Забота о теще Ч.2

Прошла неделя с того дня, когда Мария простила его, открыв ему своё прошлое и доверившись в их страстной близости. Их тайна вплелась в их дни — тяжёлая, жаркая, живая, как дыхание, что они делили в полуденной тишине. Артём жил между двумя женщинами: с Ниной — в их скромной рутине, где он варил ужин, мыл посуду, слушал её рассказы о фабрике, и с Марией — в их тайных часах, где её смелость, её дрожащие руки разжигали в нём огонь, что тлел медленно, но неумолимо. Нина уходила на работу с утра, бросая привычное "присмотри за мамой", и их квартира становилась их убежищем — тесным, скрипящим, пропитанным запахом мыла и их молчаливой страстью. Он не был новичком — Ольга Ивановна научила его всему, Нина дала ему тепло, но с Марией он открыл новую грань — её грубая живость и его желание, что росло с каждым её взглядом.

Тот день был душным, с редкими каплями дождя, что стучали по стеклу слабой дробью. Нина ушла на фабрику чуть раньше, собрав сумку с привычной быстротой, и её шаги затихли за дверью. Артём остался в кухне, помешивая чайник, когда Мария вошла — её ночнушка задралась до колен, обнажая бледные ноги с синими венами, её седые волосы торчали в беспорядке, грудь свисала под тканью, живот выпирал мягкими складками. Её мутные глаза поймали его силуэт, и в них блеснула искра — слабая, но цепкая, что не гасла даже в её болезни.

— Артём… хватит там греметь, — сказала она, голос был хриплым, но тёплым, с лёгкой улыбкой. — Пойдём… помоешь меня.

Он кивнул, чувствуя, как сердце стукнуло чуть быстрее, и пошёл за ней в ванну. Вода шумела, пар поднимался к облупившемуся потолку, заполняя тесное пространство влажным теплом. Он помог ей снять ночнушку, стараясь не задерживать взгляд на её теле — грудь, обвисшая, с тёмными ореолами, живот, мягкий и складчатый, седые волосы между ног, редкие и жёсткие. Она села в ванну, вода плеснула, обнимая её дряблые бёдра, и он взял мочалку, начав мыть её — спину, плечи, руки, чувствуя, как её кожа дрожит под его пальцами. Но её взгляд — живой, тёплый — тянул его дальше, и она шепнула:

— Давай… здесь, — её голос дрожал от смелости, и она потянула его руку к себе.

Он сглотнул, жар разгорался в нём — медленный, твёрдый, как угли под ветром. Он опустил мочалку, его губы нашли её шею — мягкую, с запахом мыла, — и он поцеловал её, нежно, но с голодом, что рос в его груди. Она застонала — тихо, хрипло, её руки — дрожащие, но цепкие — потянули его ближе. Он вошёл в воду, штаны промокли, и она расстегнула их, её пальцы скользнули под ткань, лаская его под тёплой струёй. Он застонал, чувствуя её тепло, её смелость, и его руки сжали её бёдра — нежно, но твёрдо.

— Хочу тебя… — выдохнула она, её голос дрожал от желания. — Прямо тут…

Он кивнул, снял штаны, и вошёл в неё сзади — вода плескалась, её тело было тесным, влажным, живым. Он двигался — медленно, с её стонами, что смешивались с шумом воды, потом быстрее, с поцелуями в её шею, её ухо. Она стонала громче, её руки сжимали край ванны, и он ускорился — страсть, жаркая и неудержимая, вырывалась из него. Она подалась к нему, её вздохи стали глубже, и он кончил — с глухим стоном, прижавшись к ней, чувствуя, как её тепло сливается с его, как вода обнимает их обоих. Они тяжело дышали, пар оседал на стенах, и её улыбка — слабая, но живая — тронула его сердце.

— Хорошо… — сказала она тихо, глядя на него. — Ты… знаешь, как надо.

— И ты, — ответил он хрипло, помогая ей выбраться, вытирая её полотенцем с неуклюжей нежностью.

