким, раскатистым, как гром, что сотрясает горы, и Игорь приблизился, его фотоаппарат щелкал без остановки, фиксируя этот момент: ее багровые, набухшие губы, покрытые блестящей смазкой, широко раздвинутые, обнажали внутренние стенки — розовые, влажные, пульсирующие от недавнего вторжения, как живая плоть, что дышит после боя. Глубже, в темной глубине, виднелась шейка матки — маленький, округлый бугорок, слегка приподнятый, с крошечным отверстием в центре, окруженный складками горячей, блестящей плоти, ярко-розовый, почти светящийся, как жемчужина в глубинах моря, и дрожащий в такт ее дыханию, как живое сердце ее естества, открытое и уязвимое перед их взглядами.

— Чё, Игорь, снимаешь? Хочешь потом дрочить на это, лошара? — Толик хохотнул, хлопнув себя по бедру, его голос был хриплым, пропитанным презрением, и он ткнул пальцем в воздух, указывая на Анюту. — Глянь, шлюха, как твоя дырка зияет! Это я тебя так сделал, сука! — Он захохотал снова, его смех эхом отразился в комнате, как насмешка над их обоими, а Анюта лежала, ее грудь вздымалась, пот стекал по вискам, как река по камням, и она чувствовала себя опустошенной, как после бури, что вырвала с корнем деревья, оставив лишь голую землю. Ее влагалище оставалось открытым еще несколько минут, медленно сокращаясь, но не закрываясь полностью, как рана, что не может затянуться, и этот вид завораживал Игоря, его взгляд был прикован к ней, как у человека, что смотрит на свое разрушение, не в силах отвести глаз.

Но Толик не дал ей передышки. Он схватил тюбик смазки, выдавил еще одну щедрую порцию на руку, его пальцы блестели, как оружие перед боем, и повернулся к ее анальному отверстию. — Ща в жопу пойдем, мразь! Будешь знать, как настоящего мужика обслуживать! — Он плюнул на пальцы, смазал ее попку, и одним резким движением ввел два пальца, затем три, смазка хлюпала под его движениями, как звук шагов по грязи, и Анюта застонала, ее тело напряглось от нового вторжения, как струна, что натягивают перед выстрелом. — Расслабься, сука, ща я тебе по локоть зайду, до самого конца! — Он хохотал, его голос дрожал от садистского восторга, и его рука начала погружаться глубже, преодолевая сопротивление ее сфинктера с упорством, что ломает все преграды. Анюта закричала, ее голос дрожал, переходя в хрип, как у человека, что теряет себя, и она чувствовала, как ее попка растягивается, как его пальцы проникают все дальше, как смазка облегчает этот процесс, но давление было огромным — она ощущала, как его ладонь проходит через кольцо мышц, как ее кишечник поддается этому вторжению, и боль смешивалась с новым, странным наслаждением, от которого ее тело дрожало, как в лихорадке.

Он протолкнул руку глубже, до запястья, затем до середины предплечья, и наконец его локоть уперся в ее ягодицы, как знак его полного триумфа. — Чё, шлюха, нравится? Ща я тебе кишки перещупаю! — Он хохотал, его голос был хриплым, как у пьяного, и он начал играть внутри нее, сжимая и разжимая кулак, двигая рукой вверх и вниз, исследуя ее кишечник с садистским наслаждением, как ребенок, что рвет игрушку, чтобы посмотреть, что внутри. Анюта выла, ее руки вцепились в простыни, комкая их в комок, как будто это могло спасти ее от ощущений, что разрывали ее изнутри. Она видела — и чувствовала — как ее живот деформируется: то слева, то справа появлялись бугры, когда его рука давила на стенки кишок, длинные и извилистые, как змеи, что ползают под ее кожей, и это было похоже на танец теней, что двигались в такт его грубым движениям. — Ха, глянь, лох, как я ей кишки мну! Чувствуешь, сука, как я в тебе копаюсь? — Он играл долго, неспешно, наслаждаясь ее криками и судорогами, поворачивая руку, сгибая пальцы, как будто пытался дотянуться до ее глубин, и Анюта, к своему ужасу и восторгу, начала кончать снова — от давления, от растяжения, от ощущения, что ее тело больше не принадлежит ей, ее бедра дрожали, смазка стекала по ногам, как река после дождя, а крики переходили в стоны, полные первобытной силы.

— Кончила опять, шалава? Да ты просто дырка для утех! — Толик хохотал, его голос был хриплым, пропитанным презрением, и он вытащил руку, оставив ее попку открытой и пульсирующей, как живая рана, что не может закрыться. Ее анальное отверстие зияло, растянутое до предела, как черная дыра, что поглощает свет, края были багровыми, набухшими, блестящими от смазки, а внутри виднелись розовые, влажные стенки кишок, пульсирующие, как живое существо, что дышит после битвы. Оно не закрывалось долго, минуты тянулись, как часы, и Анюта чувствовала прохладу в глубине своих кишок, как будто холодный ветер ворвался в ее тело, обжигая ее изнутри своей ледяной лаской, и это ощущение было странным, пугающим, но возбуждающим, как будто ее внутренности стали открытой книгой, что любой мог прочитать. Она лежала, задыхаясь, ее тело дрожало, как после бури, и она не знала, что чувствовать — стыд, страх или это темное наслаждение, что поднималось в ней, как волна из глубин.

— Чё, шлюха, нравится, как я тебя разъебал? Ща я тебе еще покажу! — Толик хохотал, его голос был хриплым, пропитанным презрением, и он снова смазал обе руки, его пальцы блестели, как оружие перед новым боем. Он запихнул правую руку в ее открытое отверстие, войдя легко, как в раскрытую дверь, и Анюта вскрикнула, ее голос был слабым, надтреснутым, как у человека, что теряет последние силы, чувствуя, как он растягивает ее еще сильнее. — Глянь, лох, как я ей жопу долблю! — Он вытащил правую руку и тут же вогнал левую, его движения были резкими, уверенными, как у боксера, что бьет по груше, и он начал чередовать их, увеличивая темп, его кулаки сжимались внутри, растягивая ее кишки до предела. Анюта выла, ее тело содрогалось от непрерывных оргазмов, один за другим, как волны в шторм, ее бедра дрожали, смазка текла по ногам, как река, а крики переходили в стоны, полные первобытной мощи, как у зверя, что умирает и возрождается в этом акте.

— Давай, сука, кончай громче! Ща я тебе жопу до конца разворочу! — Толик хохотал, его голос был громким, как раскат грома, и он начал бить ее анус еще быстрее, чередуя руки, как молоты, глубоко, по самые локти, с такой скоростью, что кровать тряслась, как в землетрясении, и ее попка перестала закрываться совсем, превратившись в зияющую бездну, багровую и трепещущую, как врата ада, что раскрылись перед миром. Ее кишки, розовые и блестящие, были видны в глубине, дрожали от каждого удара, как живая плоть, что дышит после боя, и это было эпично, как падение древнего города под натиском орды, как разрушение, что оставляет лишь руины и пепел. Анюта чувствовала, как ее внутренности открыты миру, как прохлада проникает в нее, смешиваясь с жаром ее оргазмов, как будто ледяной ветер ворвался в ее тело, обжигая ее изнутри своей властной лаской, и это было слишком — слишком сильно, слишком унизительно, слишком возбуждающе, как будто она стала воплощением хаоса, что пожирает сам себя, как буря, что разрывает небо на куски.

— Чё, лох, снимай крупным планом! Давай, фотай ее дырку, пока она такая красивая! — Толик хохотал, его голос был пропитан злобным триумфом, и он кивнул Игорю, указывая на ее открытый анус, как на трофей, что он выставил на всеобщее обозрение. — Смотри, шлюха, как я тебя разъебал! Ща твой мужик еще и потрогает, будешь знать, чья ты теперь! — Игорь дрожащими руками поднял фотоаппарат, его объектив приблизился к ее попке, щелкая крупные планы — багровые края, блестящие от смазки, зияющая глубина, где пульсировали ее кишки, как сердце побежденного зверя, извивающиеся и дрожащие, как живые тени в темной пещере. Он протянул руку, его пальцы коснулись стенок, горячих и влажных, трепещущих под его прикосновением, как плоть, что еще жива после битвы, и это было отвратительно, но завораживающе, как прикосновение к запретному, как взгляд в бездну, что смотрит в ответ. — Давай, лох, трогай глубже! Чувствуешь, как я ее разворотил? Ха, снимай, как твоя шлюха теперь дырка ходячая! — Толик хохотал, его смех был громким, раскатистым, как гром, что сотрясает горы, и он рухнул рядом с Анютой, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как после долгого боя, а глаза сверкали злобным весельем, как у демона, что наслаждается своим триумфом.

Толик по-хозяйски взял смазку, смазал пальцы и начал запихивать их в ее влагалище и анус, растягивая дырки, как свои карманы. — Ща я тебе, мразь, все растяну до предела! — Он хохотал, засовывая кулак во влагалище, его голос был хриплым, пропитанным злобным весельем, и он вогнал руку с такой силой, что Анюта вскрикнула, ее тело выгнулось, как лук перед выстрелом. Смазка хлюпала под его пальцами, облегчая вторжение, но давление было огромным — она чувствовала, как ее плоть раздвигается, как стенки дрожат от напряжения, как каждый сантиметр его грубой, мозолистой руки растягивает ее до предела, оставляя ощущение, что она вот-вот разорвется, как ткань под ножом. — Чё, сука, больно? Ща я тебе пиздец устрою! — Он сжал кулак внутри, шевеля пальцами, как мясник, что режет добычу, и Анюта выла, ее крики становились громче, переходя в вой, полный муки и блаженства, как у зверя, что умирает и возрождается одновременно.

— Ха, глянь, лох, как я твою бабу на кулак насаживаю! Ты бы хоть раз так ее трахнул, слабак! — Толик повернулся к Игорю, его глаза сверкали злобным триумфом, и он начал двигать рукой внутри нее, сжимая и разжимая пальцы, исследуя ее глубины с садистской тщательностью. Анюта ощущала, как его кулак давит на ее внутренние стенки, как он касается мест, которых никто никогда не касался, и это было слишком — слишком сильно, слишком глубоко, слишком запретно, как будто он проникал не просто в ее тело, а в саму ее душу, разрывая ее на части. Ее разум кричал, что она не выдержит, что это уничтожит ее, но тело отвечало иначе — смазка текла рекой, горячая и скользкая, как кровь, и она поняла, что хочет этого, хочет чувствовать себя такой — раскрытой, подчиненной, живой, даже если каждый его смешок был как удар хлыста по ее спине.

— Чё, сука, нравится? Ща я тебе вторую руку засуну, будешь знать, как настоящие мужики ебут! — Толик ухмыльнулся, его вторая рука, блестящая от ее соков, присоединилась к первой, и он ввел два пальца рядом с запястьем, растягивая ее еще сильнее, как ремесленник, что растягивает кожу для нового изделия. Анюта закричала так, что голос сорвался в хрип, ее тело извивалось, как в судорогах, и она чувствовала, как ее плоть раздвигается еще шире, как стенки дрожат от напряжения, как будто он хотел разорвать ее на части, оставив лишь оболочку. — Ори, шлюха, ори громче! Пусть весь дом знает, как я тебя ебу! — Он хохотал, его смех был громким, как раскат грома, и он проталкивал вторую руку, медленно, с упорством завоевателя, что ломает стены крепости, и каждый сантиметр сопровождался ее воплями, полными агонии и наслаждения, как будто она умирала и возрождалась в этом акте.

Ее влагалище сопротивлялось, мышцы напрягались, пытаясь вытолкнуть его, но Толик был непреклонен, его пальцы сжимались в кулак, и он проталкивал его глубже, преодолевая последнее сопротивление с садистской усмешкой. Анюта ощущала, как ее плоть растягивается, как каждый нерв в ее теле кричит от боли, как будто он разрывал ее изнутри, но за этой болью следовало наслаждение, горячее и властное, что поднималось из глубин, как лава, готовая вырваться наружу. — Аааа... не могу... о боже... — выдохнула она, ее голос дрожал, слезы текли по щекам, оставляя горячие дорожки, а тело извивалось, как в агонии, но Толик только хохотал: — Чё, "не могу"? А сама течешь, как сука в течке! Ща я тебе обе дырки до предела разворочу! — Он сжал вторую руку в кулак и протолкнул ее глубже, его движения были медленными, наслаждающимися каждым ее криком, и когда обе руки полностью вошли, Анюта потеряла связь с реальностью, ее влагалище было растянуто до крайнего предела, мышцы дрожали, как натянутые канаты, готовые лопнуть, а внутри бушевал пожар — смесь боли и блаженства, от которого она задыхалась, как будто ее тело стало полем битвы, где сражались ее стыд и ее желание.

— Ха, глянь, лох, как я твою бабу на кулаки насадил! Ты бы хоть раз так ее трахнул, а не дрочил в штаны, слабак! — Толик повернулся к Игорю, его глаза сверкали злобным весельем, и он начал шевелить кулаками внутри нее, сжимая и разжимая пальцы, растягивая ее стенки до невозможного, как будто он хотел вывернуть ее наизнанку. Анюта выла, ее крики переходили в стоны, полные первобытной силы, как у зверя, что зовет своего хозяина, и она чувствовала, как его кулаки заполняют ее полностью, как давление нарастает, как ее живот округляется от этого вторжения, кожа натягивается, готовая лопнуть, и она кончила — мощно, оглушительно, с оргазмом, который сотряс ее тело, как раскат грома в горах, заставив ее кричать до хрипоты, пока голос не сорвался в тишину.

