Тень школьных фантазий. Серия: Секс фантазии

Роман толкнул старую деревянную дверь бабушкиной квартиры, и его тут же обволок знакомый запах — смесь лавандового мыла, пыльных ковров и свежесваренного борща. Ему было 20, он учился на втором курсе института, но каждый раз, приезжая к Антонине Петровне, чувствовал себя снова тем самым нескладным школьником. Он прошёл в гостиную, стеснительно сутуля плечи, и замер.

Там, за круглым столом, покрытым выцветшей скатертью, сидела она — Мария Петровна. Его бывшая учительница биологии. Та самая, что вела уроки так, будто весь мир подчинялся её голосу — строгому, чуть хрипловатому, но с тёплыми нотками, которые он замечал только в редкие моменты похвалы. Ей было 68, но время не стёрло её присутствия. Короткая стрижка, крашеная в каштановый цвет, чуть растрепалась — прядь падала на лоб, и она небрежно её откинула. Её фигура, уютно обтянутая простым платьем цвета мокрого асфальта, выдавала возраст: средняя грудь чуть обвисла, но всё ещё манила взгляды, большой мягкий живот слегка выпирал, а широкие бёдра и большая попа делали её силуэт почти скульптурным. На шее висела тонкая цепочка с кулоном — старомодным, но изящным, а на пальцах поблёскивали кольца, которые она носила ещё в те школьные годы.

— Ромочка, ты ли это? — голос Марии Петровны дрогнул от удивления, но тут же смягчился. Она улыбнулась, и морщинки вокруг её глаз собрались в добрую сеть. — Совсем взрослый стал.

Он кивнул, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Поцеловав бабушку в щёку, он пробормотал что-то невнятное и сел напротив, стараясь не смотреть на учительницу слишком долго. Но взгляд всё равно цеплялся: за её руки, покрытые лёгкими пигментными пятнами, за то, как она держала чашку, будто это был хрупкий экспонат. В школе она была для него запретным плодом. Сколько раз он, спрятавшись под одеялом, представлял её — строгую, с указкой в руках, а потом... мягкую, зовущую. Тогда он был девственником, и она — его тайной, которую он стыдился даже перед самим собой. Потом он вырос, поступил в институт, закрутился в новой жизни. Забыл. Или думал, что забыл.

А теперь она сидела здесь, в двух метрах от него, и что-то внутри Романа загорелось — не ярким пламенем, а тлеющим угольком, который обещал разгореться.

— Ну, рассказывай, как дела в институте? — спросила Антонина Петровна, разливая чай. — А то я Марии всё уши прожужжала, какой ты у меня умный.

Роман неловко улыбнулся, теребя край свитера. Он говорил про лекции, про сессию, но голос дрожал, а мысли путались. Мария Петровна слушала внимательно, кивая, и её взгляд — проницательный, чуть насмешливый — заставлял его сердце биться чаще. Они вспоминали школу: как он однажды уронил скелет лягушки на уроке, как она хвалила его за доклад про фотосинтез. Её смех, низкий и тёплый, пробирал его до мурашек.

— Да, Ромочка всегда был скромный, — сказала она, глядя на него поверх чашки. — Не то что эти нынешние крикуны. Я таких учеников ценила.

Он опустил глаза, чувствуя, как жар разливается по шее. А потом бабушка вдруг хлопнула в ладоши.

— Слушай, Рома, а ты ведь у нас мастер на все руки, — начала она, и он сразу понял, что сейчас что-то будет. — У Марии Петровны дома беда: розетка искрит, ноутбук еле тянет, а помочь некому. Сын её в Германии, мужа давно нет. Может, сходишь к ней завтра, посмотришь?

— Ой, Тоня, ну что ты, не надо парня загружать, — замахала руками Мария Петровна. Её щёки слегка порозовели, и Роман заметил, как она поправила кулон на шее — нервный жест, который он раньше за ней не замечал. — Я сама разберусь.

— Да я... с радостью, — выдавил он, и голос предательски дрогнул. Он тут же пожалел, что не прозвучал увереннее, но отступать было поздно.

