Лекарство от одиночества ч.1

В маленьком городке, где дни тянулись однообразно, Артём впервые заметил её у входа в поликлинику. Ему было двадцать семь, он жил один в тесной квартире на окраине — сирота с детства, привыкший к одиночеству. Высокий, худощавый, с растрёпанными тёмными волосами, которые падали на лоб, и глубокими карими глазами, в которых читалась тоска. Нина Ивановна была пожилой терапевтом, вдовой уже пятнадцать лет — муж, бывший военный, умер от инфаркта, а дети давно уехали в Германию, оставив её с редкими звонками. Ей было под семьдесят, но осанка оставалась прямой, а движения — уверенными. Седые волосы были стянуты в тугой пучок, морщинистое лицо с острыми скулами обрамляли ясные серо-голубые глаза. Её фигура несла отпечаток возраста: тяжёлая, чуть обвисшая грудь натягивала ткань халата, мягкий живот округло выступал вперёд, а широкий, крепкий зад слегка покачивался, когда она шагала по коридору. В ней было что-то притягательное — не красота, а спокойная, зрелая сила.

Артём всегда тянулся к людям старше — к их опыту, их теплу. В Нине Ивановне он почувствовал это сразу. На следующий день он записался к ней с выдуманным кашлем.

В кабинете пахло лекарствами и старыми журналами. Нина Ивановна сидела за столом, заполняя карточку.

— Ну, молодой человек, что у нас? Кашель? — спросила она, глядя на него поверх очков, сдвинутых на кончик носа.

— Да, пару дней уже, — соврал Артём, украдкой разглядывая её руки — узловатые, с тонкими венами, но аккуратные.

— Раздевайся до пояса, послушаю, — сказала она, беря стетоскоп.

Он стянул футболку, чувствуя, как кожа покрывается мурашками под её взглядом. Его худое тело с лёгкими мышцами напряглось. Она подошла ближе, приложила холодный металл к его спине.

— Дыши глубже. Ещё раз. Хм, ничего страшного, — пробормотала она. Её взгляд случайно скользнул ниже — и замер на его джинсах. Сквозь ткань трусов явственно проступала эрекция.

Нина Ивановна кашлянула, быстро отвернулась, щёки её слегка порозовели.

— Лёгкие чистые. А вот нервы у тебя, похоже, шалят, — сказала она, стараясь звучать строго.

— Простите, Нина Ивановна, — выдавил Артём, натягивая футболку и краснея до ушей.

— Бывает, — сухо ответила она, но в голосе мелькнула тень смущения. — Ты всегда так краснеешь или только перед врачами?

Он замялся, но решился:

— Только перед вами.

Она подняла брови, явно удивившись.

— Это как же? Старая, что ли? — в её тоне скользнула ирония.

— Нет, не старая. Просто… не как все.

Нина Ивановна посмотрела на него долгим взглядом, потом вздохнула.

— Ладно, Артём. Но с выдуманным кашлем больше не приходи, пропишу тебе что-нибудь горькое.

Он стал являться чаще — то с «головной болью», то с «усталостью». Она всё понимала, но не гнала. Однажды разговор зашёл дальше:

— Нина Ивановна, а вы одна живёте?

— Одна, — ответила она, не отрываясь от бумаг. — Дети в Германии, мужа давно нет. А ты?

— Тоже один. Сирота я.

Она подняла взгляд, и в её глазах мелькнуло что-то тёплое.

— Тяжело, поди?

— Бывает. Привык уже.

Через пару недель Артём заболел по-настоящему — простуда свалила его с ног, температура подскочила до тридцати девяти. Он лежал в своей душной квартире, один, среди разбросанных пустых пачек чая и мятых простыней. В бреду он набрал номер поликлиники и попал на Нину Ивановну — у неё был выходной.

— Нина Ивановна… это Артём… мне плохо, — прохрипел он.

— Ты где? Адрес давай быстро, — голос её стал резким, как у врача на дежурстве.