Но их страсть оставила следы — мокрые пятна на полу, смятая простыня в спальне, куда он отнёс её после, запах смазки, что витал в воздухе. Нина вернулась с фабрики позже, её шаги были тяжёлыми от усталости. Ей было сорок шесть — невысокая, худощавая, с тёмными волосами, что она собирала в тугой пучок, и усталыми глазами, что выдавали годы работы за швейной машиной. Её лицо было простым, с мелкими морщинами у губ, кожа бледной от долгого сидения в цеху, но в её движениях была тихая сила, в её голосе — мягкость, что скрывала её твёрдый характер. Она была спокойной, терпеливой, но внимательной — замечала мелочи, что другие пропускали.

Она вошла в кухню, бросила сумку на стул, и её взгляд скользнул по полу — мокрые пятна, что не успели высохнуть, отпечаток ноги на линолеуме. Она нахмурилась, но промолчала, прошла в спальню, где простыня была смята, с лёгким пятном, что пахло чем-то незнакомым. Её брови сдвинулись, она посмотрела на Марию — та сидела на кровати, её щёки были чуть розовее обычного, глаза блестели, и в её голосе мелькнула тень оживления, когда она сказала:

— День хороший был… Артём меня чаем поил.

Нина кивнула, но её взгляд стал острым, как игла, что она держала на работе. Она знала мужа — его крепкие руки, его тихую заботу, их секс, что был редким в последние месяцы. Ей нравилось его тепло — он брал её нежно, иногда глубже, с поцелуями в шею, но это случалось всё реже, и она винила усталость, годы, их рутину. Теперь она смотрела на него — он стоял у плиты, помешивая суп, и его движения были чуть резче, чем обычно, его плечи напряжены.

— Что-то мокро тут, — сказала она тихо, глядя на пол, и её голос был ровным, но с тенью вопроса.

— Марию мыл, — ответил он, не оборачиваясь, чувствуя, как сердце стукнуло. — Вода пролилась.

Она хмыкнула, но молчание её было тяжёлым — не гневным, а внимательным, как будто она собирала кусочки, что ещё не складывались. Она прошла в спальню, переоделась, глядя на простыню, и её пальцы коснулись пятна — слабого, но странного. Она не спросила прямо, но её взгляд, когда она вернулась в кухню, был острым, и её голос, когда она сказала: "Ты сегодня… какой-то другой, " — резанул его.

— Устал, — буркнул он, ставя миску перед ней, но его руки дрожали чуть заметно.

Мария сидела в углу, её лицо было спокойным, но в её глазах мелькнула тень тревоги. Она чувствовала Нину — её дочь, её силу, её внимательность, — и знала, что их тайна висит на тонкой нити. Артём смотрел на жену, чувствуя, как вина сжимает его горло, но жар, что он разделил с Марией, всё ещё тлел в нём — медленный, твёрдый, неумолимый. Нина ела суп, её ложка звякала о миску, и её молчание было громче слов — она замечала, собирала, ждала.

Прошёл день с той страсти в ванной, и их тайна стала их дыханием — жарким, тяжёлым, неудержимым. Артём жил в двух мирах: с Ниной — в их скромной рутине, где он чинил стулья, мыл окна, слушал её рассказы о фабрике, и с Марией — в их тайных часах, где её смелость, её дрожащие руки разжигали в нём огонь, что грел и жег его одновременно. Нина уходила на фабрику с утра, бросая привычное "присмотри за мамой", и их квартира становилась их убежищем — тесным, скрипящим, пропитанным запахом мыла и их молчаливым желанием. Он не был новичком — Ольга Ивановна научила его страсти, Нина дала ему тепло, но с Марией он нашёл новую грань — её грубую живость, её тепло, что тянуло его в пропасть, где он терял себя.

Тот день был серым, с тонким дождём, что стучал по стеклу, оставляя слабые разводы. Нина ушла на фабрику чуть позже обычного, замешкавшись с зонтом, её шаги затихли за дверью, и Артём остался в комнате, чиня старый стул — его ножка шаталась, и он возился с гвоздём, стуча молотком по дереву. Звук гулко отдавался в их тесной квартирке, и он вытирал пот со лба, когда Мария вошла — её ночнушка свисала до колен, обнажая бледные ноги с синими венами, её седые волосы торчали в беспорядке, грудь выпирала под тонкой тканью, живот мягко складывался над бёдрами. Её мутные глаза поймали его, и в них блеснула искра — живая, тёплая, зовущая.

— Артём… брось эту деревяшку, — сказала она тихо, её голос был хриплым, но мягким, с лёгкой улыбкой. — Пойдём в кухню… хочу тебя там.