— Кончила, шлюха? Да ты просто дырка ненасытная! — Толик замер, наслаждаясь ее судорогами, его руки внутри нее пульсировали в такт ее оргазму, а лицо исказилось в триумфальной гримасе, как у воина, что поднял знамя над поверженным врагом. Затем он начал медленно вытаскивать их, растягивая момент, как художник, любующийся своим шедевром, наслаждаясь каждым ее всхлипом. Сначала вышла вторая рука, оставляя за собой влажный шлейф, пальцы блестели от ее соков, как оружие, покрытое кровью после битвы, и Анюта ахнула, чувствуя, как ее плоть следует за его движением, как стенки сокращаются, но не могут закрыться, оставляя ее открытой, уязвимой. Затем он вытащил первую руку, делая это с садистской неспешностью, наблюдая, как ее влагалище остается зияющим, как раскрытый цветок после бури, растянутый и дрожащий. — Ха, глянь, лох, как я твою бабу растянул! Теперь туда хоть ведро засунуть можно! — Он хохотал, его смех был громким, раскатистым, как гром, что сотрясает горы, и Игорь приблизился, его фотоаппарат щелкал без остановки, фиксируя этот момент: ее багровые, набухшие губы, покрытые блестящей смазкой, широко раздвинутые, обнажали внутренние стенки — розовые, влажные, пульсирующие от недавнего вторжения, как живая плоть, что дышит после боя. Глубже, в темной глубине, виднелась шейка матки — маленький, округлый бугорок, слегка приподнятый, с крошечным отверстием в центре, окруженный складками горячей, блестящей плоти, ярко-розовый, почти светящийся, как жемчужина в глубинах моря, и дрожащий в такт ее дыханию, как живое сердце ее естества, открытое и уязвимое перед их взглядами.

— Чё, Игорь, снимаешь? Хочешь потом дрочить на это, лошара? — Толик хохотнул, хлопнув себя по бедру, его голос был хриплым, пропитанным презрением, и он ткнул пальцем в воздух, указывая на Анюту. — Глянь, шлюха, как твоя дырка зияет! Это я тебя так сделал, сука! — Он захохотал снова, его смех эхом отразился в комнате, как насмешка над их обоими, а Анюта лежала, ее грудь вздымалась, пот стекал по вискам, как река по камням, и она чувствовала себя опустошенной, как после бури, что вырвала с корнем деревья, оставив лишь голую землю. Ее влагалище оставалось открытым еще несколько минут, медленно сокращаясь, но не закрываясь полностью, как рана, что не может затянуться, и этот вид завораживал Игоря, его взгляд был прикован к ней, как у человека, что смотрит на свое разрушение, не в силах отвести глаз.

Но Толик не остановился. Он схватил ее за бедра, переворачивая на спину с грубой силой, от которой кровать скрипнула, как готовое сломаться дерево. — Ща я тебе, шлюха, покажу, что такое настоящая ебля! — Он хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным злобой, и он лег сверху, переходя в позу 69, его член, все еще твердый, оказался над ее лицом, а его грубые руки раздвинули ее ноги, как ворота перед завоевателем. — Открывай рот, сука, ща я тебе глотку выебу, а сам твои дырки разворочу! — Он засунул член в ее рот, пропихивая его глубоко, по самые яйца, его волосатый пах прижался к ее носу, лишая ее воздуха, и Анюта задыхалась, кашляла, слюна текла по подбородку, но он держал ее крепко, не давая вырваться. — Соси, шлюха, соси как надо! Глянь, лох, как твоя баба мне в глотку берет! — Он хохотал, его голос дрожал от садистского восторга, и начал двигать тазом, вгоняя член с ритмичной яростью, как молот, что бьет по наковальне.

Одновременно его правая рука скользнула к ее влагалищу, он сжал пальцы в кулак и вогнал его внутрь, растягивая ее снова, а левая рука направилась к ее анусу, проталкивая еще один кулак глубоко, до локтя. Анюта выла, ее крики заглушались его членом, что заполнял ее горло, и она давилась, кашляла, но сосала, ее губы плотно обхватывали его ствол, язык невольно скользил по головке, чувствуя его пульсацию, горячую и твердую, как железо в огне. — Чё, сука, нравится? Ща я тебе все дырки до конца разъебу! — Он хохотал, его кулаки двигались внутри нее, растягивая влагалище и кишки одновременно, и она чувствовала, как ее тело разрывается на части, как боль и наслаждение смешиваются в бурю, что уносит ее в бездну. Ее бедра дрожали, смазка текла рекой, а оргазмы накатывали один за другим, как волны в шторм, сотрясая ее тело, как землетрясение.

— Соси, шлюха, соси глубже! Ща я тебе полный рот залью! — Толик рычал, его член вздрогнул, и он начал кончать — долго, струи густой, горячей спермы били в ее горло, заполняя ее рот, стекая по языку, обжигая гортань, и Анюта давилась, кашляла, ее горло сжималось в судорогах, но она глотала, глотала снова и снова, горькая, вязкая жидкость текла в нее, как яд, что она принимала добровольно. — Пей, сука, пей все до капли! Это тебе за то, что такая блядь ненасытная! — Он держал ее голову, не давая вырваться, пока последняя капля не вытекла из него, и его хохот эхом отражался от стен, как насмешка над их обоими.

Он вытащил член, оставив ее кашлять и задыхаться, ее лицо было мокрым от слюны, слез и спермы, но Толик не дал ей передышки. — Чё, думаешь, все, мразь? Ща яйца мои полижешь! — Он схватил ее за волосы, подтянул к себе, и его волосатые, сморщенные яйца оказались перед ее губами, их запах ударил ей в ноздри — резкий, мускусный, животный. — Давай, соси, шлюха, пока я добрый! — Анюта, все еще в полуобморочном состоянии, подчинилась — ее губы коснулись его мошонки, она втянула одно яйцо в рот, затем другое, ее язык скользил по грубой коже, чувствуя их тяжесть, их жар, и это было унизительно, как поклонение идолу, что она ненавидела, но не могла отвергнуть. — Вот так, сука, работай ртом, как надо! Глянь, Игорь, как твоя баба мне яйца лижет! Ты бы хоть раз ее так заставил, лошара! — Толик ухмылялся, его голос дрожал от удовольствия, и он гладил себя по члену, наслаждаясь ее подчинением.

Но затем его лицо исказилось в новой гримасе, злобной и торжествующей. — Слышь, шлюха, я ссать хочу! Ща напою тебя, раз ты такая голодная! — Он захохотал, его смех был громким, как раскат грома, и он снова схватил ее за волосы, засовывая член обратно в ее рот, грубо раздвигая ее губы. — Открывай горло, мразь, пей прямо из меня, как блядь на помойке! — Анюта ахнула, ее глаза расширились от ужаса, как у человека, что видит смерть, но он уже начал — горячая, соленая струя ударила ей в горло, резкая и едкая, как кислота, и она давилась, кашляла, ее горло сжималось, пытаясь вытолкнуть его, но он держал ее крепко, пропихивая член глубже, до самого основания, его волосатый пах прижал ее нос, лишая воздуха. Она чувствовала, как моча заполняет ее рот, течет по языку, обжигает гортань, и глотала — не потому, что хотела, а потому, что не могла иначе, ее тело дрожало, как в лихорадке, слюна смешивалась с мочой, стекая по подбородку, и она задыхалась, ее разум кричал от отвращения, от унижения, но где-то в глубине, за этой пеленой, вспыхивал жар — темный, животный, что заставлял ее подчиняться. — Пей, сука, пей все! Это тебе за то, что такая блядь ненасытная! — Толик рычал, его голос дрожал от садистского восторга, и он мочился долго, струя била с силой, заполняя ее рот, стекая по ее шее, пока наконец не иссякла, оставив ее задыхаться и кашлять, ее лицо было мокрым от слез, слюны и мочи, а горло горело, как от раскаленного угля.

— Чё, лох, видишь, как твоя баба пьет? Ты бы хоть раз так ее напоил, слабак! — Толик хохотал, отпуская ее голову, и Анюта рухнула на кровать, ее тело дрожало, как лист на ветру, а разум был пуст — только гул после бури, только эхо этого кошмара. Игорь стоял, его фотоаппарат упал на пол с глухим стуком, как символ его бессилия, и его руки дрожали, как у человека, потерявшего все, что имел. Он смотрел на жену, на ее растрепанные волосы, на ее лицо, искаженное смесью ужаса и экстаза, и чувствовал, как его собственное возбуждение смешивается с отвращением, как яд с вином, и он не знал, как выпутаться из этой паутины, что опутала их обоих.

Толик поднялся, его грудь все еще вздымалась, как после долгого боя, пот стекал по его смуглой коже, оставляя блестящие дорожки, а глаза сверкали злобным весельем, как у демона, что не насытился мучениями своей жертвы. — Чё, шлюха, думаешь, я закончил? Ща я тебе еще устрою! — Он хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным презрением, и он снова схватил тюбик смазки, выдавил щедрую порцию на обе руки, его пальцы блестели, как оружие перед новым сражением. Анюта лежала, ее тело дрожало, как после бури, дыхание было тяжелым, прерывистым, как у человека, что только что выбрался из-под обломков, а разум был затуманен — смесь стыда, боли и этого темного, необъяснимого наслаждения, что все еще пульсировало в ее глубинах, как угли, тлеющие под пеплом.

Он подошел к ней, его тень упала на ее тело, как зловещий покров, и он наклонился, его грубые пальцы снова коснулись ее ягодиц, раздвигая их с садистской неспешностью. — Ща я твою жопу до конца разворочу, сука! Будешь знать, как настоящего мужика ублажать! — Он плюнул на ее открытый анус, добавляя свою слюну к смазке, и одним резким движением вогнал правую руку внутрь, ее попка, уже растянутая до предела, приняла его легко, как раскрытую дверь, ведущую в темные глубины. Анюта вскрикнула, ее голос был слабым, надтреснутым, как у человека, что теряет последние силы, и она почувствовала, как его кулак снова заполняет ее, как ее кишки дрожат под его напором, как прохлада, что проникла в ее внутренности, смешивается с жаром, что поднимался из глубин, как будто огонь и лед сражались в ее теле, оставляя ее разорванной между ними.

— Чё, шлюха, нравится? Ща я тебе обе руки по очереди засуну! — Толик хохотал, вытаскивая правую руку с влажным звуком, как будто он выдергивал оружие из плоти, и тут же вогнал левую, его движения были резкими, уверенными, как у боксера, что бьет по груше, не зная усталости. Анус Анюты, уже зияющий, как кратер после извержения, не сопротивлялся — он оставался открытым, багровым и пульсирующим, края дрожали от напряжения, а внутри виднелись розовые, влажные стенки кишок, блестящие от смазки, как внутренности зверя, что разорвали на части. — Глянь, лох, как я ей жопу долблю! Ты бы хоть раз так ее взял, слабак! — Он сжал кулак внутри, увеличивая темп, его рука входила и выходила с такой скоростью, что кровать тряслась, как корабль в шторм, и Анюта выла, ее тело содрогалось от непрерывных оргазмов, один за другим, как волны, что бьют о скалы, не зная пощады.

— Давай, сука, кончай громче! Ща я тебе жопу до конца разъебу! — Толик хохотал, его голос был громким, как раскат грома, и он начал бить ее анус еще быстрее, чередуя руки, как молоты, глубоко, по самые локти, с такой яростью, что ее попка перестала закрываться совсем, превратившись в зияющую бездну, багровую и трепещущую, как врата ада, что раскрылись перед миром. Ее кишки, розовые и блестящие, дрожали в глубине, как живая плоть, что дышит после боя, извиваясь под каждым ударом, как змеи, что танцуют в огне, и это было эпично, как падение древнего города под натиском орды, как разрушение, что оставляет лишь руины и пепел. Анюта чувствовала, как ее внутренности открыты миру, как прохлада проникает в нее, смешиваясь с жаром ее оргазмов, как будто ледяной ветер ворвался в ее тело, обжигая ее изнутри своей властной лаской, и это было слишком — слишком сильно, слишком унизительно, слишком возбуждающе, как будто она стала воплощением хаоса, что пожирает сам себя, как буря, что разрывает небо на куски.

— Чё, лох, снимай крупным планом! Давай, фотай ее дырку, пока она такая красивая! — Толик хохотал, его голос был пропитан злобным триумфом, и он кивнул Игорю, указывая на ее открытый анус, как на трофей, что он выставил на всеобщее обозрение. — Смотри, шлюха, как я тебя разъебал! Ща твой мужик еще и потрогает, будешь знать, чья ты теперь! — Игорь дрожащими руками поднял фотоаппарат, его объектив приблизился к ее попке, щелкая крупные планы — багровые края, блестящие от смазки, зияющая глубина, где пульсировали ее кишки, как сердце побежденного зверя, извивающиеся и дрожащие, как живые тени в темной пещере. Он протянул руку, его пальцы коснулись стенок, горячих и влажных, трепещущих под его прикосновением, как плоть, что еще жива после битвы, и это было отвратительно, но завораживающе, как прикосновение к запретному, как взгляд в бездну, что смотрит в ответ. — Давай, лох, трогай глубже! Чувствуешь, как я ее разворотил? Ха, снимай, как твоя шлюха теперь дырка ходячая! — Толик хохотал, его смех был громким, раскатистым, как гром, что сотрясает горы, и он рухнул рядом с Анютой, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как после долгого боя, а глаза сверкали злобным весельем, как у демона, что наслаждается своим триумфом.

Толик по-хозяйски взял смазку, смазал пальцы и начал запихивать их в ее влагалище и анус, растягивая дырки, как свои карманы. — Ща я тебе, мразь, все растяну до предела! — Он хохотал, засовывая кулак во влагалище, затем в попку, и вогнал руку в анус по локоть. — Чувствуешь, шлюха, как я в тебе сижу? Ща твои кишки перещупаю! — Он начал исследовать желудок, его пальцы давили сверху живота, и Анюта ахнула, чувствуя тяжесть, как будто что-то сжимает ее внутренности, острое и властное, как нож, что режет плоть. Затем он сместился к печени, сжимая ее, и она ощущала жар и боль, ее тело дрожало от ужаса, как будто он выворачивал ее наизнанку. — Ха, глянь, лох, как я ей печень мну! Ща я ей все кишки передавлю! — Он перешел к почкам, давя их с садистским наслаждением, и она стонала, ее разум кричал от страха, но тело отвечало жаром, как будто этот кошмар пробуждал в ней что-то темное.

Он нащупал матку, надавив с такой силой, что Анюта вскрикнула, чувствуя давление в глубине, как будто он хотел раздавить ее изнутри. — Чувствуешь, сука? Ща я тебе сердце остановлю! — Он сжал что-то внутри, и ее грудь сжалась, дыхание сбилось, как будто его рука действительно дотянулась до сердца, сжимая его в своих грубых пальцах, и она задыхалась, ее глаза расширились от ужаса, но тело дрожало от нового оргазма, что поднимался в ней, как волна. — Ха, глянь, лох, как я твою бабу насквозь щупаю! Ты бы хоть раз ее так разобрал, слабак! — Он играл с ее органами целый час, сжимая, отпуская, хохотал, его голос был хриплым, как у демона, что наслаждается мучениями, и Анюта выла, боль и наслаждение смешивались в ней, как огонь и вода, и она кончала, дрожа от этого кошмара, ее разум растворялся, оставляя лишь тело, что подчинялось его воле.

