Бабушка с внуком в деревенском грехе (Бабушка и внук порно)

Я родился в 1978-м, в жарком, душном лете. Мать, юная шестнадцатилетняя девчонка, выносила меня под сердцем, а после родов оставила деда с бабкой на попечение и растворилась в неизвестности, как утренний туман над полями. Я её так и не увидел — ни лица, ни голоса, только смутное тепло её отсутствия. Жил я в крохотной деревушке, где ветер гулял по пустым улочкам, а школа была роскошью, которой не существовало. Меня отправили в интернат — там учился, там и жил, а летом возвращался к бабушке. В начале 90-х совхоз рухнул, как старый сарай под ветром, работы не стало, молодёжь разбежалась, а мне, шестнадцатилетнему, оставалось лишь тосковать в одиночестве. Дед выкупил трактор, завели коз — больше трёх десятков рогатых красавиц, — и мы начали гнать сыр, творог, молоко. Дед грузил всё в машину и мотался за 130 километров в город, уезжал по субботам, возвращался к воскресному вечеру, а я оставался один на один с собой и своими желаниями.

Девчонок в деревне не было, поговорить не с кем, и ночи напролёт я теребил себя, мечтая о чём-то настоящем, живом, горячем. Мои фантазии бурлили, как молоко на огне, и однажды утром, когда дед укатил в город, я не выдержал. Взгляд упал на козу — её гладкая шерсть, податливые бёдра манили меня, как запретный плод. Я пристроился сзади, сердце колотилось, руки дрожали, и тут дверь скрипнула. Бабушка. Она застала меня верхом на животине, её глаза расширились, но она ничего не сказала — молча развернулась и ушла. Я до вечера прятался по углам, стыд жег кожу, как крапива. Вечером топили баню, я после парилки шмыгнул в свою комнатушку, притворился спящим, лишь бы не встречаться с ней взглядом.

Но бабушка, ей тогда было 53, зашла ко мне. Села на край кровати, провела рукой по моим волосам, её пальцы были тёплыми, мягкими. "Тяжко тебе тут, да?" — голос у неё был низкий, чуть хрипловатый. Я буркнул: "Нормально". Она усмехнулась: "Да уж, вижу, как нормально. Я весь день думала… Пойдём со мной". "Куда?" — вырвалось у меня. "Пойдём", — повторила она, и я, как заворожённый, поплёлся следом. Мы зашли в её спальню, она кивнула: "Ложись". Я рухнул на кровать, она легла рядом, не раздеваясь, просто задрала подол платья. Трусов на ней не было, и я впервые в жизни увидел женскую плоть — розовую, живую, зовущую. Она обняла меня, притянула к себе: "Ложись на меня". Я неловко устроился сверху, она взяла мой ствол в руку — твёрдый, пульсирующий от нетерпения, — и направила. Я вошёл и тут же кончил, не успев даже вдохнуть, — волна наслаждения накрыла с головой. "Всё хорошо, молодец", — шепнула она, гладя меня по спине. Мы полежали, и вскоре я снова был готов. "Можно ещё?" — спросил я, дрожа от желания. "Ложись", — разрешила она, и я снова погрузился в её тепло, влажное и обволакивающее. Двигался неумело, но жадно, чувствуя, как она подо мной тяжело дышит. "Тебе плохо?" — вырвалось у меня. "Нет, хорошо", — выдохнула она, а потом застонала, её тело дрогнуло, и я снова излился в неё. "Слазь, хватит на сегодня. Иди к себе", — сказала она тихо, и я ушёл, ноги подкашивались от пережитого.

На следующий день мы молчали, будто ничего не было. Дед вернулся, и всю неделю мы косили сено, пот заливал глаза, а мысли мои были только о ней. В субботу он снова уехал, и я весь день был как на иголках, гадая, повторится ли. Вечером после бани она позвала: "Пойдём". Я чуть ли не припрыжкой рванул за ней. На этот раз она разделась полностью — её тело, зрелое, с мягкими изгибами и чуть обвисшей грудью, показалось мне совершенством, храмом наслаждения. Мы перепробовали всё: я брал её сзади, когда она стояла на четвереньках, упираясь руками в кровать, её стоны разносились по комнате; потом она закинула ноги мне на плечи, и я входил глубже, чувствуя, как она сжимается вокруг меня. Ночь была бесконечной, потной, жаркой. Со временем она стала брать меня в рот, её губы скользили по мне, а я, припав к её лону, вылизывал её, упиваясь её вкусом и запахом. Так продолжалось до армии — тайные ночи, полные запретного жара, пока дед мотался в город, а мы с бабушкой утоляли мою жажду и её скрытую страсть.