Мария Петровна посмотрела на него — долго, внимательно. Потом улыбнулась, чуть прищурив глаза.

— Ну, если тебе не в тягость, Ромочка... Завтра в одиннадцать подойдёт?

Он кивнул, чувствуя, как ладони потеют. Быть наедине с ней — с той, чьи морщинки и властный голос когда-то будили его по ночам, — это пугало и манило одновременно. Он уже представлял, как переступит порог её квартиры, как её запах — старых книг, травяного чая и чего-то неуловимо женского — окутает его. И как он, робкий и неуклюжий, попробует не выдать того, что творилось у него внутри.

На следующее утро Роман проснулся с тяжестью в груди. Он лежал в старой бабушкиной комнате, глядя на потрескавшийся потолок, и пытался понять, почему так нервничает. Это же просто помощь по дому — розетка, ноутбук, ничего сложного. Но мысль о том, что он будет наедине с Марией Петровной, крутилась в голове, как заезженная пластинка. Он принял душ, надел чистую рубашку — слишком долго выбирал между синей и серой, пока не плюнул и не взял первую попавшуюся — и в 10:55 уже стоял у её двери.

Квартира Марии Петровны была на втором этаже старого дома с облупившейся краской на стенах. Он постучал — тихо, почти неслышно, и тут же пожалел, что не позвонил в звонок. Через секунду дверь открылась. Она стояла перед ним в домашнем халате — тёмно-зелёном, с мелким цветочным узором. Халат был чуть тесноват, обтягивая её полные бёдра и мягкий живот, а вырез открывал ложбинку между грудей, где висел тот самый кулон. Её волосы были слегка влажными, будто она только вышла из душа, и пахло от неё не только чаем, но и чем-то сладким — ванилью, что ли.

— Ромочка, проходи, — сказала она, отступая в сторону. Её голос был спокойным, но с той учительской ноткой, от которой у него всегда пересыхало в горле. — Я уж думала, ты передумал.

— Нет-нет, я... вовремя, — промямлил он, переступая порог. Внутри было тепло, уютно: старый диван с вязаным пледом, книжные полки до потолка, на столе — раскрытый журнал и чашка с недопитым чаем. Он заметил, как она поправила халат, чуть затянув пояс, и его взгляд невольно скользнул по её фигуре. Он тут же отвернулся, чувствуя, как лицо горит.

— Розетка вон там, в углу, — она указала на стену у окна. — А ноутбук я потом покажу. Чай будешь? Или сразу начнёшь?

— Давайте... начну, — выдавил он, радуясь, что можно занять руки. Он достал отвёртку из сумки, которую прихватил с собой, и присел у розетки. Пока он возился с проводами, Мария Петровна стояла рядом, глядя на него сверху вниз. Её тень падала на пол, и он чувствовал её присутствие — близкое, слишком близкое.

— Ты всегда был такой аккуратный, — сказала она вдруг, и в её голосе мелькнула улыбка. — Помню, как ты свои тетради вёл — ни пятнышка, ни помарки. Не то что другие.

Он поднял глаза и тут же пожалел: она наклонилась чуть ближе, чтобы посмотреть, и халат слегка распахнулся, открывая больше, чем нужно. Её грудь, мягкая и тяжёлая, колыхнулась под тканью, и Роман замер, сжимая отвёртку так, что побелели костяшки. Она этого не заметила — или сделала вид, что не заметила, — и выпрямилась.

— Всё в порядке? — спросила она, прищурившись.

— Д-да, сейчас закончу, — пробормотал он, возвращаясь к работе. Сердце колотилось, а в голове крутился тот самый образ из школьных фантазий: она, строгая, с указкой, а потом — другая, зовущая, мягкая. Он закончил с розеткой быстрее, чем ожидал, и поднялся, вытирая ладони о джинсы.

— Ну, а теперь ноутбук, — сказала она, поворачиваясь к столу. — Он у меня тормозит, не знаю, что с ним делать. Ты ведь в этом разбираешься?