— Ща я тебе матку разъебу, шлюха! — Толик начал давить на матку сильнее, и Анюта почувствовала, как возбуждение нарастает, ее вагина сжалась, живот выгнулся, как лук перед выстрелом. Он засунул пальцы в матку, медленно растягивая шейку, как ремесленник, что растягивает кожу, и она кричала, боль пронзала ее, как копье, но жар усиливался, как огонь, что разгорается под ветром. — Чё, нравится, мразь? Ща кулак туда засуну, будешь знать, чья ты теперь! — Он давил сильнее, его пальцы скользили внутрь, растягивая шейку с садистской медлительностью, и Анюта выла, ее голос дрожал, как у человека, что теряет себя, боль была острой, как нож, но за ней следовало наслаждение, темное и властное, что поднималось из глубин, как лава. Он сжал пальцы в кулак и протолкнул его внутрь, преодолевая сопротивление с упорством, что ломает все преграды, и когда кулак полностью вошел в матку, Анюта закричала так, что голос сорвался в хрип, ее тело выгнулось дугой, как мост, готовый рухнуть, и она чувствовала, как ее матка сжимается вокруг его кулака, как яичники пульсируют, как ее живот выпирает, матка и яичники проступают буграми под кожей, длинными и извилистыми, как змеи, что ползают под ее плотью. — Глянь, лох, как я твою бабу до конца разъебал! Ты бы хоть раз так ее взял, слабак! — Толик хохотал, его голос был громким, как раскат грома, и Игорь снимал, его руки дрожали, как у человека, что держит оружие, но не знает, как выстрелить, а член стоял, пульсируя в штанах, как предатель, что насмехается над его бессилием.

Анюта чувствовала, как матка сжимается вокруг его кулака, как яичники дрожат, как боль и наслаждение смешиваются в ней, как буря, что уносит ее в неизвестность, и это было слишком — слишком сильно, слишком унизительно, слишком возбуждающе, как падение в пропасть, где нет дна, только бесконечный полет. Ее разум кричал, что она должна сопротивляться, что это уничтожит ее, но тело отвечало иначе — она кончила, мощно, оглушительно, ее крик прорвался сквозь сжатое горло, как раскат грома, сотрясая комнату, и она рухнула на кровать, ее тело дрожало, как после землетрясения, а разум был пуст — только гул после урагана, только эхо этого кошмара. — Ну что, шлюха, жива? Ща еще раз пойдем, будешь знать, чья ты теперь! — Толик хохотал, вытаскивая руку, оставив ее лежать, побежденную, но вознесенную, как жертва, что пережила ритуал и стала чем-то большим, чем была.

Толик поднялся с кровати, его грудь все еще вздымалась, как после долгого боя, пот стекал по его смуглой коже, оставляя блестящие дорожки, а глаза сверкали злобным весельем, как у демона, что не насытился мучениями своей жертвы. — Чё, шлюха, думаешь, я закончил? Ща я тебе еще устрою! — Он хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным презрением, и он снова схватил тюбик смазки, выдавил щедрую порцию на обе руки, его пальцы блестели, как оружие перед новым сражением. Анюта лежала, ее тело дрожало, как после бури, дыхание было тяжелым, прерывистым, как у человека, что только что выбрался из-под обломков, а разум был затуманен — смесь стыда, боли и этого темного, необъяснимого наслаждения, что все еще пульсировало в ее глубинах, как угли, тлеющие под пеплом.

Он подошел к ней, его тень упала на ее тело, как зловещий покров, и он наклонился, его грубые пальцы снова коснулись ее ягодиц, раздвигая их с садистской неспешностью. — Ща я твою жопу до конца разворочу, сука! Будешь знать, как настоящего мужика ублажать! — Он плюнул на ее открытый анус, добавляя свою слюну к смазке, и одним резким движением вогнал правую руку внутрь, ее попка, уже растянутая до предела, приняла его легко, как раскрытую дверь, ведущую в темные глубины. Анюта вскрикнула, ее голос был слабым, надтреснутым, как у человека, что теряет последние силы, и она почувствовала, как его кулак снова заполняет ее, как ее кишки дрожат под его напором, как прохлада, что проникла в ее внутренности, смешивается с жаром, что поднимался из глубин, как будто огонь и лед сражались в ее теле, оставляя ее разорванной между ними.

— Чё, шлюха, нравится? Ща я тебе обе руки по очереди засуну! — Толик хохотал, вытаскивая правую руку с влажным звуком, как будто он выдергивал оружие из плоти, и тут же вогнал левую, его движения были резкими, уверенными, как у боксера, что бьет по груше, не зная усталости. Анус Анюты, уже зияющий, как кратер после извержения, не сопротивлялся — он оставался открытым, багровым и пульсирующим, края дрожали от напряжения, а внутри виднелись розовые, влажные стенки кишок, блестящие от смазки, как внутренности зверя, что разорвали на части. — Глянь, лох, как я ей жопу долблю! Ты бы хоть раз так ее взял, слабак! — Он сжал кулак внутри, увеличивая темп, его рука входила и выходила с такой скоростью, что кровать тряслась, как корабль в шторм, и Анюта выла, ее тело содрогалось от непрерывных оргазмов, один за другим, как волны, что бьют о скалы, не зная пощады.

— Давай, сука, кончай громче! Ща я тебе жопу до конца разъебу! — Толик хохотал, его голос был громким, как раскат грома, и он начал бить ее анус еще быстрее, чередуя руки, как молоты, глубоко, по самые локти, с такой яростью, что ее попка перестала закрываться совсем, превратившись в зияющую бездну, багровую и трепещущую, как врата ада, что раскрылись перед миром. Ее кишки, розовые и блестящие, дрожали в глубине, как живая плоть, что дышит после боя, извиваясь под каждым ударом, как змеи, что танцуют в огне, и это было эпично, как падение древнего города под натиском орды, как разрушение, что оставляет лишь руины и пепел. Анюта чувствовала, как ее внутренности открыты миру, как прохлада проникает в нее, смешиваясь с жаром ее оргазмов, как будто ледяной ветер ворвался в ее тело, обжигая ее изнутри своей властной лаской, и это было слишком — слишком сильно, слишком унизительно, слишком возбуждающе, как будто она стала воплощением хаоса, что пожирает сам себя, как буря, что разрывает небо на куски.

— Чё, лох, снимай крупным планом! Давай, фотай ее дырку, пока она такая красивая! — Толик хохотал, его голос был пропитан злобным триумфом, и он кивнул Игорю, указывая на ее открытый анус, как на трофей, что он выставил на всеобщее обозрение. — Смотри, шлюха, как я тебя разъебал! Ща твой мужик еще и потрогает, будешь знать, чья ты теперь! — Игорь дрожащими руками поднял фотоаппарат, его объектив приблизился к ее попке, щелкая крупные планы — багровые края, блестящие от смазки, зияющая глубина, где пульсировали ее кишки, как сердце побежденного зверя, извивающиеся и дрожащие, как живые тени в темной пещере. Он протянул руку, его пальцы коснулись стенок, горячих и влажных, трепещущих под его прикосновением, как плоть, что еще жива после битвы, и это было отвратительно, но завораживающе, как прикосновение к запретному, как взгляд в бездну, что смотрит в ответ. — Давай, лох, трогай глубже! Чувствуешь, как я ее разворотил? Ха, снимай, как твоя шлюха теперь дырка ходячая! — Толик хохотал, его смех был громким, раскатистым, как гром, что сотрясает горы, и он рухнул рядом с Анютой, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как после долгого боя, а глаза сверкали злобным весельем, как у демона, что наслаждается своим триумфом.

Анюта лежала неподвижно, ее тело дрожало, как после катаклизма, ее попка оставалась открытой, зияющей, как кратер вулкана, багровые края пульсировали, как живые, а внутри ее кишки дрожали, извиваясь, как змеи в глубинах, открытые миру, уязвимые и трепещущие. Она чувствовала прохладу глубоко внутри, как будто холодный ветер проник в ее внутренности, обжигая их своей ледяной лаской, и это ощущение смешивалось с жаром ее оргазмов, что все еще сотрясали ее, как отголоски бури, что не утихает. Ее разум был пуст, как выжженная пустыня, но где-то в глубине тлела искра — сила, что родилась из этого кошмара, как феникс из пепла, и она не знала, что с ней делать, как жить с этим новым чувством, что прорастало в ней, как темный цветок на руинах.

Игорь смотрел на нее, его руки дрожали, фотоаппарат лежал рядом, как символ его бессилия, а сердце билось в горле, как барабан перед казнью. Он видел ее открытый анус, видел, как его пальцы трогают ее стенки, и это было отвратительно, как прикосновение к смерти, но завораживающе, как взгляд в бездну, что зовет его прыгнуть. — Любимая... ты... ты жива? — выдавил он, его голос дрожал, как у человека, потерявшего все, и он шагнул к ней, но остановился, не зная, что делать — обнять ее, спрятать от этого кошмара или бежать прочь, оставив ее в лапах этого зверя, что стоял над ними, как темный бог.

— Ха, жива твоя шлюха, лох! Ща еще раз ее разъебу, если хочешь посмотреть! — Толик хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным презрением, и он хлопнул себя по бедру, как хозяин, что радуется своей власти. — Чё, сука, готова? Или уже сдохла от кайфа? — Он наклонился к Анюте, его рука скользнула по ее спине, оставляя липкий след пота, и он ухмыльнулся, глядя на Игоря. — Давай, фотай дальше, слабак! Это тебе на память, как я твою бабу сделал своей! — Его смех эхом отразился в комнате, как зловещий гимн их падения, и Анюта закрыла глаза, ее тело все еще дрожало, а разум пытался найти хоть что-то, за что можно ухватиться в этом хаосе.

Толик встал, его движения были резкими, как у хищника, что готовится к новому прыжку, и он снова схватил тюбик смазки, выдавил еще порцию на руку, его пальцы блестели, как оружие перед новым ударом. — Ща я тебе, шлюха, еще раз кишки перещупаю! Будешь знать, как настоящего мужика ублажать! — Он хохотнул, его голос был громким, как раскат грома, и с силой вогнал руку в ее анус, не останавливаясь на локте, а проталкивая глубже, до самого плеча, его грубая кожа скользила внутри, растягивая ее до предела. Анюта закричала, ее голос сорвался в хрип, и она почувствовала, как ее кишки сжимаются вокруг его руки, как давление нарастает, как будто он хотел пробить ее насквозь, заполнить собой все ее существо. — Чё, сука, нравится? Ща я тебе все органы переиграю! — Он начал шевелить пальцами внутри, сжимая и разжимая их, играя с ее внутренностями, как с игрушками, нащупывая желудок, печень, почки, сдавливая их с садистским наслаждением.

— Ха, глянь, лох, как я твою бабу насквозь щупаю! — Толик хохотал, его голос дрожал от злобного восторга, и он резко поднял кулак вверх, внутри ее живота, так что кожа натянулась, и его рука проступила бугром под ее ребрами, как чудовищный знак его власти. Анюта выла, ее тело сотрясалось, как в агонии, и она чувствовала, как его кулак выпирает, давит на внутренности, как будто он хотел вырваться наружу, разорвать ее изнутри. — Бывало, я таких шлюх, как твоя, десятками растягивал! Однажды одну так разъебал, что она потом неделю жопу закрыть не могла, ходила, как дырка на ножках! — Он хохотал, рассказывая свои грязные байки, его голос был хриплым, пропитанным презрением, и он не вынимая руки, начал трахать ее кишки кулаком, двигая его вверх и вниз с яростной силой.

Анюта задыхалась, ее оргазмы накатывали один за другим, как волны в шторм, каждый удар его кулака внутри нее вызывал новый взрыв, жар и боль смешивались в бурю, что уносила ее в бездну. — Чё, шлюха, кончаешь? Ща я тебе желудок до горла пробью! — Толик хохотал, и вдруг сжал кулак сильнее, ударяя вверх, ближе к горлу, прямо в желудок, его движения были резкими, как удары молота, и Анюта чувствовала, как каждый удар отдается в ее груди, как желудок сжимается, как давление поднимается к горлу, словно он хотел вытолкнуть ее душу наружу. Ее тело дрожало, как в лихорадке, каждый удар был острым, как нож, пронзающий ее изнутри, но за этой болью следовало наслаждение, темное и властное, как будто ее внутренности танцевали под его кулаком, подчиняясь его ритму. Она задыхалась, слюна текла изо рта, горло сжималось, как будто его рука действительно дотянулась до него, и она кричала, но крик тонул в хрипе, пока он бил долго, не останавливаясь, наслаждаясь ее мукой и экстазом.

— Бляяя, устал я твою шлюху долбить! — Толик наконец остановился, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как после боя, но рука осталась внутри, по плечо утопленная в ее анусе. — Эй, лох, принеси мне пожрать что-нибудь, а то я тут с твоей бабой заебался! — Он хохотнул, глядя на Игоря, и начал перебирать ее органы, как игрушки, сжимая то желудок, то печень, его пальцы скользили по влажным внутренностям, оставляя ощущение, что он играет с ее жизнью. — Глянь, какая печень мягкая, как тесто! А желудок — прям бурчит, небось, пустой! Ща я ей кишки на узел завяжу, будет знать, как настоящего мужика встречать! — Он хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром, а Анюта лежала, ее тело дрожало, как после катаклизма, разум был пуст, и только его рука внутри напоминала ей, что она еще жива, побежденная, но вознесенная этим кошмаром.

Игорь замер, его взгляд метался между Толиком и Анютой, лежащей в изнеможении, ее тело дрожало, как после бури, а открытый анус зиял, пульсируя, как живая рана. — Чё стоишь, лох? Двигай на кухню, бутеры сделай, чай завари горячий! Ща пожру, а то с твоей шлюхой намаялся! — Толик хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным презрением, и он хлопнул себя по бедру, не вынимая правую руку из ее ануса, где она оставалась утопленной по плечо. Игорь, словно под гипнозом, кивнул, его ноги дрожали, как у человека, потерявшего волю, и он побрел на кухню, бросив последний взгляд на жену, чье лицо было искажено смесью боли и экстаза.