Через час она стояла у его порога — в пальто, с сумкой лекарств и старым кожаным саквояжем. В комнате было жарко, пахло потом и болезнью. Нина Ивановна скинула пальто, оставшись в простом свитере, который обтягивал её полную грудь и мягкий живот.

— Лежи, не вставай. Сколько температура? — спросила она, доставая термометр.

— Тридцать девять, кажется, — простонал он.

— Раздевайся, послушаю тебя. И не спорь, — скомандовала она.

Артём стянул мокрую футболку, обнажая худую грудь, блестящую от пота. Она склонилась над ним, приставляя стетоскоп, её седые волосы чуть выбились из пучка. Халат она не надела, и свитер слегка задрался, обнажив полоску бледной кожи над поясом брюк. Он смотрел на неё, несмотря на жар, и снова почувствовал, как кровь приливает вниз. Когда она закончила слушать и выпрямилась, её взгляд упал на его штаны — стояк был очевиден, проступая через тонкую ткань.

Нина Ивановна замерла, щёки её опять порозовели. Она отвернулась, кашлянув, и пробормотала:

— Ну ты и… фрукт. Больной, а туда же.

— Я не специально, — выдохнул он, пытаясь прикрыться одеялом.

— Вижу, что не специально, — буркнула она, всё ещё смущённая, но в её голосе мелькнула нотка удивления.

Она осталась у него на весь вечер. Заставила выпить горячий чай с малиной — притащила банку из своих запасов, — измерила температуру ещё раз, вытерла его лоб влажной тряпкой, которую смачивала в миске с холодной водой.

— Лежи смирно, — говорила она, меняя ему компресс на лбу. — А то хуже будет.

— Спасибо вам, — прохрипел он, глядя на неё мутными от жара глазами. — Никто за мной так не смотрел.

— А кому смотреть? Один ведь, — ответила она, но голос её смягчился.

Потом она сварила ему куриный бульон — простой, но пахнущий домом, которого у него никогда не было. Пока он ел, сидя в постели, она сидела рядом на стуле, скрестив руки на груди. Её взгляд снова скользнул к его штанам — эрекция никуда не делась, и теперь она не отвернулась. В её глазах мелькнуло что-то новое — не только смущение, но и лёгкое, почти незаметное удовольствие. Ей, пожилой женщине, давно забытой мужчинами, было лестно, что этот молодой парень, пусть и больной, так на неё реагирует.

— Ты ешь давай, — сказала она, скрывая улыбку. — А то сил не будет даже на свои… фантазии.

— Это не фантазии, — тихо ответил он. — Это вы.

Она фыркнула, но щёки её снова порозовели — уже не от смущения, а от чего-то другого.

Нина Ивановна просидела с ним до ночи — следила, чтобы температура спадала, подтыкала одеяло, даже убрала со стола грязные чашки. Когда он наконец заснул, она посмотрела на него долгим взглядом, вздохнула и ушла, оставив записку: «Позвони, если хуже станет».

После того как Нина Ивановна ухаживала за Артёмом во время его болезни, он не мог выбросить её из головы. Её голос, строгой, но тёплый, её руки, когда она вытирала ему лоб, её запах — смесь лекарств и старых духов — всё это врезалось в память. Он ловил себя на том, что ищет её глазами, проходя мимо поликлиники, или прокручивает их разговоры перед сном. Нина Ивановна тоже замечала, что думает о нём чаще, чем следовало бы. Его тоска в глазах, его неловкость, его неожиданная нежность задевали что-то в её душе, давно забытое. Но она гнала эти мысли — что за глупости в её-то возрасте?

Артём искал поводы встретиться. Звонил в поликлинику, выдумывая симптомы, приходил на приём с пустяковыми жалобами, лишь бы увидеть её. Она подыгрывала, хоть и ворчала:

— Опять ты, Артём? Что на этот раз — палец порезал или кошка ночью спать не дала?