Роман кивнул и последовал за ней. Она села на стул, а он встал рядом, наклоняясь к экрану. Её плечо оказалось в сантиметре от его руки, и он чувствовал тепло её тела, запах ванили и чего-то ещё — терпкого, женского. Пока он кликал по настройкам, она смотрела на него, и её дыхание чуть касалось его шеи.

— Ты вырос, Ромочка, — сказала она тихо, почти шёпотом. — А всё такой же стеснительный.

Он повернул голову — слишком резко — и оказался лицом к лицу с ней. Её глаза, выцветшие, но глубокие, смотрели прямо в него. Морщинки вокруг них собрались в улыбку, а губы — чуть потрескавшиеся, но всё ещё полные — были так близко, что он мог сосчитать каждую складочку. Он замер, не зная, что делать, а она вдруг положила руку ему на запястье — легко, почти невесомо.

— Спасибо, что помогаешь, — сказала она, и её пальцы задержались на его коже чуть дольше, чем нужно.

В этот момент что-то щёлкнуло внутри него. Его робость боролась с желанием, которое он подавлял годами. Он представил, как её руки — старые, но мягкие — касаются не только его запястья, а её голос, тот самый, что когда-то заставлял его дрожать на уроках, шепчет что-то совсем другое. Он сглотнул, чувствуя, как напряжение растёт внизу живота.

— Я... рад помочь, — выдавил он, но голос был хриплым, незнакомым даже ему самому.

Она убрала руку, но не отвела взгляд. А потом, будто невзначай, встала, чуть задев его бедром. Халат снова дрогнул, и Роман заметил тень её тела под тканью — полное, уютное, настоящее. Он отвернулся, но было поздно: его тело уже отозвалось, и он молился, чтобы она этого не заметила.

Роман закончил с ноутбуком, и Мария Петровна настояла, чтобы он остался. Она достала из шкафа бутылку красного вина — старого, с потёртой этикеткой, — и поставила два бокала на стол.

— Это мне сын из Германии привёз, — сказала она, разливая вино. Её пальцы, узловатые от возраста, но всё ещё ловкие, слегка дрожали. — Не каждый день ко мне приходят такие помощники. Выпьешь со мной, Ромочка?

Он кивнул, хоть и не привык к вину. Они сели за стол, и первый глоток обжёг ему горло, а потом тепло растеклось по телу, развязывая язык. Она спрашивала про институт, он отвечал, запинаясь, но с каждым глотком становилось легче. Её халат — тёмно-зелёный, с мелкими цветами — чуть сполз с плеча, обнажая бледную кожу с россыпью веснушек и тонкую ключицу, покрытую лёгкой сеткой морщин. Её грудь, средняя, но тяжёлая, колыхалась под тканью при каждом движении, а пояс халата туго обхватывал мягкий живот, подчёркивая его округлость. Широкие бёдра растекались по стулу, и Роман невольно заметил, как её большая попа чуть приподнимает подол, когда она ёрзает. Её короткие каштановые волосы, чуть влажные после душа, блестели в свете лампы, а на шее покачивался кулон — маленький, но притягивающий взгляд к ложбинке между грудей.

Воздух в комнате стал густым, почти осязаемым. Её запах — ваниль, травяной чай и что-то терпкое, женское — смешивался с винным ароматом, и Роман чувствовал, как напряжение растёт. В штанах у него становилось тесно — он был девственником, ни разу не касался девушки, и это чувство, острое и стыдное, возвращалось к нему с новой силой. Он сжал ноги, надеясь, что она не заметит, как его тело выдаёт его.

— Ты знаешь, Ромочка, — сказала она, крутя бокал в руках, — я всегда думала, что из тебя выйдет что-то особенное. Такой тихий, но... глубокий.

Вино ударило ему в голову, и слова, которые он годами прятал, вырвались наружу.

— Мария Петровна, — начал он, и голос задрожал, — я... вы мне всегда нравились. Ещё в школе. Очень. Не как учительница, а... ну, вы понимаете.