На кухне он двигался механически, как марионетка: достал хлеб, масло, сыр, колбасу, соорудил несколько бутербродов, руки тряслись, роняя крошки на стол. Заварил чай, пар поднимался от кружки, обжигая пальцы, но он не чувствовал жара — только холод внутри, как будто его душа замерзла под тяжестью этого кошмара. Собрав все на поднос, он вернулся в комнату, где Толик ждал, ухмыляясь, его левая рука уже держала бутерброд, который Игорь поставил рядом. — Во, молодец, лошара! Ща подкреплюсь, а твою шлюху дальше долбить буду! — Он хохотнул, откусывая большой кусок, жуя с чавканьем, пока правая рука зверски давила органы Анюты, сжимая их с садистским наслаждением.

Анюта выла, ее тело сотрясалось от оргазмов, каждый новый удар его кулака внутри нее вызывал волну жара, что поднималась из глубин, как лава, смешиваясь с болью, острой, как раскаленный нож. — Глянь, лох, как я ей желудок мну! — Толик сжал пальцы, давя на желудок, и Анюта почувствовала, как он сжимается, как будто его грубая ладонь сдавливает его в комок, тяжесть растекалась под ребрами, отдаваясь тошнотой в горле. — А ща печень потискаю, мягкая, как глина, прям хлюпает! — Он переместил руку, сжимая печень, и она ощутила жгучий жар, как будто ее внутренности плавятся под его пальцами, каждый сжатие вызывало новый вскрик, а тело дрожало, подчиняясь его ритму. — А тут почки, мелкие, скользкие, как камушки! — Он сдавил их, и острая боль пронзила ее поясницу, смешиваясь с наслаждением, что поднималось из глубин, как темная волна.

Игорь, дрожа, поднял фотоаппарат, его объектив ловил каждый момент — багровый анус, растянутый до предела, руку Толика, утопленную по плечо, бугры на животе Анюты, что проступали, когда он давил ее органы. — Чё, лох, снимай, как я твою бабу на руку насаживаю, как шашлык на шампур! — Толик хохотал, жуя бутерброд, и начал двигать рукой вверх-вниз, насаживая ее кишки на кулак, как мясо на вертел, комментируя с садистским восторгом: — Глянь, какая матка у нее тугая, прям сжимается, как живая! А кишки — длинные, скользкие, как змеи, ща я их на узел завяжу! — Анюта кричала, ее оргазмы накатывали один за другим, каждый толчок его руки внутри нее был как удар грома, сотрясающий ее тело, и она чувствовала, как ее внутренности извиваются под его пальцами, как будто он играл с ее жизнью.

— Эй, лох, задери ей ноги пошире и держи крепко! Ща мне удобнее будет ее дырки долбить! — Толик проглотил последний кусок бутерброда, запил горячим чаем, его глотки были громкими, как у зверя, и он кивнул Игорю, ухмыляясь. Игорь, словно робот, подошел к жене, его руки дрожали, но он послушно задрал ее ноги, раздвигая их максимально широко, держа крепко, как в тисках, ее бедра дрожали в его хватке, а открытый анус и влагалище стали еще доступнее для Толика. — Во, молодец, слабак! Ща я твою шлюху до конца разъебу! — Толик хохотнул, допил чай, поставил кружку на тумбочку и смазал левую руку остатками смазки.

Он наклонился, его правая рука оставалась в анусе, а левая направилась к влагалищу, он сжал пальцы в кулак и начал проталкивать его внутрь, медленно, с садистской тщательностью, наслаждаясь каждым ее вскриком. Анюта закричала, ее голос сорвался в хрип, и она почувствовала, как ее плоть раздвигается, как стенки влагалища дрожат от напряжения, как каждый сантиметр его грубой руки растягивает ее до предела, оставляя ощущение, что она вот-вот разорвется, как ткань под ножом. — Чё, сука, больно? Ща я тебе обе дырки до основания разворочу! — Он протолкнул кулак глубже, преодолевая сопротивление с упорством завоевателя, и когда он вошел полностью, Анюта потеряла связь с реальностью, ее влагалище и анус были растянуты до крайнего предела, мышцы дрожали, как натянутые канаты, готовые лопнуть, а внутри бушевал пожар — смесь боли и блаженства, от которого она задыхалась, как будто ее тело стало полем битвы, где сражались ее стыд и ее желание. — Глянь, лох, как я твою бабу на кулаки насадил! Теперь она моя шлюха до конца! — Толик хохотал, его голос был громким, как раскат грома, и он начал двигать обеими руками, трахая ее анус и влагалище одновременно, с яростной силой, что сотрясала кровать, как корабль в шторм.

Два часа Толик неустанно трахал Анюту кулаками, его правая рука вгонялась в ее анус, а левая — во влагалище, с яростной силой, как молоты, что бьют по наковальне, не зная усталости. Кровать скрипела и тряслась, как корабль в шторм, а воздух в комнате наполнился влажным хлюпаньем смазки и ее прерывистыми стонами, что постепенно слабели, переходя в едва слышный хрип. Его возбуждение росло, член снова затвердел, пульсируя в такт его движениям, но Анюта уже почти не шевелилась — ее тело лежало, как сломанная кукла, сотрясаемое лишь его ударами, глаза полузакрыты, дыхание поверхностное, как у человека на грани сознания. — Чё, шлюха, вырубило тебя? А я ща только разошелся! — Толик хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным похотью, и он резко вытащил обе руки, с влажным чавканьем, как будто выдергивал оружие из плоти, оставив ее дырки зияющими, открытыми миру.

Ее влагалище и анус не закрывались, растянутые до предела, как два багровых кратера после извержения, края набухшие, блестящие от смазки, дрожали от напряжения, а внутри виднелись розовые, влажные стенки, пульсирующие, как живые, но измученные, словно плоть, что пережила битву. Влагалище зияло широко, как раскрытый цветок, обнажая шейку матки — маленький, округлый бугорок, ярко-розовый, дрожащий в такт ее слабому дыханию, окруженный складками, что блестели от пота и соков, как жемчужина в глубинах моря, но истерзанная, уязвимая, открытая взглядам с болезненной откровенностью. Анус был еще шире, как черная бездна, багровые края дрожали, а кишки внутри извивались, как змеи, блестящие, скользкие, открытые холодному воздуху, что проникал в ее тело, обжигая ледяной лаской. Анюта чувствовала пустоту, как будто ее вывернули наизнанку, ее внутренности кричали от усталости, но где-то в глубине тлел жар — остатки оргазмов, что все еще сотрясали ее, как отголоски урагана.

— Ха, глянь, лох, какие дырки у твоей шлюхи! Теперь это не баба, а ходячая пещера! — Толик хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром, и он хлопнул себя по бедру, уставившись на ее распахнутые отверстия с садистским восторгом. Игорь дрожащими руками поднял фотоаппарат, его объектив ловил каждый кадр — зияющее влагалище, открытый анус, истерзанную плоть жены, и это было отвратительно, как взгляд на смерть, но завораживающе, как падение в бездну, что зовет его прыгнуть. — Снимай, слабак, снимай крупным планом! Это тебе на память, как я твою бабу разъебал! — Толик ухмыльнулся, его глаза сверкали злобным весельем, и он начал рассказывать: — Бывало, я таких шлюх, как твоя, пачками растягивал! Одна баба, помню, после меня неделю срать не могла, кишки в узел завязались! Другая орала, что больше не хочет, а сама потом ползала, просила еще! Ха, а твоя — прям чемпион, держится, как будто для этого рождена!

— Слышь, лох, а давай ей дырки бутылками заткнем! — Толик хохотнул, его голос дрожал от садистского вдохновения. — Возьми две большие из-под шампанского, ща засуну, чтоб долго не закрывались! Хочу, чтоб она с такими дырами ходила, как памятник моему кулаку! — Он захохотал, его смех был громким, раскатистым, как гром, что сотрясает горы, и Игорь, словно под гипнозом, кивнул, побрел на кухню, его ноги дрожали, как у человека, потерявшего волю. Он нашел две закрытые бутылки шампанского, холодные, тяжелые, их стекло блестело в тусклом свете, и вернулся, протянув их Толику, чьи глаза загорелись злобным весельем.

— Во, молодец, слабак! Ща твоя шлюха узнает, что такое настоящий кайф! — Толик взял одну бутылку, его правая рука медленно направила ее к влагалищу, и он начал вставлять, дно вперед, с садистской неспешностью, наслаждаясь каждым ее всхлипом. Анюта ахнула, ее тело дернулось, и она почувствовала, как холодное стекло раздвигает ее плоть, как края влагалища дрожат от напряжения, как бутылка заполняет ее, принося странное облегчение — холод снимал жар, что терзал ее изнутри, но давление было огромным, как будто ее растягивали заново. — Чё, шлюха, нравится холодок? Ща вторую в жопу засуну! — Толик хохотнул, взял вторую бутылку и направил ее к анусу, медленно проталкивая внутрь, стекло скользило по смазке, растягивая багровые края до предела, и Анюта закричала, ее голос сорвался в хрип, но оргазм накатил снова, мощный, оглушительный, холод бутылок смешивался с жаром ее тела, как лед и огонь, что танцуют в смертельной схватке.

— Ха, глянь, лох, как твоя шлюха кончает от бутылок! — Толик хохотал, его голос был пропитан триумфом, и он протолкнул обе бутылки глубже, до упора, их горлышки торчали наружу, как зловещие трофеи, а дырки Анюты зияли вокруг них, растянутые, дрожащие, не в силах закрыться. — Не вынимайте их сегодня, лох! Пусть ходит так, с моими подарками! Ща я отдохну, а потом дальше ее дырки растягивать буду, до самого конца! — Он хохотнул, его смех был громким, раскатистым, как гром, и он рухнул рядом с Анютой, тяжело дыша, его глаза сверкали злобным весельем, как у демона, что планирует новый круг мучений.

Анюта лежала, ее тело дрожало, как после катаклизма, холод бутылок внутри нее приносил облегчение, как лед на ожоге, но давление разрывало ее изнутри, и она чувствовала себя истерзанной, но живой, как жертва, что пережила ритуал и стала чем-то большим, чем была. Игорь снимал, его руки дрожали, фотоаппарат фиксировал этот кошмар, и он не знал, как жить дальше с этим зрелищем, что навсегда врезалось в его душу.

Толик лежал рядом с Анютой, его грудь вздымалась, как после долгого боя, пот стекал по его смуглой коже, оставляя блестящие дорожки, а глаза сверкали злобным весельем, как у демона, что не насытился мучениями своей жертвы. Две бутылки из-под шампанского торчали из ее влагалища и ануса, их холодное стекло блестело в тусклом свете, растягивая ее дырки до предела, и Анюта лежала неподвижно, ее тело дрожало, как после катаклизма, разум был затуманен смесью боли, облегчения и этого темного, необъяснимого наслаждения, что все еще тлело в ее глубинах. Но Толик не собирался останавливаться. Он резко поднялся, его член снова стоял, твердый и пульсирующий, как оружие, готовое к новому удару. — Чё, шлюха, думала, я закончил? Ща я тебе все дырки до конца заполню! — Он хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным похотью, и он схватил ее за волосы, дернув с такой силой, что она ахнула, ее голова откинулась назад, обнажая горло, как жертва перед алтарем.

— Открывай рот, сука! Ща я тебе глотку залью, будешь знать, как настоящего мужика ублажать! — Толик прорычал, его левая рука сжала ее волосы в кулак, а правая направила член к ее губам, грубо раздвигая их, и он вогнал его внутрь, до самого основания, его волосатый пах прижался к ее носу, лишая воздуха. Анюта задыхалась, ее горло сжалось от внезапного вторжения, слюна потекла по подбородку, как река, вышедшая из берегов, но он не дал ей вырваться, вгоняя член с ритмичной яростью, как молот, что бьет по наковальне. — Соси, шлюха, соси как надо! Глянь, лох, как твоя баба мне в глотку берет! — Он хохотал, его голос дрожал от садистского восторга, и Анюта кашляла, ее глаза наполнились слезами, горло сжималось, пытаясь вытолкнуть его, но она сосала, ее губы плотно обхватывали его ствол, язык невольно скользил по головке, чувствуя его жар, его пульсацию, горячую и твердую, как раскаленный прут.

Ее тело было заполнено до предела: две бутылки вгонялись в ее влагалище и анус, холодное стекло растягивало ее плоть, края дырок дрожали от напряжения, а внутри она ощущала их тяжесть, их ледяное присутствие, что приносило странное облегчение, как лед на ожоге, но одновременно давило, как будто ее внутренности сжимали в тисках. Влагалище было растянуто, бутылка заполняла его полностью, давя на шейку матки, и каждый ее слабый вздох отдавался там тупой болью, смешанной с жаром, что поднимался из глубин, как угли, тлеющие под пеплом. Анус зиял еще шире, бутылка внутри него казалась огромной, ее холод проникал в кишки, обжигая их ледяной лаской, и она чувствовала, как они извиваются, сжимаются вокруг стекла, как будто пытаясь вытолкнуть его, но не могли — она была заполнена, как сосуд, что не может вместить больше, но продолжает принимать. А теперь член Толика в ее рту дополнял этот кошмар — его горячая, пульсирующая плоть заполняла горло, давила на язык, и она задыхалась, слюна смешивалась с его соленым вкусом, стекая по шее, как грязный поток.

— Чё, шлюха, нравится, когда все дырки забиты? Ща я тебе полный комплект устрою! — Толик хохотал, его движения ускорились, член врывался в ее горло с такой силой, что ее голова откидывалась назад, а бутылки внутри нее дрожали, усиливая давление, как будто он хотел разорвать ее изнутри. Анюта чувствовала себя истерзанной, униженной, как жертва, что отдала все, но не могла остановить этот ритуал — ее разум кричал от ужаса, отвращения, но тело отвечало иначе, каждый его толчок, каждый удар бутылок внутри нее вызывал новый оргазм, слабый, но мучительный, как отголосок бури, что не утихает. Ее горло горело, как от раскаленного угля, слюна текла, смешиваясь с его потом, и она ненавидела себя за этот жар, что поднимался в ней, за это предательство собственного тела, что подчинялось ему, как зверь хозяину.