Он замер, молоток выпал из его руки, стукнув о пол, и сердце стукнуло в груди — жар разгорался в нём, медленный, твёрдый, как угли под ветром. Он встал, чувствуя её взгляд, и пошёл за ней в кухню, где стол стоял у окна, а запах остывшего супа смешивался с сыростью дня. Она подошла к столу, опёрлась на него, задрала ночнушку до бёдер, обнажая её седые волосы между ног, её мягкую кожу, и повернулась к нему спиной.

— Давай… тут, — шепнула она, её голос дрожал от смелости, и она потянула его за руку.

Он сжал её бёдра — нежно, но с силой, что росла в нём, — и его губы нашли её шею — мягкую, с запахом мыла и её кожи. Он поцеловал её, глубоко, с голодом, что вырвался из его груди, и она застонала — хрипло, тепло, её руки вцепились в край стола. Он расстегнул штаны, прижался к ней сзади, чувствуя её тепло через ткань, и вошёл в неё — не сверху, а стоя, с её тихим стоном, что сорвался с её губ. Она была тесной, влажной, живой, и он двигался — сначала медленно, с поцелуями в её ухо, её плечо, потом быстрее, с её вздохами, что становились громче. Она подалась назад, её тело дрожало под его руками, и их страсть росла — жаркая, неудержимая, с её стонами, что смешивались с его дыханием, с его движениями, что становились глубже, сильнее.

Но их мир разорвал звук — ключ в замке, скрип двери, шаги, что замерли у порога кухни. Нина вошла раньше — смена отменилась из-за поломки машины, и она вернулась, не предупредив. Её шаги были тихими, но быстрыми, и она остановилась в дверях, её худощавая фигура замерла, как тень. Её тёмные волосы, собранные в пучок, чуть растрепались от дождя, её бледное лицо с мелкими морщинами у губ побелело ещё сильнее, её усталые глаза расширились от шока. Она увидела их — Артёма, её мужа, на своей старой матери, его движения сзади, её стоны, их тела, что сливались в страсти, которую она не могла постичь.

— Господи… — выдохнула она, её голос сорвался в тонкий вскрик, и она отступила назад, её рука дрожала, цепляясь за косяк.

Артём замер, жар в нём сменился холодом, он отстранился от Марии, его дыхание сбилось, руки дрожали, пока он натягивал штаны. Мария сжалась, её глаза — мутные, но живые — расширились от ужаса, она опустила ночнушку, прикрывая своё тело, её лицо побледнело от страха. Нина ушла в кухню, её шаги были тяжёлыми, почти глухими, и Артём услышал, как она чиркнула спичкой, зажигая сигарету — редкую слабость, что она позволяла себе только в горе. Он вошёл за ней, чувствуя, как пол уходит из-под ног, и увидел её — она стояла у окна, её худые плечи дрожали, дым поднимался к потолку, а на её глазах блестели слёзы, что катились по её щекам, оставляя мокрые дорожки.

— Давно это? — спросила она тихо, её голос дрожал от боли, её взгляд резал его, как остриё ножа. — Зачем тебе… она? Она же старая… моя мать… как ты мог?

Он сглотнул, вина сдавила его горло, как тиски, но он не стал лгать — не теперь, когда она всё видела. Он опустился на стул, его руки легли на стол, дрожащие, тяжёлые, и он опустил голову, глядя в выщербленную столешницу.

— Нина… прости, — начал он хрипло, голос сорвался от тяжести. — Это… давно. Месяцы. Я не хотел, чтоб так… это я начал. Всё из-за меня. Она… она не виновата. Я её захотел, сам не знаю, как дошло. Я виноват, Нина. Только я.

Мария вошла в кухню, её шаги были медленными, шаркающими, её ночнушка свисала, прикрывая её старое тело, её лицо было бледным, но глаза горели — не страхом, а чем-то твёрдым, живым. Она остановилась у стола, её рука дрожала, но голос был твёрд, хоть и слаб.

— Нина… не вини его, — сказала она тихо, её слова дрожали, но резали воздух. — Это я… я его попросила. Мне… на старости захотелось мужчину, понимаешь? Перед смертью… почувствовать себя живой. Он был добр ко мне, как никто в жизни. Муж мой бил меня, пил, бросал, а он… он заботился. Если и винить кого — так меня. Я его… тянула к себе.