— Просто голова болит, — улыбался он, глядя на неё чуть дольше, чем нужно.

Однажды он услышал от медсестры в регистратуре, что Нина Ивановна не вышла на работу — подхватила грипп. Артём тут же выпросил её адрес, соврав, что хочет передать справку. Схватив пакет с лекарствами, апельсинами и банкой мёда, он отправился к ней.

Дверь открыла Нина Ивановна — бледная, с растрёпанными седыми волосами, в старом халате, который едва прикрывал её полные бёдра. Глаза её блестели от жара, голос охрип.

— Ты что тут делаешь? — удивилась она, опираясь на косяк.

— Узнал, что вы болеете. Принёс лекарства, — сказал он, шагнув внутрь, не дожидаясь приглашения.

— Мне не нужна помощь, Артём. Иди домой, ещё заразишься, — слабо возразила она, но тут же закашлялась, выдав свою слабость.

— Не спорьте, Нина Ивановна. Ложитесь, я разберусь, — твёрдо ответил он, закрывая дверь.

Квартира была маленькой, уютной, но запущенной. Старые обои местами отклеились, кран на кухне капал, стул у стола шатался на одной ножке. Пока она лежала в комнате, закутанная в одеяло, Артём взялся за дело. Он сварил ей куриный суп с лапшой — простой, но ароматный, — заварил чай с мёдом, измерил температуру (38, 5). Она ворчала, но послушно пила, глядя на него с недоверием и странной благодарностью.

— Ты зачем всё это делаешь? — спросила она, когда он принёс миску супа.

— А кто ещё? Вы же одна, — ответил он, и в его голосе мелькнула та самая тоска, которая её цепляла.

Пока она дремала, Артём решил привести квартиру в порядок. Нашёл в кладовке ящик с инструментами — старый, ещё от её мужа, — и принялся за работу. Починил кран, затянув гайку так, что вода перестала капать. Подкрутил ножку стула, прибил отвалившуюся полку в коридоре, даже смазал скрипящие дверные петли маслом, которое нашёл в банке. Его движения были неловкими, но упрямыми — он хотел оставить след, доказать, что может быть полезным.

К вечеру её состояние ухудшилось — температура подскочила до 39, 2, и жар не спадал. Артём забеспокоился.

— Надо вас спиртом обтереть, Нина Ивановна. Иначе не собьём, — сказал он, доставая бутылку из её аптечки.

Она замялась, сглотнула, щёки её порозовели не только от жара.

— Это что, раздеваться теперь? — пробормотала она, стесняясь.

— Ну, чуть-чуть. Я аккуратно, — мягко ответил он, стараясь скрыть собственное волнение.

— Ладно… только быстро, — сдалась она, отворачиваясь.

Нина Ивановна медленно откинула одеяло и расстегнула верхние пуговицы халата, обнажая плечи и грудь. Артём замер, держа в руках смоченную спиртом тряпку. Её тело было далеко от молодости, но в нём было что-то притягательное: кожа, бледная и мягкая, с россыпью веснушек на ключицах; тяжёлая грудь, чуть обвисшая, но всё ещё полная, с тёмными ореолами сосков, проступающими сквозь тонкую ткань сорочки; живот, округлый и мягкий, с едва заметными складками. Она лежала перед ним, слабая, но живая, и от этого зрелища у него перехватило дыхание. Его руки дрожали, когда он начал осторожно протирать её шею, плечи, спускаясь к груди. Спирт холодил её кожу, она вздрагивала, но не отстранялась.

— Холодно, — тихо сказала она, глядя в сторону, но в голосе её мелькнула неловкость, смешанная с доверием.

— Потерпите, сейчас легче станет, — ответил он, стараясь сосредоточиться на деле, но его тело предало его. Джинсы натянулись в паху — эрекция была очевидной, и он надеялся, что она не заметит.