— Глянь, лох, как твоя шлюха давится! Ща я ей полный рот залью, будет знать, чья она теперь! — Толик рычал, его член вздрогнул, и он начал кончать — долго, струи густой, горячей спермы били в ее горло, заполняя его, стекая по языку, обжигая гортань, как расплавленный металл, и Анюта задыхалась, кашляла, ее горло сжималось в судорогах, но она глотала, глотала снова и снова, горькая, вязкая жидкость текла в нее, как яд, что она принимала против воли, и ее глаза были полны слез, тело дрожало от напряжения, а разум кричал от унижения и этого темного, необъяснимого наслаждения, что разрывало ее изнутри. — Пей, сука, пей все до капли! Это тебе за то, что такая блядь ненасытная! — Он держал ее голову, не давая вырваться, пока последняя капля не вытекла из него, и его хохот эхом отражался от стен, как насмешка над их обоими.

Он вытащил член, оставив ее кашлять и задыхаться, ее лицо было мокрым от слюны, слез и спермы, горло горело, как после ожога, а бутылки внутри нее дрожали, усиливая ощущение заполненности, как будто она стала сосудом для его похоти. — Ха, глянь, лох, как я твою шлюху отделал! Все дырки забиты, как у настоящей бляди! — Толик хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным триумфом, и он хлопнул себя по бедру, глядя на ее истерзанное тело с садистским восторгом. Игорь дрожащими руками снимал, его фотоаппарат щелкал без остановки, фиксируя этот кошмар — багровые дырки, бутылки, торчащие из них, мокрое лицо жены, и это было отвратительно, как взгляд на падение, но завораживающе, как бездна, что зовет его прыгнуть.

— Бывало, я таких шлюх, как твоя, пачками ломал! — Толик начал рассказывать, его голос дрожал от злобного веселья. — Одна баба, помню, после бутылки в жопе неделю ходила, как на ходулях, орала, что больше не хочет, а сама потом просила еще! Другая с шампанским в пизде кончала так, что пол залила! А твоя — прям королева, все держит, как будто для этого рождена! — Он хохотал, его смех был громким, раскатистым, как гром, и он наклонился к Анюте, похлопав по бутылке в ее влагалище, от чего она вздрогнула, ее тело сотряс новый оргазм, слабый, но мучительный, как удар тока.

— Не вынимайте их, лох! Пусть ходит так, с моими подарками! — Толик ухмыльнулся, его глаза сверкали злобным весельем. — Холодок ей нравится, глянь, как течет! Ща я отдохну, а потом дальше ее дырки растягивать буду, до самого конца, пока не порвутся! — Он хохотнул, рухнув рядом с ней, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как после боя, а Анюта лежала, ее тело дрожало, как лист на ветру, заполненность всех дырок разрывала ее изнутри — член Толика оставил горький вкус во рту, бутылки холодили и давили внутри, и она чувствовала себя истерзанной, униженной, но живой, как жертва, что пережила ад и стала его частью.

Толик, тяжело дыша, откинулся на кровать рядом с Анютой, его грудь вздымалась, как после долгого боя, пот стекал по его смуглой коже, оставляя блестящие дорожки, а глаза, все еще горящие злобным весельем, начали тускнеть от усталости. Он развалился, раскинув руки и ноги, как победитель, что отдыхает на поле битвы, и хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным сытым удовлетворением: — Чё, шлюха, вымотала меня, сука! Ща отдохну чуток, а потом дальше твои дырки разъебывать буду, до самого конца! — Он ухмыльнулся, глядя на Анюту, что лежала рядом, обессиленная, неподвижная, как сломанная кукла, ее тело дрожало от изнеможения, дыхание было слабым, прерывистым, как у человека на грани забытья. Две бутылки из-под шампанского торчали из ее влагалища и ануса, растягивая дырки до предела, и она не могла пошевелиться — каждый мускул кричал от усталости, разум был пуст, как выжженная пустыня, а внутри тлел слабый жар, остатки оргазмов, что истерзали ее до предела.

— Ха, лох, глянь, какая у тебя шлюха выдыхается! Ща посплю, а потом ей пиздец устрою! — Толик пробормотал, его голос затихал, глаза закрывались, и он развалился еще шире, небрежно закинув свою тяжелую, волосатую ногу ей на бедра, придавливая бутылки, от чего Анюта слабо ахнула, но не смогла даже дернуться. Его правая рука обняла ее за талию, грубо, как хозяин обнимает свою добычу, и он зевнул, его дыхание стало глубоким, прерывистым, пока сон не поглотил его полностью. Игорь стоял с камерой, его руки дрожали, объектив ловил этот сюр — спящего Толика, развалившегося рядом с женой, его нога и рука на ее теле, как цепи, что держат жертву, бутылки, торчащие из ее дырок, и ее лицо, искаженное смесью боли и изнеможения. Он снимал долго, щелчок за щелчком, как будто пытался запечатлеть этот кошмар, чтобы потом понять, что с ним делать, но каждый кадр только глубже врезался в его душу, как нож в открытую рану.

Наконец, Игорь опустил камеру, его взгляд был пустым, как у человека, потерявшего все, и он побрел в ванную, оставив их лежать — Толика, уснувшего в своей наглой уверенности, и Анюту, неподвижную, как побежденная жертва. Включив душ, он встал под горячую воду, пар поднимался вокруг, обжигая кожу, но он не чувствовал тепла — внутри него был холод, как будто его сердце замерзло под тяжестью этого дня. Мысли кружились, как водоворот, тянущий его на дно: Что я натворил? Почему не остановил его? Она моя жена, моя Анюта, а теперь... что она теперь? Он видел ее лицо, искаженное экстазом и болью, слышал ее стоны, что разрывали его изнутри, и ненавидел себя за этот жар, что поднимался в нем, за возбуждение, что предало его разум. Я должен был ее спасти, а вместо этого снимал, как он ее ломает... Я хуже него. Вода стекала по его лицу, смешиваясь с солеными каплями — он не знал, пот это или слезы, но внутри него росла пустота, как черная дыра, что пожирала все, что он знал о себе.

Выйдя из душа, он вытерся, накинул халат и ушел в гостиную, подальше от спальни, где спали его жена и этот зверь. Камера лежала на столе, как немой укор, и Игорь рухнул на диван, его рука сама скользнула к паху, пальцы дрожали, но он не мог остановиться — образы Анюты, ее растянутые дырки, бутылки, член Толика в ее рту вспыхивали перед глазами, как кадры из кошмара, и он начал онанировать, яростно, отчаянно, как будто хотел выгнать этот жар из себя. Оргазм накатил быстро, резкий, болезненный, сперма брызнула на его руку, и он задохнулся, его тело сотрясалось, как в агонии, а потом рухнул на подушки, погружаясь в тяжелый, беспокойный сон, как человек, что падает в бездну.

Ночью, в три часа, его разбудили стоны — слабые, но пронзительные, как крики из другого мира. Игорь открыл глаза, его сердце заколотилось, как барабан перед казнью, и он понял, что звуки идут из спальни. Он встал, ноги дрожали, как у человека, что идет на эшафот, и прокрался к двери. Толик снова трахал Анюту кулаками, его правая рука вгонялась в ее анус, левая — во влагалище, с яростной силой, бутылки давно были вынуты, и ее дырки зияли, багровые, дрожащие, принимая его удары, как истерзанная плоть принимает новый удар. — Чё, шлюха, думала, я забыл про тебя? Ща я твои дырки до конца разворочу! — Толик хохотал, его голос был хриплым, пропитанным злобным весельем, и он двигал кулаками с ритмичной яростью, как молоты, что бьют по наковальне. Анюта лежала, ее тело сотрясалось, слабые стоны вырывались из горла, глаза были полузакрыты, и она уже не сопротивлялась — только принимала, как жертва, что сдалась судьбе.

Игорь замер, его взгляд был прикован к этому зрелищу, и он чувствовал, как холод внутри него сменяется жаром, как его рука снова тянется к камере, чтобы снять этот новый круг ада, что развернулся перед ним.

Игорь дрожащими руками включил камеру, его пальцы скользили по кнопкам, словно он боялся уронить этот последний щит между ним и реальностью. Объектив поймал Толика в кадр — его мощная фигура двигалась с яростной энергией, кулаки вгонялись в Анюту с ритмичной силой, как молоты, дробящие камень, и каждый удар сопровождался влажным хлюпаньем, эхом разносившимся по комнате. Анюта лежала, ее тело сотрясалось, как лист на ветру, слабые стоны вырывались из горла, как крики из глубины бездны, а глаза, полузакрытые, блестели от слез и изнеможения. Ее влагалище и анус зияли, багровые края дрожали, растянутые до предела, и каждый толчок Толика казался ей новым ударом судьбы, что разрывала ее изнутри. Она чувствовала себя пустой оболочкой, истерзанной, но живой, и этот жар, что поднимался из глубин, был как предательство ее собственного тела, что не могло остановить эту бурю наслаждения и боли.

— Ха, лох, снимай, как я твою шлюху на кулаки насаживаю! Глянь, какая она мягкая стала, как тесто! — Толик хохотал, его голос был хриплым, пропитанным садистским восторгом, и он ускорил темп, вгоняя кулаки глубже, до предплечий, его мышцы напрягались, как у зверя перед прыжком. Он резко вытащил правую руку из ануса, оставив его зияющим, как черный кратер, и схватил с тумбочки пустую бутылку из-под шампанского, что валялась рядом. — Ща я ей жопу до конца разворочу! — Он хохотнул, плюнул на бутылку и с силой вогнал ее обратно в анус, дно вперед, стекло скользнуло внутрь, растягивая края до невозможного, и Анюта вскрикнула, ее голос сорвался в хрип, тело дернулось, как от удара тока, а новый оргазм накатил, мучительный, как раскат грома в ее истерзанной плоти.

Игорь снимал, его сердце колотилось в горле, как барабан перед казнью, и он ненавидел себя за этот жар, что поднимался в нем, за возбуждение, что предало его разум. Он видел, как бутылка исчезает в анусе жены, как ее тело дрожит, как Толик ухмыляется, и чувствовал, что теряет ее с каждым кадром, что щелкает его камера. Она моя Анюта, моя любовь, а я стою и снимаю, как он ее ломает... Что я за человек? Мысли рвали его изнутри, как когти, но он не мог остановиться — его руки двигались сами, фиксируя этот кошмар, как будто это могло дать ему контроль над тем, что давно вышло из-под власти. Слезы жгли его глаза, но он моргнул их прочь, боясь пропустить хоть миг этого ада, что разворачивался перед ним.

— Чё, шлюха, нравится, когда я тебе дырки бутылками долблю? Ща я тебе еще добавлю! — Толик хохотал, его левая рука оставалась во влагалище, сжимая кулак, а правой он схватил настольную лампу с тумбочки, оторвал провод одним рывком и направил ее основание к анусу, поверх бутылки. — Глянь, лох, ща твоя баба будет как шашлык на вертеле! — Он с силой вогнал лампу внутрь, ее металлическое основание растянуло багровые края еще шире, и Анюта закричала, ее голос был слабым, надтреснутым, как стекло перед тем, как разбиться. Она чувствовала, как бутылка и лампа давят внутри нее, как металл и стекло сжимают ее кишки, как холод и давление смешиваются с жаром, что поднимался из глубин, и это было слишком — слишком сильно, слишком унизительно, слишком возбуждающе, как будто она стала полем битвы, где ее тело сражалось само с собой.

Толик хохотал, его глаза сверкали злобным весельем, и он начал двигать лампу вверх-вниз, трахая ее анус, пока его кулак во влагалище шевелился, сжимая и разжимая пальцы, играя с ее внутренностями, как с игрушками. — Ха, лох, снимай, как я твою шлюху на лампу насаживаю! Бывало, я таких баб, как она, всем, что под руку попадалось, долбил! Одна орала под шваброй, другая под стулом кончала! А твоя — прям королева, все берет! — Он хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром, и Анюта выла, ее тело сотрясалось от новых оргазмов, каждый толчок лампы и кулака вызывал волну жара, что поднималась из глубин, как лава, смешиваясь с болью, острой, как раскаленный нож, и она ненавидела себя за это, за то, что ее тело отвечало ему, как зверь хозяину.

Игорь снимал, его дыхание сбилось, как у человека, что бежит от смерти, и он чувствовал, как его собственное возбуждение растет, как предатель, что вонзает нож в спину. Он видел, как лампа исчезает в анусе жены, как ее влагалище дрожит вокруг кулака Толика, и ненавидел себя за этот жар, что пульсировал в его паху, за то, что его рука сама тянулась к штанам, но он сдерживался, сжимая зубы до боли, как будто это могло вернуть ему контроль. Я должен ее спасти, должен остановить его... Но почему я не могу? Его мысли кричали, как раненый зверь, но тело стояло неподвижно, камера в руках была как цепь, что держала его на месте, и он снимал, снимал, снимал, как будто это могло спрятать его позор.

Толик резко вытащил лампу, бросив ее на пол с глухим стуком, и снова вогнал кулак в анус, его движения были яростными, как у воина, что наносит смертельный удар. — Чё, шлюха, думала, я тебя пожалею? Ща я тебе кишки до горла пробью! — Он хохотал, сжимая кулак внутри нее, и начал бить вверх, к желудку, каждый удар отдавался в ее теле, как раскат грома, и Анюта задыхалась, ее горло сжималось, как будто его рука действительно дотянулась до него. Она чувствовала, как ее внутренности сжимаются под его кулаком, как давление растет, как боль и наслаждение смешиваются в бурю, что уносила ее в бездну, и каждый удар был как новый оргазм, слабый, но мучительный, как отголосок урагана, что не утихает.

— Ха, лох, глянь, как твоя баба кончает от кулаков! Ща я ей все дырки до конца разворочу! — Толик хохотал, его голос был хриплым, пропитанным злобным триумфом, и он вытащил левую руку из влагалища, схватил стул у стены и с силой вогнал одну из его ножек в ее зияющее отверстие. Анюта вскрикнула, ее голос был слабым, надтреснутым, как у человека, что теряет последние силы, и она почувствовала, как дерево растягивает ее плоть, как ножка стула врывается внутрь, давя на стенки, и это было слишком — слишком глубоко, слишком унизительно, слишком возбуждающе, как будто ее тело стало полем для его садистских игр. Она чувствовала себя разорванной, заполненной, как сосуд, что не может вместить больше, но продолжает принимать, и ее разум кричал от ужаса, но тело дрожало от оргазма, что накатил снова, как волна, что ломает скалы.