Нина повернулась к ним, её сигарета дрожала в пальцах, слёзы катились по её щекам, оставляя мокрые следы на её бледной коже. Её взгляд метался между ними — от мужа, чьи руки сжимали стол, к матери, чья слабость не скрывала её смелости. Она бросила сигарету в миску, дым поднялся вверх, клубясь над столом, и её голос сорвался в крик, что тут же затих в рыдании:

— Как вы… как вы могли? Моя мать… мой муж… — она сжала кулаки, её худые плечи затряслись, её лицо исказилось от боли. — Мне надо… мне надо побыть одной.

Она схватила пальто, её движения были резкими, неловкими, и вышла на улицу, её шаги затихли под дождём, дверь хлопнула, оставив их в тишине, что резала сильнее ножа. Артём смотрел в пол, чувствуя, как вина и страх сжимают его грудь, как её слёзы жгут его изнутри, как её голос — "как ты мог" — эхом бьётся в его голове. Мария подошла к нему, её рука — дрожащая, но тёплая — коснулась его плеча, её пальцы сжали его кожу, будто ища опору.

— Что теперь? — спросила она тихо, её голос был слабым, но живым, с тенью слёз. — Она… не простит нас, Артём. Никогда.

Он поднял взгляд, его глаза были мутными от боли, но в них тлела искра — их тайна, их страсть, их связь, что всё ещё держала его.

— Не знаю, — ответил он хрипло, сжимая её руку, его голос дрожал от тяжести. — Я… всё ей сказал. Это я виноват, я её подвёл. Но ты… ты мне нужна, Мария. Что будем делать? Как жить дальше?

Она села рядом, её тело дрожало, но в её взгляде было что-то твёрдое, что держало её — её смелость, её жизнь, что он разбудил.

— Я… не хочу её терять, — сказала она тихо, её голос дрожал от слёз, что катились по её морщинистым щекам. — Она моя дочь, моя кровь… Но тебя… тебя я тоже не отдам. Ты мой свет, Артём, мой последний свет. Надо… ждать. Она сильная. Может… поймёт когда-нибудь. Или возненавидит нас. Но я… я не знаю, как без тебя теперь.

Прошёл день с того разлома, когда Нина застала их в кухне, и её слёзы, её уход под дождь оставили их в тишине, что резала глубже ножа. Квартира стала их немым свидетелем — тесной, скрипящей, пропитанной запахом старого дерева и их вины. Артём сидел за столом, его руки сжимали холодную кружку, его взгляд блуждал по выщербленной столешнице, а сердце билось тяжело, как молот о наковальню. Мария сидела напротив, её седые волосы падали на лицо, её ночнушка свисала, прикрывая её старое тело, её мутные глаза смотрели в пустоту. Их страсть, что горела в них неделями, угасла под тяжестью её боли, её шока, её ухода.

Дождь стучал за окном, усиливая их одиночество, и они молчали — их слова, их касания, их тепло растворились в этом дне, что стал их разломом. Артём чувствовал её — её дрожь, её страх, её любовь, что всё ещё тянула его, но он не знал, как жить дальше. Мария кашлянула, её голос — хриплый, слабый — пробился сквозь мглу:

— Она… не вернётся, Артём, — сказала она тихо, её пальцы теребили край ночнушки. — Я её сломала… свою девочку.

Он покачал головой, его голос дрожал от вины:

— Это я… я всё разрушил, — ответил он хрипло, глядя на неё. — Ты мне нужна, Мария. Но Нина… я не могу её потерять. Что теперь?

Они сидели так час, два, пока дождь не стих, оставив за окном влажную тишину. Дверь скрипнула, и Нина вошла — её худые плечи сгорбились под мокрым пальто, её тёмные волосы, растрепанные от ветра, прилипли к бледному лицу, её усталые глаза были красными, но сухими, как будто слёзы высохли вместе с дождём. Она бросила сумку на пол, её шаги были медленными, тяжёлыми, и она остановилась в дверях кухни, глядя на них — её мужа, чьи руки дрожали, и её мать, чья слабость не скрывала её живости. Её голос — тихий, дрожащий — резанул воздух:

— Я всё видела… и не знаю, как с этим быть, — сказала она, её взгляд метался между ними, её худые пальцы сжали край пальто. — Но это мой дом… моя жизнь… Я не брошу вас… не могу.