Но Нина Ивановна заметила. Её взгляд скользнул вниз, и она замерла. Сначала её щёки вспыхнули ещё сильнее — от стыда за себя, за него, за эту нелепую ситуацию. Она кашлянула, пытаясь скрыть смущение.

— Ну ты и… мальчишка, — пробормотала она, отводя глаза.

— Простите, я… — начал он, но она перебила:

— Молчи уж. Вижу, что не нарочно.

Он продолжил обтирать её — спину, руки, стараясь не смотреть лишний раз, но её близость сводила с ума. А Нина Ивановна, лежа под его руками, вдруг поймала себя на мысли, что это не только смущает, но и… льстит. Ей, пожилой женщине, давно списанной со счетов, было приятно, что она всё ещё может вызвать такую реакцию. Её губы дрогнули в слабой улыбке, которую она тут же спрятала.

Когда он закончил, она натянула халат обратно, но не стала застегивать его до конца.

— Спасибо, Артём, — тихо сказала она, глядя на него уже не так строго. — Ты… странный, знаешь?

— Это плохо? — спросил он, садясь рядом.

— Нет, — ответила она, и в её голосе мелькнуло что-то тёплое. — Просто… непривычно.

Он остался до ночи — следил за её температурой, подливал чай, убирал посуду. Она заснула, а он смотрел на неё, чувствуя, что их связь уже не просто случайность.

На следующее утро Нина Ивановна проснулась раньше обычного. Жар отступил, оставив лишь лёгкую слабость в теле и приятное ощущение прохлады. Она лежала в постели, прислушиваясь к тишине квартиры, и вдруг поняла, что всё вокруг как-то… изменилось. Кран больше не капал, дверь в коридоре не скрипела, даже воздух казался чище. Осторожно встав, она накинула халат — тот самый, старый, с выцветшими цветами, — и вышла из комнаты.

В маленькой гостиной на диване спал Артём. Он свернулся калачиком, подложив руку под голову, одеяло сползло, обнажив худую спину и растрёпанные тёмные волосы. Лицо его во сне было спокойным, почти детским, и это резко контрастировало с тем, что он успел сделать за полдня. Нина Ивановна замерла в дверях, оглядывая его, а потом перевела взгляд на квартиру. Полка в коридоре стояла ровно, прибитая крепко, как в старые времена, когда её муж ещё был жив. Стул на кухне больше не шатался — она заметила это, когда ставила чайник. Кран молчал, а на столе лежала тряпка, которой он, видно, вытирал пыль с подоконника. Всё это он сделал молча, пока она лежала в жару, не прося ни похвалы, ни благодарности.

Её сердце сжалось. Она вдруг почувствовала себя так, будто в доме снова появился мужчина — не просто гость, а кто-то, кто заботится, чинит, заполняет пустоту. Сколько лет прошло с тех пор, как муж последний раз чинил что-то своими руками? Пятнадцать? Больше? Она привыкла к одиночеству, к тому, что всё приходится делать самой, а тут этот мальчишка — высокий, худой, с этими тёмными глазами — ворвался в её жизнь и за полдня перевернул её быт.

Нина Ивановна подошла ближе, разглядывая его спящего. Его грудь медленно поднималась и опускалась, длинные ресницы чуть дрожали, губы были приоткрыты. Он выглядел таким молодым — слишком молодым для неё, для её морщин, её седых волос, её уставшего тела. Она опустилась в кресло напротив, скрестив руки на груди, и задумалась. Что он вообще планирует? Неужели он её хочет? Мысль казалась нелепой, почти смешной, но от неё по спине пробежал холодок. Вчера, когда он обтирал её спиртом, она видела его реакцию — эти натянутые джинсы, его неловкость. Тогда это её смутило, но теперь, в тишине утра, она вдруг поймала себя на том, что ей это… льстит. Ей, пожилой врачихе, которую давно никто не замечал как женщину, было приятно, что она ещё может волновать кого-то. Особенно его — не наглого, не хамоватого, а такого искреннего, почти робкого.