После того, как бабушка застукала меня с козой, я не мог найти себе места. Стыд грыз изнутри, но желание — оно было сильнее. Дед укатил в город, бабушка хлопотала по хозяйству, а я, дождавшись, пока она уйдёт к соседке, снова прокрался в сарай. Козы лениво жевали сено, их шерсть блестела в полумраке, и одна — та самая, с мягкими боками и спокойным взглядом — будто ждала меня. Сердце колотилось, как молот, штаны жали от напряжения. Я оглянулся — никого. Пристроился сзади, дрожащими руками ухватил её за бёдра, её тепло обожгло меня, как раскалённый уголь. Она не сопротивлялась, только тихо блеяла, а я, стиснув зубы, вошёл — быстро, неловко, но глубоко. Это было странно, дико, не так, как с бабушкой позже, но жар её тела и запретность момента свели меня с ума. Я кончил почти сразу, задыхаясь от смеси стыда и облегчения, и тут же отпрянул, вытирая пот со лба. Коза фыркнула и пошла к кормушке, будто ничего не случилось.

Вечером, после бани, бабушка снова позвала меня в спальню. Лёжа на мне, она вдруг прищурилась и спросила, чуть хрипло: "Ты всё-таки попробовал утром, да?" Я замер, кровь бросилась в лицо, но она только усмехнулась: "Глупый ты мой. Теперь сравнишь, что лучше". И в ту ночь она показала мне такие глубины наслаждения, что коза осталась лишь смутным воспоминанием — горячим, но бледным на фоне её опытных ласк.

Дни в деревне текли медленно, как молоко из-под козы, но после той первой ночи с бабушкой всё изменилось. Я стал замечать её иначе: как она наклоняется над кадкой, стирая бельё, юбка облепляет её крепкие бёдра, или как пот проступает на её шее, когда она месит тесто у печи. Её руки — мозолистые, но тёплые — теперь казались мне не просто орудием труда, а чем-то, что манит, обещает. Дед уезжал каждую субботу, и я ждал этого, как дождя в засуху, хотя виду не подавал — косил сено, таскал воду, доил коз, а внутри всё кипело.

Вечерами, после бани, она звала меня тихо, почти буднично: "Пойдём, помочь надо". Я шёл, зная, что никакой помощи не будет — только её тело, ждущее меня в полумраке спальни. Она не всегда раздевалась сразу, иногда оставалась в длинной рубахе, задрав подол до пояса, и это было даже жарче — видеть, как ткань липнет к её потной коже, пока я двигался в ней. "Тише, стены тонкие", — шептала она, если я слишком громко дышал, но сама порой стонала так, что куры в сарае просыпались. Её грудь, мягкая, чуть обвисшая, колыхалась подо мной, и я, молодой, ненасытный, вгрызался в неё губами, пока она не шипела: "Дурак, следы оставишь, деда накличешь".

Днём мы жили, как раньше: она командовала, я слушался. "Сходи за сеном", "покорми коз", "сыр переверни" — голос её был резким, привычным, но иногда, протягивая мне миску с творогом, она задерживала пальцы на моих, и я чувствовал, как ток пробегает по спине. Однажды, когда мы месили козий сыр в чане, я не выдержал — прижал её к стене сарая, задрал юбку прямо там, среди запахов молока и навоза. Она не сопротивлялась, только выдохнула: "Быстро давай, пока никто не видит". Я вошёл в неё, стоя, её ноги дрожали, а она вцепилась в мои плечи, шепча что-то невнятное, пока я не кончил, чуть не рухнув на солому. "Иди мойся, дурень", — буркнула она после, поправляя платок, но в глазах её мелькнула искра.

Бывали ночи, когда она сама приходила ко мне. Дед храпел за стеной, а она, босая, прокрадывалась в мою комнатушку, садилась верхом, не говоря ни слова. Её волосы, обычно спрятанные под платком, падали мне на лицо, пахли дымом и травой, и я хватал её за бёдра, пока она двигалась — медленно, уверенно, как будто доила меня, выжимая всё до последней капли. "Тише, не разбуди", — шипела она, но сама кусала губы, чтобы не кричать, когда я доходил до предела.

Со временем она научила меня всему, что знала. Любила, когда я брал её сзади, стоя у печи, пока угли тлели и бросали отсветы на её спину. "Глубже давай", — хрипела она, упираясь руками в стол, и я вгонял себя в неё, чувствуя, как её тело отвечает, сжимается. А потом она стала ложиться под меня, закидывая ноги на плечи, и я видел её лицо — красное, потное, с закрытыми глазами, — пока она не начинала дрожать, а я не изливался в неё с долгим, глухим стоном. Иногда, после, она брала меня в рот, её губы скользили по мне, шершавые, но жадные, и я вылизывал её в ответ, упиваясь её солёным вкусом, пока ночь не растворялась в усталости.

Деревенский быт шёл своим чередом: дрова, сено, козы, сыр. Дед ничего не замечал, или не хотел замечать, а мы с бабушкой держали свою тайну, как козий сыр под прессом — крепко, молча, но с каждым разом всё слаще. "Тебе бы девку найти", — сказала она как-то, гладя меня по голове, но я только ухмыльнулся: "Зачем, если ты рядом?" Она засмеялась хрипло и отвернулась, а я знал, что суббота близко, и мы снова сольёмся в этом жарком, запретном танце.