Артём встал, шагнул к ней, его руки дрожали, но он не коснулся её — её глаза были острыми, как иглы, что она держала на фабрике.

— Нина… прости, — выдохнул он, его голос сорвался. — Это я… я виноват. Я не хотел тебя ранить. Это… случилось. Но ты моя жена. Я люблю тебя.

Она посмотрела на него, её губы дрогнули в горькой улыбке, и она прошла мимо, сев за стол. Мария кашлянула, её голос был слабым, но твёрдым:

— Нина… не вини его, — сказала она тихо, её слова дрожали. — Это я… я его просила. Мне… захотелось жить, дочка. Перед концом… он был добр ко мне. Прости меня… твою старую мать.

Нина молчала, её пальцы сжали край стола, её взгляд упал на миску, где вчера тлела её сигарета. Она встала, налила себе воды, её движения были медленными, тяжёлыми, и она сказала тихо:

— Я не могу вас вычеркнуть… из моей жизни, — её голос дрожал, но был твёрдым. — Ты мой муж, мама… моя кровь. Я останусь… подумаю, как жить дальше.

Она ушла в спальню, её шаги затихли, и Артём с Марией остались в кухне, их взгляды встретились — его полные раскаяния, её полные тепла. День шёл дальше, но их страсть, их тайна, их боль остались в этой комнате, в их дыхании, в их будущем, что теперь зависело от её решения.

Прошёл вечер, ночь, утро, и Нина молчала — её взгляд был холодным, но не злым, её руки готовили еду, но она не смотрела на них. Артём чувствовал её — её боль, её силу, её любовь, что всё ещё жила в ней, несмотря на предательство. Он хотел её вернуть, хотел её тепла, и той ночью, когда Мария уснула в своей комнате, он подошёл к Нине — она лежала в их кровати, её худое тело утопало в простыне, её тёмные волосы рассыпались по подушке, её маленькая грудь проступала под ночнушкой.

— Нина… — шепнул он, садясь рядом, его рука коснулась её плеча. — Дай мне… шанс. Я хочу тебя… как раньше.

Она повернулась к нему, её глаза блестели в полутьме, и она молчала, но не оттолкнула. Он лёг рядом, его руки — грубые, тёплые — скользнули под её ночнушку, к её худым бёдрам, её плоскому животу, её маленькой груди с тёмными сосками, что напряглись под его пальцами. Он поцеловал её — медленно, глубоко, с лаской, что текла из его вины, и она ответила — тихо, с лёгким стоном, что сорвался с её губ. Его язык нашёл её шею, её ключицы, и он спустился ниже, раздвинув её бёдра — худые, но тёплые, с редкими тёмными волосами, что вились между ног. Она была влажной, горячей, и он лизал её — нежно, жадно, чувствуя её вкус, её дрожь. Она застонала — хрипло, тепло, её руки сжали простыню, и он довёл её до края — медленно, с её вздохами, что становились громче. Она кончила — с тихим вскриком, её ноги дрогнули, её тепло пульсировало под его языком.

— Артём… — выдохнула она, её голос дрожал от смеси боли и удовольствия. — Ты… ещё хочешь меня…

Он кивнул, поднялся, вошёл в неё — медленно, с её хриплым стоном, что заполнил комнату. Её киска была тесной, горячей, её худые бёдра сжали его, и он двигался — нежно, с поцелуями в её губы, её шею, с лаской, что текла из его желания вернуть её. Она обхватила его руками, её ногти впились в его спину, и их секс был медленным, чувственным, с её стонами и его теплом, что давно угасло между ними. Он кончил — с глухим стоном, прижавшись к ней, чувствуя, как её тело дрожит под ним, как её дыхание сливается с его.

— Я люблю тебя, — шепнул он, глядя в её глаза, и она кивнула, её слёзы блеснули в полутьме.

На следующий день Артём не мог отойти от неё — её тепло, её стоны вернули его к ней, и он хотел её снова. Днём, когда Нина сидела в кухне, чистя картошку, он подошёл сзади, его руки — крепкие, тёплые — обняли её худую талию, его губы коснулись её шеи, её уха. Она вздрогнула, её нож упал на стол, но она не оттолкнула его.