Но тут же в голове закружились другие мысли. Она старая — ей под семьдесят, у неё дети за границей, внуки, которых она видела только на фото, целая жизнь за плечами. А он? Ему двадцать семь, вся жизнь впереди. Что он в ней нашёл? Её опыт? Её тепло? Или это просто его одиночество ищет выхода? Она вспомнила, как он говорил, что сирота, как смотрел на неё с этой тихой тоской, и ей стало его жаль. Но жалость мешалась с чем-то ещё — с тревогой, с любопытством, с непонятным теплом, которое она не хотела признавать.

Нина Ивановна вздохнула, потирая виски. Что делать дальше? Прогнать его? Сказать, что это всё ошибка, что ему не место в её жизни? Или… подождать, посмотреть, куда это приведёт? Она не знала. Её разум твердил, что это глупо, что люди осудят, что она сама себя обманывает. Но сердце — старое, потрёпанное, но всё ещё живое — шептало другое. Впервые за годы ей было не всё равно, кто рядом. Впервые она чувствовала себя не просто врачом, не просто вдовой, а женщиной.

Артём заворочался во сне, одеяло сползло ещё ниже, обнажив худые бёдра в мятых джинсах. Она поспешно отвела взгляд, но уголок её губ дрогнул в слабой улыбке. "Мальчишка, " — подумала она, вставая, чтобы поставить чайник. Пусть спит. А там видно будет.

Утро тянулось медленно, наполняя квартиру запахом свежезаваренного чая и поджаренного хлеба. Нина Ивановна стояла у плиты, в старом халате, который она успела застегнуть до конца, пытаясь вернуть себе привычную строгость. Ей было уже лучше — слабость осталась, но жар ушёл, и она решила приготовить что-то простое. Артём проснулся от звука шипящего масла на сковороде. Он потянулся, потирая глаза, и вошёл на кухню, всё ещё растрёпанный, с мятой футболкой и босыми ногами.

— Доброе утро, Нина Ивановна, — сказал он, улыбаясь той мягкой, чуть неловкой улыбкой, которая её почему-то трогала.

— Доброе, — ответила она, не оборачиваясь, помешивая яичницу. — Выспался хоть?

— Да, нормально. Диван у вас удобный, — он потёр шею, оглядывая кухню. — Вам получше?

— Получше, — кивнула она, ставя сковороду на стол. — Садись, ешь. А то худой, как палка, смотреть страшно.

Артём сел за маленький стол, покрытый потёртой клеёнкой, и принялся за еду. Нина Ивановна устроилась напротив, держа в руках кружку с чаем. Они ели молча, но тишина была не тяжёлой, а какой-то уютной. Он украдкой поглядывал на неё, замечая, как утренний свет падает на её седые волосы, делая их почти серебристыми. Она же смотрела на него — на его длинные пальцы, сжимающие вилку, на лёгкую щетину, проступившую за ночь. Ей было странно видеть его здесь, за своим столом, как будто он всегда тут был.

Пока он доедал, его взгляд скользнул по комнате. На шкафу висела оторванная дверца, в углу валялся старый плинтус, отвалившийся от стены, а розетка над плитой выглядела так, будто вот-вот заискрит. Он вдруг отложил вилку и сказал:

— Нина Ивановна, а давайте я ещё денёк у вас побуду? Пригляжу за вами, чтобы вы не перетрудились. И… тут дел полно. Дверцу прикрутить надо, розетку починить, плинтус прибить. Я всё сделаю, у меня руки есть.

Она замерла, кружка в её руках дрогнула.

— Зачем тебе это, Артём? — спросила она, стараясь звучать спокойно, но в голосе мелькнула растерянность. — Ты и так вчера… всего наворотил. Хватит уже.

— Да не хватит, — возразил он, глядя ей в глаза. — Я же вижу, что тут мужской руки не хватает. А мне не сложно. И вам легче будет.