Игорь снимал, его глаза были полны слез, но он не мог отвести взгляд, как человек, что смотрит на свою гибель и не может отвернуться. Он видел, как ножка стула исчезает во влагалище жены, как ее анус принимает кулак Толика, и чувствовал, как его собственное сердце разрывается на части, как будто каждый удар Толика бил не только по Анюте, но и по нему. Я должен был ее защитить... Почему я стою здесь? Почему я снимаю? Его мысли кричали, как раненый зверь, но он не мог двинуться, его ноги были как свинец, а камера в руках дрожала, фиксируя этот кошмар, что стал их реальностью.

Толик хохотал, его движения были яростными, как у демона, что наслаждается своей победой, и он продолжал трахать Анюту кулаком и стулом, комментируя с садистским восторгом: — Ха, лох, твоя шлюха теперь моя игрушка! Глянь, как ее дырки все берут! Ща я ей до конца кишки разворочу, будет знать, чья она теперь! — Он хохотнул, его голос был громким, раскатистым, как гром, и Анюта лежала, ее тело сотрясалось, как после землетрясения, разум был пуст, а внутри нее бушевал хаос — боль, наслаждение, унижение смешивались в бурю, что уносила ее в бездну, и она не знала, жива ли она еще, или это был конец, что пришел за ней в облике этого зверя.

Толик, тяжело дыша, вытащил кулак из влагалища Анюты и книгу из ее ануса, бросив их на пол с глухим стуком, и его взгляд упал на угол комнаты, где лежал огромный лесбийский фаллоимитатор — черный, толстый, два метра длиной и десять сантиметров в диаметре, как змея, свернувшаяся в ожидании добычи. — Ха, шлюха, ща я тебе жопу до конца разворочу! — Он хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным садистским восторгом, и он схватил фаллоимитатор, смазав его остатками смазки с тумбочки. С силой он приставил его к ее зияющему анусу, багровые края дрожали от напряжения, и начал проталкивать внутрь, медленно, наслаждаясь каждым ее вскриком. Анюта закричала, ее голос сорвался в высокий вопль, тело выгнулось дугой, как мост перед обрушением, и она почувствовала, как толстый резиновый ствол раздвигает ее плоть, как он врывается в ее кишки, заполняя их полностью, его длина уходила все глубже, извиваясь внутри нее, как живое существо.

— Чё, сука, нравится, когда я тебе жопу двухметровым хуем долблю? Ща я тебе кишки до горла проткну! — Толик хохотал, его руки двигались с яростной энергией, проталкивая фаллоимитатор до конца, пока весь двухметровый ствол не исчез в ее анусе, растягивая ее до предела. Анюта задыхалась, ее крик застрял в горле, и она чувствовала, как он заполняет ее кишки, извивается внутри, как гигантская змея, давит на внутренности, сжимает их, проникает так глубоко, что казалось, он вот-вот выйдет через ее горло. Каждый его сантиметр был как удар, ее живот вздувался, длинные бугры проступали под кожей, извиваясь в такт его движений, и это было слишком — слишком глубоко, слишком унизительно, слишком возбуждающе, как будто ее тело стало полем для его садистских игр. Оргазм накатил, мощный, оглушительный, как раскат грома, и она выла, ее разум кричал от ужаса, но тело дрожало от наслаждения, что разрывало ее изнутри.

Игорь снимал, его руки тряслись, как у человека в лихорадке, и он чувствовал, как его рассудок рушится, как истерика сжимает его горло, как слюна скапливается во рту, а слезы текут по щекам. Он видел, как фаллоимитатор исчезает в анусе жены, как бугры движутся по ее животу, и его рука сама скользнула к паху, пальцы сжали член, и он начал дрочить, яростно, отчаянно, как будто хотел выгнать этот кошмар из себя. — Ха, лох, ты чё, дрочишь на свою шлюху? Какой же ты слабак! — Толик хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром, и он вытащил фаллоимитатор одним резким движением, оставив анус зияющим, как черная бездна, багровые края дрожали, а кишки внутри пульсировали, открытые холодному воздуху.

— Ща я твою бабу дальше трахать буду! — Толик хохотнул, снова вогнал фаллоимитатор в анус, начиная трахать ее длинными, мощными толчками, его руки двигались с ритмичной яростью, как поршни, а Анюта задыхалась, ее стоны были слабыми, надтреснутыми, как у человека на грани потери сознания. Она чувствовала, как фаллоимитатор скользит в ее кишках, как его толщина растягивает их, как бугры снова проступают на животе, извиваясь, как змеи под кожей, и каждый толчок был как удар, что пробивал ее насквозь, смешивая боль с наслаждением в мучительную бурю. Ее дырки уже не закрывались, влагалище и анус зияли, как кратеры, багровые, дрожащие, и она чувствовала себя пустой оболочкой, истерзанной, но живой, как жертва, что не может сбежать от своего палача.

— Открывай рот, шлюха! Ща я тебе глотку выебу! — Толик прорычал, его член, твердый и пульсирующий, направился к ее губам, и он вогнал его внутрь, до самого основания, его волосатый пах прижался к ее носу, лишая воздуха. Анюта кашляла, ее горло сжималось, слюна текла по подбородку, но он трахал ее рот с яростной силой, пока его правая рука вгоняла фаллоимитатор в анус, а левая сжала кулак и вошла во влагалище, трахая ее сразу во все дырки. — Чё, лох, снимай, как я твою шлюху везде долблю! Глянь, какая она мягкая, как мясо на шампуре! — Он хохотал, его голос дрожал от садистского восторга, и Анюта чувствовала себя заполненной до предела — член в горле, фаллоимитатор в кишках, кулак во влагалище, и это было как ад, где боль и наслаждение смешивались в смертельный танец.

Игорь снимал, его истерика перешла в безумный смех, смешанный с рыданиями, и он дрочил, его рука двигалась быстро, отчаянно, как будто это могло спасти его от этого кошмара. Оргазм накатил, резкий, болезненный, сперма брызнула на пол, и он задохнулся, его тело сотрясалось, как в агонии, а Толик хохотал, глядя на него: — Ха, лох, обкончался опять! Какой же ты слабак, даже смотреть на это не можешь нормально! — Он ускорил темп, член врывался в горло Анюты, фаллоимитатор трахал ее анус, кулак долбил влагалище, и она выла, ее оргазмы были слабыми, но мучительными, как отголоски бури, что не утихает.

Толик вдруг остановился, его грудь вздымалась, пот стекал по лицу, и он тяжело выдохнул: — Бляяя, заебался я твою шлюху долбить! — Он вытащил член из ее рта, оставив ее кашлять и задыхаться, вытащил кулак из влагалища, но фаллоимитатор оставил в анусе, глубоко утопленный, его черный конец торчал наружу, как зловещий трофей. — Чё, шлюха, жива еще? Ха, лох, не вынимай его из ее жопы! Завтра приду, буду дальше с ним работать, до конца ее разъебу! — Он хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным усталостью, но все еще злобным весельем, и он начал собираться, натягивая штаны, бросив последний взгляд на Анюту, что лежала неподвижно, ее дырки зияли, тело дрожало, как после катаклизма.

Игорь стоял, его камера упала на пол с глухим стуком, как символ его бессилия, и он смотрел на жену, на фаллоимитатор, торчащий из ее ануса, на ее лицо, искаженное смесью боли и изнеможения. Его разум кричал от ужаса, отвращения, но внутри него тлел жар, что он ненавидел, и он не знал, как жить дальше с этим кошмаром, что стал их реальностью. Анюта лежала, ее тело было заполнено, фаллоимитатор давил внутри нее, как змея, что свернулась в ее кишках, и она чувствовала себя истерзанной, униженной, но живой, как жертва, что пережила ад и стала его частью. Она не могла пошевелиться, ее дырки не закрывались, и каждый слабый вздох отдавался болью и жаром, что терзали ее изнутри.

Толик, собравшись, хлопнул дверью, его шаги затихли в коридоре, оставив их в гробовой тишине, нарушаемой только слабым хрипом Анюты и стуком сердца Игоря, что билось в его груди, как барабан перед казнью. Он подошел к ней, его руки дрожали, как у человека, что потерял все, и он хотел вытащить фаллоимитатор, но слова Толика эхом звучали в его голове: Не вынимай, завтра приду, буду дальше работать. Он замер, его взгляд был прикован к этому зрелищу, и он чувствовал, как его собственное возбуждение растет, как предатель, что вонзает нож в спину, и он ненавидел себя за это, за то, что не мог остановить этот кошмар.

Анюта лежала, ее разум был пуст, как выжженная пустыня, а внутри нее фаллоимитатор давил, как зловещий гость, что не уходит, его толщина растягивала ее кишки, его длина извивалась внутри, и она чувствовала каждый его сантиметр, как живое существо, что пожирало ее изнутри. Она не знала, сколько еще выдержит, но где-то в глубине тлела искра — сила, что родилась из этого ада, и она боялась, что завтра, когда Толик вернется, эта искра станет пламенем, что сожжет ее до конца.

Толик ушел, оставив за собой гробовую тишину, нарушаемую только слабым хрипом Анюты и стуком сердца Игоря, что билось в его груди, как пойманная птица. Она лежала на кровати, неподвижная, ее тело дрожало, как после бури, фаллоимитатор, огромный и черный, торчал из ануса, глубоко утопленный, растягивая ее до предела. Игорь рухнул на колени рядом, его руки дрожали, как у человека, потерявшего все, и он смотрел на нее, на ее истерзанное тело, на багровые, зияющие дырки, что не закрывались, и слезы текли по его щекам, оставляя горячие дорожки. — Анюта... ты... ты как? — выдавил он, его голос был хриплым, срывающимся, как у человека на грани истерики, и он протянул руку, но замер, боясь прикоснуться к ней, как будто она была хрупким стеклом, готовым разбиться.

Анюта медленно повернула голову, ее глаза, полузакрытые, блестели от слез и изнеможения, и она прошептала, ее голос был слабым, надтреснутым, как лист на ветру: — Игорь... я... я не знаю... Это было... страшно... но... — Она замолчала, ее дыхание сбилось, и она сглотнула, горло горело от боли и спермы Толика, что все еще ощущалась внутри. — Но я... я хочу... чтобы он вернулся... — Ее слова повисли в воздухе, как удар грома, и Игорь вздрогнул, его глаза расширились от ужаса и чего-то еще — темного, необъяснимого жара, что поднимался в нем, как предатель, что вонзает нож в спину. Он смотрел на нее, и его разум кричал от страха, но тело отвечало иначе, и он ненавидел себя за это.

— Анюта... ты... ты серьезно? После всего этого? — Игорь задохнулся, его голос дрожал, как у человека, что теряет почву под ногами, и он сжал кулаки, ногти впились в ладони, оставляя кровавые полумесяцы. — Он... он чуть не убил тебя... Я снимал, как он тебя ломал... И я... я тоже хочу... — Он замолчал, его щеки запылали от стыда, и он опустил взгляд, не в силах встретиться с ее глазами. Анюта слабо кивнула, ее губы дрожали, и она прошептала: — Я боюсь... но... это как огонь... Я не могу его погасить... — Ее слова были как признание, что разрывало их обоих, и они сидели в тишине, их страх и желание смешивались в воздухе, как яд и вино, что пьянит и убивает одновременно.

Сутки прошли в молчаливом напряжении, как будто время застыло в ожидании бури. Анюта лежала на кровати, фаллоимитатор все еще был внутри нее, его толщина давила на кишки, его длина извивалась в глубинах, и каждый слабый вздох отдавался болью и жаром, что терзали ее изнутри. Она не могла его вытащить — слова Толика эхом звучали в ее голове: Не вынимай, завтра приду, буду дальше работать. Ее тело было истерзано, но где-то в глубине тлела искра — страх смешивался с предвкушением, и она ненавидела себя за это, за то, что ее разум кричал остановиться, а тело ждало его возвращения. Игорь ходил по квартире, как призрак, его взгляд был пустым, как у человека, потерявшего все, и он то и дело подходил к ней, смотрел на ее дырки, на фаллоимитатор, и его руки дрожали, как будто он хотел прикоснуться, но боялся сломать хрупкое равновесие.

— Игорь... ты думаешь, он правда вернется? — Анюта спросила ночью, ее голос был слабым, дрожащим, как у ребенка, что боится темноты, и она повернулась к нему, ее глаза блестели в полумраке. Игорь сглотнул, его горло сжалось, как будто кто-то сдаvil его холодной рукой, и он кивнул, его голос был хриплым, пропитанным страхом и чем-то еще: — Да... он вернется... И я... я не знаю, хочу ли я его остановить... — Его слова были как удар, и Анюта задрожала, ее тело сжалось, фаллоимитатор внутри нее сдвинулся, вызвав новый всплеск боли и жара, и она ахнула, ее глаза наполнились слезами, но в них было что-то темное, как зов, что манил ее в бездну.

День тянулся медленно, как вечность, каждый час был как нож, что вонзался в их нервы, и они избегали смотреть друг другу в глаза, боясь увидеть в них отражение своего страха и желания. Игорь убирал камеру, проверял батарею, как будто готовился к новой битве, и его руки дрожали, как у человека, что ждет казни. Анюта лежала, ее тело ныло, каждый мускул кричал от усталости, но внутри нее росло предвкушение, как темный цветок, что распускается на руинах, и она ненавидела себя за это, за то, что ее разум кричал убежать, а тело ждало его шагов. Они молчали, но воздух между ними был пропитан их мыслями, их страхом, их тайным согласием, что этот кошмар должен продолжиться.

К вечеру напряжение стало невыносимым, как натянутая струна, готовая лопнуть, и Игорь ходил по комнате, его шаги были нервными, как у зверя в клетке. — Анюта... если он придет... что мы будем делать? — Его голос дрожал, как у человека на краю пропасти, и он посмотрел на нее, его глаза были полны ужаса и жара, что он не мог скрыть. Анюта сглотнула, ее горло горело, и она прошептала, ее голос был слабым, но твердым: — Мы... мы пустим его... Я боюсь... но я хочу... чтобы он закончил то, что начал... — Ее слова были как приговор, и Игорь задохнулся, его сердце заколотилось, как барабан, и он кивнул, его взгляд был пустым, как у человека, что сдался судьбе.