— Артём… что ты… — начала она, её голос дрожал, но он прижался к ней сильнее, его пальцы скользнули под её кофту, к её груди — маленькой, упругой, с тёмными сосками, что тут же напряглись.

— Хочу тебя… сейчас, — шепнул он, его голос был хриплым от желания, и он потянул её к столу.

Она выдохнула, её худые бёдра дрожали, но она поддалась — её тело хотело его, несмотря на боль, что всё ещё жила в ней. Он задрал её юбку, обнажая её худые ноги, её тёмные волосы между бёдрами, её мокрую щель, что уже блестела от его близости. Он вошёл в неё сзади — медленно, с её стоном, что сорвался с её губ, и двигался — нежно, но глубоко, с её вздохами, что становились громче. Она упёрлась руками в стол, её худое тело выгнулось, её маленькие сиськи колыхались под кофтой, и он сжал её бёдра, чувствуя её тепло, её тесноту.

Но в её голове всплыла мать — её старое тело, её дрожащие руки, её стоны, что она слышала вчера. Её сердце сжалось — жалость, боль, любовь смешались в ней, и она шепнула, её голос дрожал:

— Артём… подожди… — она повернулась к нему, её глаза блестели. — Мне жаль её… маму. Она… одна там. Давай… позови её. Или… пойдём к ней.

Он замер, его член всё ещё был в ней, его дыхание сбилось от её слов, но он кивнул, чувствуя, как её жалость, её любовь к матери трогают его глубже, чем он ожидал. Они поправили одежду, её юбка упала, прикрывая её худые ноги, и он взял её за руку, чувствуя её дрожь. Они вошли в комнату Марии — она лежала на кровати, её седые волосы разметались по подушке, её ночнушка задралась до бёдер, её старое тело было слабым, но живым.

— Мама… — сказала Нина тихо, её голос дрожал. — Я… не хочу тебя одну оставлять. Давай… вместе.

Мария посмотрела на неё, её мутные глаза расширились от удивления, но она кивнула, её слабая улыбка тронула её морщинистые губы. Они легли втроём — Нина в середине, её худое тело дрожало между ними, её тёмные волосы падали на лицо, её маленькая грудь вздымалась под ночнушкой. Артём поцеловал её — глубоко, с её стоном, что сорвался с её губ, его грубые руки скользнули к её бёдрам, раздвинули их, чувствуя её мокрую щель, её тёплую кожу. Мария прижалась с другой стороны, её старые руки — дрожащие, но тёплые — коснулись Нины, её пальцы нашли её соски, тёмные и твёрдые, и она сжала их, её губы коснулись её шеи — сухие, но живые.

Нина вздрогнула, её тело напряглось от их касаний — мужа, что знал её годы, и матери, чьи руки были чужими, но родными. Она застонала — громче, её худые ноги раздвинулись шире, и Артём вошёл в неё — медленно, с её хриплым вздохом, чувствуя её тесноту, её жар, её влагу, что текла по его члену. Мария ласкала её — её пальцы скользнули между ног Нины, к её мокрой щели, её старые руки дрожали, но двигались смело, теребя её клитор, её губы шептали: "Дочка… ты… красивая." Нина стонала — её голос дрожал от смеси стеснения и жара, её худое тело выгнулось, её маленькие сиськи колыхались под ночнушкой, и она кончила — с криком, что вырвался из её груди, её ноги дрожали, её слёзы смешались с её потом, её киска сжала его, горячая и мокрая.

Артём отстранился, его член был твёрдым, мокрым от неё, и он повернулся к Марии — её старое тело лежало рядом, её седые волосы разметались по подушке, её грудь — обвисшая, с тёмными ореолами — вздымалась под его взглядом. Он задрал её ночнушку, обнажая её седые волосы между ног, её мягкую попу, её складчатую кожу, и вошёл в неё сзади — с её стоном, что был хриплым, но живым. Он двигался — жёстко, с её вздохами, что становились громче, его руки сжимали её бёдра, её попу, чувствуя её тесноту, её тепло, её дрожь. Нина смотрела, её рука скользнула к себе — её пальцы вошли в её мокрую щель, её худые ноги дрожали, и она стонала — тихо, с теплом, что текло из её боли. Её стеснение боролось с её жаром, её глаза блестели, глядя на мать — её старое тело, её стоны, её смелость, что трогала её глубже, чем она ожидала.