Нина Ивановна отвела взгляд, чувствуя, как в груди что-то сжимается. Ей было приятно — слишком приятно, — что кто-то хочет о ней позаботиться. Сколько лет она сама таскала сумки, сама чинила что могла, сама справлялась? А тут этот парень, молодой, с этими тёмными глазами, предлагает остаться, чинить, помогать. Ей нравилось, как он вчера возился с краном, как аккуратно прибил полку, как не ленился вытереть пыль. Это было похоже на те времена, когда её муж ещё был жив, когда дом не казался таким пустым. Но в то же время она сомневалась — что люди скажут? Что она сама себе скажет?

— Не знаю, Артём, — протянула она, теребя край халата. — Ты и так… много сделал. Иди домой, у тебя свои дела небось.

— Да какие у меня дела? — усмехнулся он. — На склад только завтра. А тут… я хочу помочь. Правда.

Она посмотрела на него долгим взглядом — на его худые плечи, на искренность в голосе. Её сопротивление таяло. Ей было лестно, что он не просто пришёл вчера, а хочет остаться ещё. Что он видит в ней не старуху, а женщину, за которой можно приглядеть.

— Ладно, — наконец сказала она, чуть слышно вздохнув. — Оставайся. Но только до вечера. И не вздумай переутомляться.

Артём улыбнулся шире, в его глазах мелькнула радость.

— Договорились. Я мигом всё сделаю. Где у вас инструменты?

Она махнула рукой в сторону кладовки, наблюдая, как он встаёт и с энтузиазмом идёт за ящиком. Её губы дрогнули в слабой улыбке. "Мальчишка, " — подумала она, но в этой мысли уже не было осуждения, только тепло. Она не знала, что будет дальше, но в этот момент ей было хорошо — впервые за долгие годы.

Прошло несколько дней с того момента, как Артём остался у Нины Ивановны на день, чиня её дом. За это время он приходил ещё пару раз — то с предлогом прибить новую полку, то просто занести ей апельсины с рынка. Она привыкла к его присутствию: к тому, как он возится с инструментами, как пьёт чай за её столом, как смотрит на неё с этой тихой, почти робкой нежностью. Её отношение к нему менялось — она всё чаще ловила себя на том, что ждёт его шагов за дверью, что её сердце бьётся быстрее, когда он рядом. Но она не понимала, что это: материнская любовь, тоска по мужчине или что-то совсем иное. Артём же не скрывал своего влечения — его взгляды, его случайные касания говорили сами за себя.

Это случилось вечером в пятницу. Он пришёл починить старый шкаф в её спальне — дверца давно болталась на одном шурупе. Закончив, он задержался, и она предложила ужин. На столе появилась бутылка красного вина — редкость для неё, но ей захотелось чего-то особенного. Дождь барабанил по окнам, в комнате было тепло, и их разговор стал глубже, чем обычно.

Нина Ивановна сидела за столом, подперев подбородок рукой, и смотрела, как Артём доедает жареную картошку с курицей. Вино — терпкое, чуть кисловатое — стояло между ними, и оба уже выпили по паре бокалов. Её щёки порозовели, глаза блестели, а в голове был лёгкий туман. Артём тоже раскраснелся, его движения стали чуть медленнее, расслабленнее. За окном дождь усиливался, заглушая все звуки, кроме их дыхания и стука вилки о тарелку.

— Ну что, шкаф теперь не развалится? — спросила она, улыбнувшись уголком губ.

— Не развалится, — ответил он, отодвигая тарелку. — Я всё крепко сделал. Можете спать спокойно.

— Спасибо, Артём, — сказала она тихо, глядя на него поверх бокала. — Ты… зачем тебе всё это? Приходишь, чинишь, сидишь тут…

Он замялся, потёр шею, потом поднял на неё глаза — тёмные, глубокие, полные чего-то, что она не могла разгадать.