Сутки прошли, и ночь опустилась на их дом, как темный покров, что скрывал их страх и желание. Анюта лежала, ее тело дрожало, фаллоимитатор все еще был внутри, его давление было как зловещий гость, что не уходит, и она чувствовала каждый его сантиметр, как живое существо, что пожирало ее изнутри. Игорь сидел рядом, его руки сжимали камеру, как будто это могло защитить его от того, что должно было случиться, и его мысли кружились, как водоворот: Мы сошли с ума... Мы хотим этого... Почему мы не бежим? Его сердце билось в горле, как пойманная птица, и он ждал, как человек, что ждет палача, зная, что конец близок.

Внезапно раздался резкий звонок в дверь, пронзительный, как крик в ночи, и Игорь вздрогнул, его камера чуть не упала на пол, а Анюта ахнула, ее тело сжалось, фаллоимитатор внутри нее сдвинулся, вызвав новый всплеск боли и жара. Они посмотрели друг на друга, их глаза были полны ужаса и предвкушения, и Игорь медленно встал, его ноги дрожали, как у человека, что идет на эшафот. Он подошел к двери, его рука замерла на ручке, и он открыл ее, его дыхание сбилось, как у человека, что падает в бездну. Толик стоял на пороге, его ухмылка была широкой, зловещей, как у демона, что вернулся за своей добычей, и он шагнул внутрь, его голос был громким, раскатистым, как гром: — Ну что, шлюха и лох, готовы? Ща я твои дырки до конца разъебу!

Игорь отступил, его камера дрожала в руках, и он начал снимать, как Толик вошел, его шаги были тяжелыми, уверенными, как у завоевателя, что пришел завершить свой триумф. Анюта лежала, ее тело дрожало, как лист на ветру, фаллоимитатор торчал из ануса, как зловещий знак того, что ждало ее впереди, и она чувствовала, как страх и жар смешиваются в ней, как яд и вино, что пьянит и убивает. Толик хохотнул, его глаза сверкали садистским восторгом, и он бросил сумку на пол, его голос был хриплым, пропитанным злобным весельем: — Ха, шлюха, вижу, мой подарок на месте! Ща я с ним поработаю, до конца тебя разворочу! — Он шагнул к ней, и история, что началась как их кошмар, достигла своего финала, где страх и желание сплелись в смертельный танец.

Толик шагнул к кровати, его ухмылка растянулась шире, как у хищника, что почуял добычу, и он сгреб Анюту в охапку, его грубые руки сжали ее талию с такой силой, что она ахнула, ее слабый голос утонул в его хохоте. — Чё, шлюха, лежишь как дохлая? Ща я тебя взбодрю! — Он рывком поднял ее, перекинув через плечо, как мешок, ее тело безвольно повисло, фаллоимитатор, торчащий из ануса, качнулся, вызвав новый всплеск боли и жара в ее истерзанных кишках. Игорь замер, его камера дрожала в руках, и он снимал, как Толик несет жену в ванную, ее бледные ноги болтались в воздухе, а слабые стоны вырывались из горла, как крики из глубины бездны. Толик хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным злобным весельем: — Ха, лох, снимай, ща я твою шлюху промою, как посуду!

В ванной он бросил Анюту на холодный кафель, ее тело шлепнулось с глухим звуком, и она застонала, ее руки и ноги дрожали, как у новорожденного оленя, что не может встать. Толик схватил фаллоимитатор, его пальцы сжали черный конец, и начал медленно вытаскивать, наслаждаясь каждым ее вскриком. Двухметровый ствол выходил из ее ануса с влажным хлюпаньем, ее кишки цеплялись за него, как будто не хотели отпускать, растянутые стенки дрожали, сопротивляясь, и Анюта задыхалась, ее голос сорвался в хрип, боль пронзала ее, как раскаленный нож, но за ней следовало облегчение, как будто ее тело наконец отпускало этого зловещего гостя. — Чё, шлюха, кишки за хуй держатся? Ха, ща я их водой промою! — Толик хохотал, бросив фаллоимитатор на пол, его черный силуэт блестел от смазки и пота.

Он грубо поднял Анюту, поставив ее в ванну на колени и локти, ее попа задралась вверх, зияющий анус дрожал, багровый и открытый, как кратер после извержения. Толик схватил шланг душа, включил холодную воду, и струя ударила с шипением, его глаза сверкали садистским восторгом, когда он приставил шланг к ее анусу. — Ща я тебе, сука, кишки до блеска вымою! — Он хохотнул, вставляя шланг внутрь, вода с силой ворвалась в ее кишки, холодная, как лед, и Анюта вскрикнула, ее тело дернулось, как от удара тока, а живот начал наполняться, растягиваясь под напором. Она чувствовала, как вода заливает ее внутренности, как давление растет, как холод смешивается с жаром, что тлел внутри, и это было больно, мучительно, но странно освежающе, как будто ее очищали от всего, что терзало ее раньше.

Толик смотрел, как ее живот округляется, становясь большим, как у беременной, кожа натягивалась, дрожала, и он хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром: — Ха, лох, глянь, какая у твоей шлюхи пузо! Ща я ей кишки до горла водой накачаю! — Анюта стонала, ее голос был слабым, надтреснутым, боль разрывала ее изнутри, давление давило на желудок, на кишки, и она чувствовала, как вода заполняет каждый уголок, как будто ее тело стало сосудом, что не может вместить больше. Игорь снимал, его камера дрожала, объектив ловил каждый кадр — ее растянутый живот, багровый анус, шланг, торчащий из него, и он ненавидел себя за этот жар, что поднимался в нем, за то, что его рука дрожала не только от страха, но и от возбуждения.

Толик резко вытащил шланг, и вода брызнула из ануса фонтаном, мутная струя ударила в стену ванной, заливая кафель, и Анюта ахнула, ее тело содрогнулось, облегчение накатило, как волна, смывающая грязь. Ее живот опал, став пустым, плоским, и она задыхалась, ее стоны смешались с хрипом, как у человека, что вырвался из-под воды. Толик хохотнул, его руки сжали ее живот, как куклу, выдавливая остатки воды, и он комментировал, его голос дрожал от злобного веселья: — Ха, шлюха, ща я из тебя всю грязь выжму! Глянь, лох, как я твою бабу чищу, как тряпку выкручиваю! — Вода текла, выплескиваясь из ануса, и Анюта чувствовала, как ее внутренности опустошаются, как давление уходит, оставляя странное облегчение, смешанное с болью и унижением.

— Ща еще разок, сука! — Толик хохотнул, снова вставляя шланг в ее анус, его пальцы грубо раздвинули багровые края, и он протолкнул его глубже, вода с силой ворвалась внутрь, холодная струя заполнила ее кишки, растягивая их снова. Анюта задыхалась, ее крик был слабым, надтреснутым, и она чувствовала, как вода проникает в каждый изгиб, как давление нарастает, как ее живот снова вздувается, становясь большим, как барабан, кожа дрожала, готовая лопнуть, и боль была острой, как нож, но за ней следовало странное ощущение чистоты, как будто ее промывали изнутри. Толик смотрел, его глаза сверкали садистским восторгом, и он хохотал: — Ха, лох, снимай, как я твою шлюху водой накачиваю! Ща она лопнет, как шарик!

Процедура повторилась пять раз, каждый раз Толик наполнял ее кишки водой, ее живот раздувался, дрожал, и он вытаскивал шланг, вода брызгала фонтаном, сначала мутная, потом все чище, пока на пятый раз не вышла прозрачная, как стекло. Анюта стонала, ее тело сотрясалось, облегчение смешивалось с болью, и она чувствовала, как ее внутренности опустошаются, как давление уходит, оставляя ее легкой, но истерзанной, как жертва, что пережила ритуал очищения. Толик сжимал ее живот руками, выдавливая последние капли, и хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром: — Ха, шлюха, теперь твоя жопа чистая, как в аптеке! Глянь, лох, снимай, как я твою бабу до блеска вымыл!

Игорь снимал, его камера дрожала, как у человека в лихорадке, и он видел, как прозрачная вода брызжет из ануса жены, как ее живот опадает, как Толик сжимает ее, как куклу, и ненавидел себя за этот жар, что поднимался в нем, за возбуждение, что предало его разум. Его сердце колотилось, как барабан перед казнью, и он чувствовал, как слезы текут по щекам, но он не мог остановиться, фиксируя каждый кадр этого кошмара, как будто это могло дать ему контроль. Анюта лежала в ванне, ее тело дрожало, как лист на ветру, анус зиял, багровый и открытый, и она чувствовала себя пустой, очищенной, но униженной, как жертва, что пережила ад и стала его частью.

Толик хохотнул, его глаза сверкали садистским удовлетворением, и он хлопнул Анюту по ягодице, оставив красный отпечаток на ее бледной коже. — Ха, шлюха, теперь ты как новая! Ща я отдохну, а завтра еще повеселимся! — Он повернулся к Игорю, его ухмылка была широкой, зловещей, как у демона, что наслаждается своей победой, и кивнул: — Снимай, лох, снимай, как я твою бабу дочиста вымыл! Завтра вернусь, продолжу ее дырки разъебывать! — Он хохотал, его голос эхом отражался от стен ванной, и Анюта задрожала, ее разум кричал от страха, но где-то в глубине тлел жар, что она ненавидела, и она знала, что завтра этот кошмар начнется заново.

Игорь стоял, его камера дрожала в руках, и он снимал, как Толик уходит, его шаги затихли в коридоре, оставив их в гробовой тишине, нарушаемой только слабым хрипом Анюты и стуком его собственного сердца. Он смотрел на жену, на ее истерзанное тело, на багровый анус, что не закрывался, и чувствовал, как страх и желание смешиваются в нем, как яд и вино, что пьянит и убивает. Анюта лежала, ее тело было пустым, очищенным, но внутри нее тлела искра — предвкушение, что она не могла погасить, и она боялась, что завтра, когда Толик вернется, эта искра станет пламенем, что сожжет ее до конца.

Толик ушел, хлопнув дверью, и тишина обрушилась на них, как темный покров, что скрывал их страх и их тайное согласие. Игорь опустил камеру, его руки дрожали, как у человека, потерявшего все, и он смотрел на Анюту, на ее дрожащее тело, на ее глаза, что блестели в полумраке, и не знал, как жить дальше с этим кошмаром, что стал их реальностью. Анюта лежала, ее разум был пуст, как выжженная пустыня, но внутри нее тлел жар, что она ненавидела, и она знала, что завтра этот ад вернется, чтобы завершить их падение.

Толик не ушел, его шаги не затихли в коридоре, а вместо этого он повернулся, его ухмылка стала шире, как у демона, что только начал свой пир. Он бросил взгляд на Анюту, лежащую в ванне, ее тело дрожало, анус зиял, багровый и открытый, и хохотнул, его голос был хриплым, пропитанным садистским восторгом: — Чё, шлюха, думала, я закончил? Это только начало! — Он подошел к своей сумке, брошенной на пол, и вытащил две металлические прищепки, их зубцы блестели в тусклом свете, как когти хищника. С силой он прицепил их на соски Анюты, металл впился в нежную кожу, и она вскрикнула, ее голос сорвался в высокий вопль, боль пронзила ее, как раскаленные иглы, но Толик только захохотал, его глаза сверкали злобным весельем: — Ха, лох, глянь, как твоя шлюха орет! Ща я ей соски до красна защемлю!

Анюта задыхалась, ее грудь дрожала, прищепки впивались все сильнее, боль была острой, как нож, и она чувствовала, как соски набухают, как кровь пульсирует под металлом, но Толик не обращал внимания на ее стоны, его хохот эхом отражался от стен ванной. Он схватил стул, стоявший у стены, поставил его посреди комнаты с громким стуком и рывком поднял Анюту из ванны, ее тело безвольно повисло в его руках, как тряпичная кукла. — Ща я тебя, сука, как надо оттрахаю! — Он перекинул ее через колено, ее попа задралась вверх, открытая, дрожащая, голова свесилась вниз, волосы упали на лицо, закрывая ее слезы, и Игорь снимал, его камера дрожала, объектив ловил каждый кадр этого кошмара.

Толик смазал кулак остатками смазки, его пальцы блестели, как оружие перед боем, и он приставил его к ее анусу, багровые края дрожали, растянутые до предела. — Чё, шлюха, готова? Ща я тебе жопу до локтя разъебу! — Он хохотнул и начал погружать кулак внутрь, медленно, с садистской тщательностью, наслаждаясь каждым ее вскриком. Анюта закричала, боль была острой, как раскаленный нож, ее кишки сжимались, сопротивлялись, но он протолкнул кулак глубже, по локоть, и она задохнулась, ее тело дернулось, как от удара тока. Сначала боль разрывала ее изнутри, но потом, к ее ужасу, жар поднялся из глубин, наслаждение смешалось с мукой, и она застонала, ее разум кричал от унижения, но тело подчинялось ему, как зверь хозяину.

— Ха, лох, снимай, как я твою шлюху кулаком долблю! Глянь, ей нравится! — Толик хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром, и он начал трахать ее анус кулаком, двигая его вверх-вниз с ритмичной яростью, как поршень в машине. Анюта стонала, ее тело сотрясалось, как тряпичная кукла, она не могла ничего сделать, ее руки висели вниз, ноги дрожали, а прищепки на сосках качались, усиливая боль, что смешивалась с наслаждением в мучительную бурю. Игорь снимал, его руки дрожали, как у человека в лихорадке, и он ненавидел себя за этот жар, что пульсировал в его паху, за то, что его разум кричал остановить это, а тело хотело смотреть дальше.

Толик вытащил кулак с влажным хлюпаньем, оставив анус зияющим, как черная бездна, и снова полез в сумку, его глаза сверкали злобным весельем. — Ща я тебе, шлюха, настоящий хуй засуну! — Он вытащил огромный слоновий дилдо, его размеры поражали — метр в длину, 15 сантиметров в диаметре, черный, как смоль, с толстой присоской на конце, как у чудовища из кошмара. Он с силой хлопнул дилдо об пол, присоска прилипла к кафелю с чавкающим звуком, и он смазал его щедрой порцией смазки, его пальцы скользили по резине, блестящей от жира. — Ха, лох, снимай, ща твоя шлюха на вертеле будет! — Он поднял Анюту на руки, ее тело безвольно повисло, и начал насаживать ее анус на дилдо, медленно, наслаждаясь каждым ее стоном.