Мария застонала громче, её старые руки сжали простыню, её попа сжала его, и она кончила — с её вскриком, что был слабым, но настоящим, её тело дрожало под ним, её тепло текло по его члену. Нина смотрела, её пальцы двигались быстрее, её худое тело выгнулось, и она кончила снова — с её стоном, что был хриплым, но живым, её слёзы капали на простыню, её киска блестела от её сока. Артём кончил в Марию — с глухим стоном, прижавшись к ней, чувствуя, как её тепло сливается с его, как её тело дрожит под ним, как Нина смотрит, её дыхание смешивается с их.

Они лежали втроём, их тела — худое Нины, старое Марии, крепкое Артёма — дрожали в полутьме, их дыхание смешивалось, их пот и слёзы стали их новой правдой. Нина шепнула, её голос дрожал от смеси боли и тепла:

— Это… странно… и грязно. Но… я вас не отдам никому.

Мария коснулась её руки, её старые пальцы дрожали, но грели, и она шепнула:

— Прости… дочка. И… спасибо.

Артём обнял их обеих, чувствуя их тепло, их боль, их любовь, что стала их новой тенью — странной, живой, разломанной, но их. Кровать скрипела под ними, тишина дня обняла их, и их семья — тайная, сложная, страстная — стала их новым началом.

Прошла неделя с того дня, когда Нина легла между ними, открыв их странный союз — жаркий, неловкий, живой. Их квартира стала их гнездом — тесным, скрипящим, пропитанным запахом пота, мыла и их страсти. Артём жил для них — Нины, чьё худое тело дрожало под ним, и Марии, чья старость не гасила её смелость. Нина уходила на фабрику, но их дни и ночи принадлежали их троице — их тела, их стоны, их тепло сливались в ритме, что стал их новой правдой.

Тот день был душным, солнце лило свет через мутное стекло, и Нина вернулась с работы раньше, её худые плечи сгорбились под кофтой, её тёмные волосы прилипли к бледному лицу, её усталые глаза блестели от жары. Она бросила сумку на пол, её шаги были лёгкими, но твёрдыми, и она нашла их в спальне — Артём чинил лампу, его крепкие руки сжимали отвёртку, Мария лежала на кровати, её ночнушка задралась до бёдер, её седые волосы разметались по подушке, её грудь — обвисшая, с тёмными ореолами — вздымалась под тканью.

— Ну что… опять? — сказала Нина тихо, её голос дрожал от смеси усталости и желания, её худые губы дрогнули в улыбке.

Артём повернулся, его член шевельнулся в штанах от её взгляда, и он кивнул. Мария кашлянула, её мутные глаза поймали Нину, и она шепнула:

— Иди к нам… дочка.

Нина скинула кофту, её худое тело — плоский живот, маленькие сиськи с тёмными сосками — блестело от пота, её тёмные волосы упали на плечи. Она легла между ними, её кожа была горячей, её дыхание — быстрым, и Артём поцеловал её — грубо, с её стоном, что сорвался с её губ, его язык ворвался в её рот, его грубые руки сжали её бёдра. Мария прижалась с другой стороны, её старые пальцы — дрожащие, но тёплые — скользнули к груди Нины, сжали её соски, её сухие губы коснулись её шеи.

— Артём… трахни её, — шепнула Мария, её голос дрожал от желания, и Нина застонала, её худые ноги раздвинулись, её мокрые волосы между бёдрами блестели от пота и сока.

Он вошёл в неё — медленно, с её хриплым стоном, чувствуя её тесноту, её жар, её влагу, что текла по его члену, её худые бёдра сжали его. Он двигался — нежно, с её вздохами, что становились громче, его руки сжимали её маленькие сиськи, её твёрдые соски. Мария смотрела, её старое тело дрожало от жара, и она решилась — её пальцы скользнули к Нине, её дрожащая рука раздвинула её мокрые губки, её язык — тёплый, чуть шероховатый — коснулся её клитора. Нина вздрогнула, её худое тело напряглось, её стон — громкий, хриплый — вырвался из груди.

— Мама… ты… — выдохнула она, её голос дрожал от стеснения, но она подалась к ней, её худые бёдра раздвинулись шире.