— Мне с вами хорошо, Нина Ивановна. Я… я вас давно хочу. Не знаю, как сказать иначе.

Она замерла, чувствуя, как жар от вина смешивается с жаром внутри. Её разум кричал, что это нелепо, что она старая, что ему нужна молодая, но тело и сердце молчали иначе. Она смотрела на него — на его худые плечи под футболкой, на длинные пальцы, сжимающие край стола, на эту искренность, которая её пугала и манила.

— Ты совсем с ума сошёл, мальчишка, — пробормотала она, но голос дрогнул.

— Может, и сошёл, — сказал он, придвигаясь ближе. — А вы? Вы меня не хотите?

Её дыхание сбилось. Она хотела возразить, но вместо этого молчала, глядя, как он встаёт и подходит к ней. Его рука коснулась её плеча, потом скользнула к талии. Она поднялась, ноги её дрожали, и вдруг оказалась в его объятиях. Он поцеловал её — сначала осторожно, в угол губ, потом глубже, жадно, и она ответила, сама не веря себе.

— Артём… — выдохнула она, когда он отстранился, но он перебил:

— Не говорите ничего. Просто… позвольте мне.

Они перешли в спальню, где шкаф, который он чинил, стоял у стены. Лампа на тумбочке бросала мягкий свет, тени дрожали на потолке. Артём потянул за пояс её халата, и ткань соскользнула на пол, оставив её в тонкой ночной сорочке. Он поднял подол, обнажая её тело. Её грудь была тяжёлой, слегка обвисшей, с тёмными ореолами сосков, проступающими сквозь ткань. Живот — мягкий, округлый, с тонкими складками — дрожал от её неровного дыхания. Бёдра, широкие и крепкие, покрывала бледная кожа с россыпью мелких вен. Она стеснялась, прикрыла грудь руками, но он мягко отвёл их в стороны.

— Ты красивая, — сказал он хрипло, и она фыркнула:

— Не выдумывай. Старая я.

— Нет, — возразил он, касаясь её шеи губами. — Ты настоящая.

Он стянул с себя футболку, обнажая худую грудь с лёгким рельефом мышц, потом снял джинсы. Его член уже напрягся, проступая сквозь ткань трусов — длинный, твёрдый, с лёгкой пульсацией. Он скинул и их, оставаясь голым перед ней, и она невольно задержала взгляд — молодой, сильный, такой контраст с её увядающим телом. Её смущение смешалось с трепетом: она давно не видела мужчину так близко, а он смотрел на неё с жадностью и нежностью одновременно.

Артём подтолкнул её к кровати, и она легла, чувствуя, как скрипят пружины. Он склонился над ней, целуя её шею, грудь, спускаясь ниже. Его руки гладили её бёдра, раздвигая их осторожно, но уверенно. Она напряглась, когда его пальцы коснулись её между ног — там было тепло, влажно, несмотря на её возраст, тело отозвалось на его близость. Он провёл рукой по её влагалищу — мягкому, с редкими седыми волосками, — и она тихо выдохнула:

— Артём, ты уверен?

— Уверен, — прошептал он, глядя ей в глаза. — А ты?

— Не знаю… — начала она, но он уже вошёл в неё, медленно, растягивая момент.

Его член был горячим, твёрдым, заполняющим её полностью. Она ахнула, вцепившись в простыню — ощущение было странным, почти забытым, смесью боли и удовольствия. Он двигался осторожно, но ритмично, входя глубже с каждым толчком. Её грудь колыхалась в такт, соски напряглись, и он наклонился, обхватив их губами, посасывая, пока она не застонала тихо, почти против воли. Её влагалище сжималось вокруг него, мокрое и податливое, и она чувствовала, как волны тепла поднимаются от низа живота к груди. Это было не просто физическое — в её голове кружились мысли: он мальчик, он мужчина, он её спасение. Она не понимала, любовь это или похоть, но впервые за годы чувствовала себя желанной.