Тишина рухнула на стол, тяжёлая и горячая. Она замерла, её глаза — выцветшие, но глубокие — расширились, а бокал чуть не выпал из рук. Щёки её порозовели, и она медленно откинулась на спинку стула, будто пытаясь отстраниться от его слов.

— Ромочка, — выдохнула она, и в её голосе смешались удивление и растерянность. — Ты серьёзно? Господи, да сколько мне лет... Ты мне как внук, почти. Это что, правда?

Он кивнул, опустив взгляд на свои руки, сжимавшие край стола. Лицо горело, но отступать было поздно.

— Правда, — прошептал он. — Я не мог забыть. Вы такая... не как все. Настоящая.

Она молчала, глядя на него, и её пальцы нервно теребили пояс халата. Её грудь поднялась от глубокого вдоха, и ткань натянулась, обрисовывая мягкие округлости. Внутри неё что-то боролось. Ей было 68 — возраст, когда она давно перестала думать о себе как о женщине, которую можно желать. А тут Роман — мальчик, которого она учила отличать хвойные от лиственных, сидит перед ней и говорит такое. Она должна была рассмеяться, отмахнуться, но вместо этого почувствовала, как между ног заныло — тёплое, предательское чувство, которого она не ждала. Её смущение росло, но было в его словах что-то искреннее, трогательное. Он помог ей, он уважал её, и вдруг она поймала себя на мысли: "А что, если... сделать ему приятно? Отблагодарить?"

— Ты меня совсем смутил, — сказала она наконец, и её голос стал ниже, дрожащим. — Я и не думала, что могу... вот так нравиться. Это странно, Ромочка. Очень странно.

Она протянула руку и коснулась его пальцев — легко, почти случайно. Её кожа была тёплой, чуть шершавой от времени, и от этого прикосновения у него перехватило дыхание. Он нерешительно сжал её руку в ответ, чувствуя, как дрожь бежит по телу. Возбуждение в воздухе стало почти видимым — её дыхание участилось, а его джинсы натянулись так, что он боялся пошевелиться.

— Спасибо, что помог сегодня, — сказала она тихо, глядя ему в глаза. — Ты хороший мальчик. Всегда был.

Она убрала руку, но не отвела взгляд. Её губы — чуть потрескавшиеся, но полные — дрогнули, будто она хотела что-то добавить. А потом она встала, чуть задев его коленом, и халат распахнулся на мгновение, показав полоску бледной кожи на бедре. Роман сглотнул, чувствуя, как его девственность — это проклятье и счастье одновременно — делает каждый её жест невыносимо острым.

— Приходи завтра, — сказала она вдруг, отворачиваясь к окну. — Ещё что-нибудь посмотришь. Если захочешь.

Мария Петровна стояла у окна, прижимая ладонь к груди, где сердце всё ещё билось слишком быстро. Она смотрела, как Роман — Ромочка, её бывший ученик — идёт по двору, сутуля плечи, будто пытаясь спрятаться от мира. Дверь за ним закрылась полчаса назад, а она всё не могла успокоиться. Вино, конечно, сыграло свою роль — голова чуть кружилась, — но дело было не в нём. Дело было в том, что он сказал. "Вы мне всегда нравились. Не как учительница." Эти слова жгли её, как угли, упавшие на старый ковёр.

Ей было 68. Шестьдесят восемь. Возраст, когда женщина должна думать о вязании, о внуках, о таблетках от давления. А вместо этого она стояла здесь, в своём тесном халате, и чувствовала, как между ног всё ещё тлеет то самое ощущение — тёплое, влажное, почти забытое. Она провела рукой по шее, где кулон холодил кожу, и посмотрела на своё отражение в стекле. Морщины вокруг глаз, седые корни, проступающие под каштановой краской, мягкий живот, который она уже не пыталась втягивать. Кому это нужно? Кто это может хотеть? А он... он смотрел на неё так, будто она была не старухой, а кем-то другим. Кем-то желанным.

"Ты мне как внук, " — сказала она ему, и это была правда. Но почему тогда её пальцы дрожали, когда она касалась его руки? Почему она не прогнала его сразу, не рассмеялась, не сделала вид, что это шутка? Потому что в его словах было что-то честное, почти святое. Он не лгал. И это пугало её больше всего.