Мария лизала её — неуклюже, но жадно, её старый язык двигался по её мокрой щели, её седые волосы падали на лицо Нины, её дыхание грело её. Нина стонала — её худое тело выгнулось, её маленькие сиськи колыхались, её пот тек по её плоскому животу, её сок капал на простыню. Артём смотрел, его член пульсировал в Нине, и он ускорился — грубо, с её криком, что заполнил комнату, его руки сжали её бёдра, её попу, чувствуя, как она дрожит под ним.

— Лижи её… глубже, — выдохнул он, его голос был хриплым от жара, и Мария подчинилась — её язык вошёл в Нину, её старые губы блестели от её сока, её стоны смешивались с её.

Нина кончила — с криком, что сорвался с её губ, её худые ноги задрожали, её киска сжала его, её сок тек по языку Марии, её пот капал на простыню. Артём отстранился, его член был твёрдым, мокрым от неё, и он повернулся к Марии — её старое тело лежало рядом, её седые волосы прилипли к лицу, её грудь колыхалась, её попа — мягкая, складчатая — дрожала от желания.

— Теперь ты… — шепнул он, задрав её ночнушку, и вошёл в неё сзади — с её стоном, что был хриплым, но живым.

Он двигался — жёстко, с её вздохами, что становились громче, его руки сжимали её старые бёдра, её мягкую попу, чувствуя её тесноту, её тепло, её дрожь. Нина смотрела, её худое тело блестело от пота, и она решилась — её пальцы скользнули к Марии, её худые руки раздвинули её мокрые складки, её язык коснулся её старой киски — влажной, горячей, с седыми волосами, что липли к её губам. Мария застонала — громче, её старое тело выгнулось, её грудь колыхалась, её сок тек по языку Нины, её запах — терпкий, живой — заполнил её.

— Дочка… ты… — выдохнула Мария, её голос дрожал от смеси стеснения и жара, но она подалась к ней, её старые бёдра раздвинулись шире.

Нина лизала её — жадно, её язык двигался по её мокрой щели, её худые пальцы вошли в неё — один, потом два, её губы блестели от её сока, её дыхание смешивалось с её стонами. Артём смотрел, его член пульсировал в Марии, и он ускорился — грубо, с её криком, что вырвался из её груди, его руки сжали её попу, её складки, чувствуя, как она дрожит под ним, как Нина лижет её.

— Трахай её… старую сучку, — шепнула Нина, её голос дрожал от пошлого жара, и Мария застонала — громче, её старое тело задрожало, её попа сжала его.

Артём достал смазку, выдавил её на пальцы, и провёл по её попе — скользкой, тёплой, дрожащей. Он вошёл в неё сзади — в её старую, тесную дырку, с её вскриком, что был хриплым, но живым, и двигался — медленно, потом быстрее, с её стонами, что становились громче. Нина смотрела, её худые пальцы скользнули к себе — она тёрла свою мокрую щель, её худые ноги дрожали, её сок тек по её рукам, её стоны смешивались с их. Мария кончила — с её криком, её старое тело сжалось, её попа пульсировала вокруг него, её сок капал на простыню, её запах — резкий, живой — заполнил комнату.

Артём кончил — с глухим стоном, прижавшись к ней, его сперма текла по её старым бёдрам, его пот капал на её спину, его дыхание смешивалось с их. Нина кончила снова — её худое тело выгнулось, её пальцы блестели от её сока, её крик был тихим, но живым, её слёзы капали на простыню, её киска дрожала от её рук.

Они лежали втроём — Нина между ними, её худое тело блестело от пота, её тёмные волосы прилипли к лицу, её маленькая грудь вздымалась; Мария рядом, её старое тело дрожало, её седые волосы липли к щекам, её грудь колыхалась; Артём с другой стороны, его крепкое тело было мокрым, его член всё ещё пульсировал. Их дыхание смешалось, их пот и сок слились на простыне, их тепло стало их новой правдой.

— Это… грязно, — шепнула Нина, её голос дрожал от смеси стыда и жара. — Но… я хочу вас… обеих.

Мария коснулась её руки, её старые пальцы дрожали, но грели, и она шепнула:

— Дочка… ты… моя жизнь. И он… наш.

Артём обнял их, его грубые руки сжали их — худое Нины, старое Марии, — и он шепнул:

— Вы… мои. Обе.

Кровать скрипела под ними, солнце лило свет через окно, и их союз — странный, развратный, живой — стал их новым днём, их новой тенью, их новым теплом.