Анюта закричала, ее голос был слабым, надтреснутым, как у человека на грани потери сознания, и она чувствовала, как толстый ствол раздвигает ее плоть, как он врывается в ее кишки, расширяя их еще больше, чем раньше, его толщина разрывала багровые края, и боль была острой, как раскаленный меч. Толик насадил ее до половины, остановился, отпустил, и она осталась насаженной на дилдо, ее ноги задрались вверх, дрожащие, как у куклы, что сломали, а тело сотрясалось от боли и жара, что поднимались из глубин. — Ха, шлюха, сидишь, как на троне! Лох, держи ей ноги, задирай выше, ща я ее до конца насажу! — Толик хохотнул, его голос был пропитанным злобным триумфом, и Игорь, как под гипнозом, бросил камеру на пол, схватил ее ноги, раздвигая их в разные стороны и задирая вверх, выше плеч.

Анюта стонала, ее голос был слабым, прерывистым, боль разрывала ее изнутри, дилдо давило в кишках, расширяя их до предела, и она чувствовала себя насаженной, как мясо на вертеле, беспомощной, униженной, но оргазм накатил снова, мощный, оглушительный, как раскат грома, и она ненавидела себя за это, за то, что ее тело отвечало ему, как зверь хозяину. Игорь держал ее ноги, задранные за плечи, его руки дрожали, как у человека, что боится отпустить, и он смотрел на ее анус, растянутый до предела, на дилдо, что исчезал внутри, и чувствовал, как страх и жар смешиваются в нем, как яд и вино, что пьянит и убивает. Толик хохотал, его глаза сверкали садистским восторгом: — Ха, лох, держи крепче! Ща я ее до конца насажу!

Толик начал давить ей на плечи вниз, его ладони сжали ее с силой, как тиски, и дилдо проскользнуло еще глубже, его толщина разрывала анус, багровые края дрожали, растянутые до невозможного, и Анюта закричала, ее голос сорвался в хрип, боль была острой, как раскаленный нож, но за ней следовало наслаждение, темное и властное, что поднималось из глубин, как лава. Она чувствовала, как дилдо заполняет ее кишки, как оно давит на внутренности, как ее живот вздувается, бугры проступают под кожей, и это было слишком — слишком глубоко, слишком унизительно, слишком возбуждающе, как будто она стала жертвой, что принимает свой конец. Игорь держал ее ноги, его взгляд был полон ужаса и жара, и он ненавидел себя за то, что его руки дрожали не только от страха, но и от желания.

Толик хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром, и он давил сильнее, дилдо уходило все глубже, пока не исчезло почти полностью, оставив лишь кончик снаружи, анус Анюты был растянут до предела, как черная бездна, что поглощает все. — Ха, лох, глянь, как я твою шлюху на хуй насадил! Бывало, я таких баб на такие вертели сажал, что они потом неделю срать не могли! А твоя — прям чемпион! — Он хохотал, его руки сжимали ее плечи, и Анюта стонала, ее тело сотрясалось, как тряпичная кукла, оргазмы накатывали один за другим, слабые, но мучительные, как отголоски бури, что не утихает.

Игорь снимал, его камера лежала на полу, но он снова поднял ее, его руки дрожали, как у человека в лихорадке, и он фиксировал каждый кадр — ее растянутый анус, дилдо, что исчезал внутри, ее ноги, задранные за плечи, и ненавидел себя за этот жар, что пульсировал в его паху, за то, что его разум кричал отпустить, а тело хотело держать. Анюта чувствовала себя насаженной, беспомощной, униженной, дилдо давило внутри нее, как зловещий гость, что не уходит, его толщина разрывала ее кишки, его длина извивалась в глубинах, и каждый толчок был как удар, что пробивал ее насквозь, смешивая боль с наслаждением в мучительную бурю.

Толик хохотал, его голос был пропитанным садистским триумфом, и он смотрел на Анюту, насаженную на дилдо, как на свой шедевр: — Ха, шлюха, теперь ты моя на всю жизнь! Ща я отдохну, а потом еще повеселюсь! — Он отпустил ее плечи, но она осталась насаженной, ее ноги дрожали в руках Игоря, анус зиял, растянутый до предела, и она чувствовала, как дилдо заполняет ее полностью, как ее внутренности сжимаются вокруг него, как боль и жар смешиваются в ней, как яд и вино, что пьянит и убивает. Игорь держал ее, его взгляд был полон ужаса и желания, и он боялся отпустить, боялся, что этот кошмар станет их вечностью.

Анюта стонала, ее голос был слабым, прерывистым, как у человека на грани потери сознания, дилдо давило внутри нее, расширяя ее анус до предела, и она чувствовала себя разорванной, заполненной, как сосуд, что не может вместить больше, но продолжает принимать. Толик хохотал, его голос эхом отражался от стен, и он смотрел на нее, как на жертву, что принял свой конец: — Ха, лох, снимай, как твоя шлюха на моем хую сидит! Завтра продолжу, до конца ее разъебу! — Он рухнул на стул, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как после боя, но его глаза сверкали злобным весельем, обещая новый круг ада.

Толик, тяжело дыша, снова схватил Анюту за плечи, его грубые ладони сжали ее с такой силой, что она ахнула, ее слабый голос утонул в его хохоте. — Чё, шлюха, сидишь как дохлая? Ща я тебя на хую покатаю! — Он начал поднимать и опускать ее на огромном слоновом дилдо, его руки двигались с яростной энергией, поднимая ее до половины метра и с силой опуская вниз, пока толстый ствол полностью не входил в ее анус, растягивая багровые края до предела. Анюта стонала, ее голос был слабым, надтреснутым, как у человека на грани потери сознания, и каждый толчок был как удар, что пробивал ее насквозь, ее кишки болели, сжимались вокруг резины, и боль была острой, как раскаленный нож, разрывающий ее изнутри. Игорь снимал, его камера щелкала без остановки, объектив ловил каждый кадр — ее дрожащее тело, дилдо, исчезающее внутри, и его руки дрожали, как у человека в лихорадке.

— Ха, лох, снимай, как я твою шлюху на вертеле кручу! — Толик хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром, и он поднимал и опускал ее с ритмичной яростью, дилдо входило до конца, его толщина в 15 сантиметров разрывала ее кишки, а длина в метр извивалась внутри, давя на внутренности. Анюта чувствовала, как ее живот вздувается, бугры проступали под кожей, длинные и извилистые, как змеи, что ползали внутри, и каждый подъем был как облегчение, а каждое опускание — как новый удар, что растягивал ее до предела. Ее стоны были слабыми, прерывистыми, боль смешивалась с жаром, что поднимался из глубин, и она ненавидела себя за это, за то, что ее тело дрожало от наслаждения, несмотря на муку.

Толик не останавливался почти час, его руки двигались, как поршни, поднимая и опуская ее, пот стекал по его лицу, оставляя блестящие дорожки, но он хохотал, его голос дрожал от садистского восторга: — Чё, шлюха, кишки болят? Ха, ща я их до конца разъебу! — Анюта стонала, ее тело сотрясалось, как тряпичная кукла, она не могла ничего сделать, ее руки висели вниз, ноги дрожали в воздухе, и каждый толчок дилдо был как раскат грома в ее истерзанной плоти. Игорь снимал, его глаза были полны ужаса и жара, и он ненавидел себя за этот жар, что пульсировал в его паху, за то, что его разум кричал остановить это, а тело хотело смотреть дальше, фиксируя каждый кадр этого кошмара.

Наконец, Толик устал, его грудь вздымалась, как после боя, и он отпустил Анюту, оставив ее сидеть ровно на полу, полностью насаженной на дилдо, его метр длины исчез внутри ее тела, растягивая анус до предела. — Бляяя, заебался я твою шлюху катать! — Он хохотнул, рухнув на стул, и смотрел на нее, его глаза сверкали злобным весельем. Анюта сидела, как кукла, ее тело дрожало, дилдо давило внутри, заполняя ее кишки, его толщина разрывала их, его длина извивалась в глубинах, и она чувствовала каждый сантиметр, как живое существо, что пожирало ее изнутри. Боль была мучительной, как раскаленный уголь, что жег ее внутренности, но за ней тлел жар, темный и властный, и она боялась себя, боялась этой искры, что росла в ней, как пламя, готовое сжечь ее до конца.

— Ха, лох, глянь, как твоя шлюха на хую сидит! Ща я ей глотку добавлю! — Толик хохотнул, вытаскивая свой член, твердый и пульсирующий, как оружие перед боем, и шагнул к ней, его рука сжала ее волосы, дернув с силой. — Открывай рот, сука! — Он вогнал член в ее горло, до самого основания, его волосатый пах прижался к ее носу, лишая воздуха, и Анюта задыхалась, кашляла, слюна текла по подбородку, но она сосала, ее губы обхватывали его ствол, язык скользил по головке, и она ненавидела себя за это, за то, что ее тело подчинялось ему, как зверь хозяину. Игорь снимал, его камера щелкала, фиксируя каждый кадр — ее рот, заполненный членом, дилдо, торчащее из ануса, и его руки дрожали, как у человека, что теряет рассудок.

— Чё, шлюха, сосешь как надо? Ха, лох, снимай, как я твою бабу везде долблю! — Толик хохотал, его голос был пропитанным садистским триумфом, и он начал трахать ее рот, двигая тазом с яростной силой, рассказывая истории: — Бывало, я таких баб, как твоя, пачками ебал! Одна с дилдо в жопе орала, другая мне хуй до глотки сосала, а твоя — прям королева, все берет! — Анюта задыхалась, слюна смешивалась с его соленым вкусом, и она чувствовала, как дилдо давит внутри, как член заполняет горло, и это было слишком — слишком унизительно, слишком возбуждающе, как будто она стала сосудом для его похоти.

Толик рычал, его член вздрогнул, и он оргазмировал, струи густой, горячей спермы били в горло Анюты, заполняя его, стекая по языку, обжигая, как расплавленный металл, и она кашляла, задыхалась, но глотала, горькая жидкость текла в нее, как яд, что она принимала против воли. — Пей, сука, пей все до капли! Ха, лох, снимай, как я твою шлюху спермой кормлю! — Он хохотал, держа ее голову, пока последняя капля не вытекла, и вытащил член, оставив ее кашлять и задыхаться, ее лицо было мокрым от слюны, слез и спермы. Игорь снимал, его глаза были полны ужаса и жара, и он ненавидел себя за то, что его рука дрожала не только от страха, но и от желания.

Толик шагнул к Анюте, его руки сжали ее под мышки, и он поднял ее с дилдо, как куклу, рывком, резиновый ствол вышел с влажным хлюпаньем, оставив анус зияющим, багровым, и из него торчала кишка, розовая, блестящая, вывернутая наружу, как зловещий цветок. — Ха, лох, глянь, как я твою шлюху разъебал! Кишка вылезла, как привет мне машет! — Он хохотал, его голос был громким, раскатистым, как гром, и он бросил Анюту на пол, ее тело шлепнулось с глухим звуком, дрожащее, беспомощное, как тряпичная кукла, что сломали. Анюта лежала, ее анус зиял, кишка торчала, и она чувствовала себя пустой, униженной, но живой, как жертва, что пережила ад и стала его частью.

Игорь снимал, его камера щелкала, фиксируя каждый кадр — ее вывернутый анус, торчащую кишку, ее дрожащее тело, и он чувствовал, как страх и жар смешиваются в нем, как яд и вино, что пьянит и убивает. Толик хохотал, его глаза сверкали садистским восторгом: — Ха, лох, снимай, как я твою шлюху до кишок разворотил! Ща я отдохну, а потом еще повеселюсь! — Он рухнул на стул, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как после боя, но его взгляд был полон обещания нового круга мучений. Анюта лежала, ее разум был пуст, как выжженная пустыня, а тело дрожало, дилдо оставило в ней пустоту, что болела и жгла, и она боялась, что этот кошмар стал ее вечностью.

Толик смотрел на нее, его ухмылка была широкой, зловещей, как у демона, что наслаждается своей победой, и он комментировал, его голос был хриплым, пропитанным злобным весельем: — Ха, шлюха, теперь твоя жопа как тоннель! Кишка вылезла, как флаг моего триумфа! — Он хохотал, глядя на ее вывернутый анус, и Анюта чувствовала, как боль и жар смешиваются в ней, как раскаленный уголь, что жег ее изнутри, и она ненавидела себя за это, за то, что ее тело дрожало от оргазма, несмотря на муку. Игорь снимал, его руки дрожали, как у человека, что теряет рассудок, и он не знал, как жить дальше с этим зрелищем, что врезалось в его душу.

Анюта лежала, ее тело было истерзано, анус зиял, кишка торчала, как знак ее падения, и она чувствовала себя разорванной, заполненной, как сосуд, что не может вместить больше, но продолжает принимать. Толик хохотал, его голос эхом отражался от стен, и он смотрел на нее, как на жертву, что принял свой конец: — Ха, лох, твоя шлюха теперь моя на всю жизнь! Ща я отдохну, а потом еще повеселюсь! — Он откинулся на стуле, его грудь вздымалась, но его глаза сверкали злобным весельем, обещая новый круг ада. Анюта стонала, ее голос был слабым, прерывистым, как у человека на грани потери сознания, и она боялась, что этот кошмар стал ее судьбой.

Игорь стоял, его камера дрожала в руках, и он снимал, фиксируя каждый кадр — ее вывернутый анус, торчащую кишку, ее дрожащее тело, и чувствовал, как страх и желание смешиваются в нем, как яд и вино, что пьянит и убивает. Он ненавидел себя за этот жар, что поднимался в нем, за то, что его разум кричал остановить это, а тело хотело смотреть дальше, и он знал, что этот кошмар стал их реальностью, из которой нет выхода. Анюта лежала, ее разум был пуст, а тело дрожало, кишка торчала, как зловещий символ того, что Толик сделал с ней, и она чувствовала себя униженной, но живой, как жертва, что пережила ад и стала его частью.