Она прошла к столу, где стояли пустые бокалы, и налила себе ещё вина. Стакан дрожал в руке. "Что я делаю?" — думала она. Её сын, живущий в Германии, давно не звонил. Муж, с которым она развелась пятнадцать лет назад, теперь чужой человек. Она привыкла к одиночеству, к тишине своей квартиры, к старым книгам и чаю с мятой. А тут — Роман. Мальчик, которого она учила, который краснел на уроках и никогда не шумел. И он хочет её. Её, с её обвисшей грудью, с её большой попой, которую она стеснялась даже перед зеркалом, с её руками, покрытыми пятнами времени.

Она вспомнила, как он смотрел на неё — робко, но жадно. Как его дыхание сбилось, когда она случайно задела его коленом. И как в штанах у него... Господи, она заметила это, хоть и сделала вид, что нет. Её тело отозвалось — против её воли, против её разума. Она не хотела этого. Или хотела? Нет, не секса — она не думала о таком уже годы. Но сделать ему приятно, отблагодарить за его доброту, за его помощь, за то, что он видит в ней больше, чем она сама... Это было соблазнительно.

Мария Петровна легла спать, но сон не шёл. Она ворочалась, чувствуя, как простыня липнет к бёдрам, как её грудь, тяжёлая и мягкая, колышется под ночной рубашкой. Она положила руку на живот, потом ниже — и замерла. "Завтра он придёт, " — подумала она. И впервые за долгое время она не прогнала эту мысль.

Роман шёл домой, и ноги дрожали, будто после долгого бега. В голове крутился её голос, её запах, её рука на его пальцах. Он закрыл дверь бабушкиной квартиры и рухнул на кровать, даже не раздеваясь. Сердце колотилось, а в штанах всё ещё было тесно — мучительно, стыдно, но сладко. Он был девственником. Двадцать лет, а он ни разу не был с девушкой. Не потому, что не мог — были шансы, в институте, на вечеринках. Но ему не хотелось. Никто из них не был как она. Мария Петровна. Маша. Нет, он не мог пока называть её так, даже в мыслях.

Он признался ей. Сказал то, что прятал с шестнадцати лет, когда прятался под одеялом и представлял её — строгую, с указкой, а потом мягкую, зовущую. Тогда он думал, что это пройдёт, что он вырастет и забудет. Но сегодня всё вернулось — сильнее, ярче. Её тело, такое настоящее, такое неидеальное, манило его больше, чем любая ровесница. Её грудь под халатом, её широкие бёдра, её живот, который он хотел бы обнять. Её морщинки, её голос — всё это было в нём, под кожей, как ток.

Он вспомнил, как она смутилась. "Ты мне как внук." Эти слова должны были его оттолкнуть, но вместо этого только разожгли. Она не прогнала его. Она смотрела на него — долго, внимательно, — и её пальцы дрожали, когда она касалась его. Он чувствовал её тепло, её запах — ваниль, вино, что-то ещё, от чего кружилась голова. И он видел, как её грудь поднялась, когда она дышала чаще, как халат обтягивал её попу, когда она встала. Она была старше, намного старше, но для него это не было недостатком. Это было её сутью.

Роман перевернулся на спину, глядя в потолок. Завтра он вернётся. Она сказала: "Приходи." И он пойдёт. Он не знал, что будет — поцелуй, прикосновение или что-то большее. Он боялся, что не сможет, что его девственность сделает его неуклюжим, смешным. Но он хотел её. Хотел узнать, какая она на вкус, как её кожа будет под его пальцами, как её голос дрогнет, если он осмелится.

Он закрыл глаза, и фантазия накрыла его. Её руки, старые, но мягкие, касаются его лица. Её губы — потрескавшиеся, но тёплые — шепчут его имя. Её тело, полное, уютное, прижимается к нему. Он сжал простыню, чувствуя, как возбуждение становится невыносимым. Завтра. Завтра всё решится.