Артём смотрел на неё сверху, его дыхание сбивалось, пот капал с виска. Для него это было впервые с женщиной вроде неё — пожилой, зрелой, с телом, которое не стыдилось времени. Её морщины, её мягкость, её запах — всё это сводило его с ума. Он чувствовал её тепло, её сжатие, и это было лучше, чем он мог представить. Его движения ускорились, он стонал сквозь зубы, сдерживаясь, но не в силах остановиться.

— Нина… — выдохнул он, и она перебила:

— Тихо… не говори… просто… — она не договорила, но её руки легли ему на спину, притягивая ближе.

Он кончил первым — резко, с низким стоном, изливаясь в неё горячим потоком. Она почувствовала это, и её тело содрогнулось в ответ — оргазм был слабым, но настоящим, как эхо далёкого прошлого. Её ноги дрожали, дыхание рвалось, и она закрыла глаза, не веря, что это происходит. Он рухнул рядом, тяжело дыша, его член всё ещё пульсировал, блестя от её влаги. Она лежала, чувствуя, как тепло растекается внутри, как его семя смешивается с её ощущениями.

— Ты не жалеешь? — спросил он через минуту, повернувшись к ней. Его голос был хриплым, но мягким.

— Не знаю, — ответила она честно, глядя в потолок. — А ты?

— Нет, — сказал он, касаясь её руки. — Это… это было лучшее, что у меня было.

Она повернула голову, посмотрела на него — на его потное лицо, на его искренность. — Дурак ты, Артём, — сказала она, но в голосе не было злости, только тепло.

— Может, и дурак, — улыбнулся он. — Но я тебя хочу. И буду хотеть.

Они лежали молча, приходя в себя. Она чувствовала смесь стыда, удовольствия и чего-то глубокого — то ли любви, то ли благодарности. Он чувствовал её рядом — настоящую, живую, свою.

Я проснулась раньше него, когда за окном ещё висела серая мгла. Тело ломило — не только от вчерашней слабости после гриппа, но и от чего-то другого, нового, что поселилось между ног и в груди. Я лежала, боясь пошевелиться, и смотрела на Артёма. Он спал рядом, уткнувшись носом в подушку, как ребёнок, которого я никогда не укладывала спать. Его худое тело было наполовину укрыто одеялом, рука вытянулась ко мне, пальцы касались моего бедра — тёплые, чуть шершавые. Я видела его грудь, плоскую, с редкими тёмными волосками, видела дорожку, уходящую вниз, туда, где вчера… Господи, что я наделала?

Вчерашняя ночь крутилась в голове, как старый фильм, который я не могла выключить. Его руки, его губы, его тело внутри меня — всё это было слишком реальным, слишком живым. Я, пожилая врачиха, вдова с седыми волосами и морщинами, лежала с мальчишкой, которому двадцать семь. Это было безумие, стыд, но — Боже мой — как же мне это понравилось. Его желание, его жадность, его тепло разбудили во мне что-то, что я давно похоронила под белым халатом и одиночеством. Я не понимала, что чувствую: стыд ли за себя, жалость ли к нему, или… любовь? Нет, не любовь. Это не может быть любовью. Или может?

Он зашевелился, потянулся, и его глаза — тёмные, глубокие — открылись. Он улыбнулся, сонно, почти невинно, и придвинулся ко мне, обнимая за талию. Его губы коснулись моего плеча, и я вздрогнула — не от холода, а от того, как моё тело тут же отозвалось.

— Доброе утро, Нина Ивановна, — пробормотал он, голос хриплый, тёплый.

— Доброе, — ответила я, стараясь звучать строго, как обычно, но язык не слушался. — Ты хоть выспался?

— Выспался, — сказал он, прижимаясь ближе. Я почувствовала его — твёрдый, горячий, он упирался мне в бедро через одеяло, и моё сердце заколотилось. — А ты?

— Нормально, — буркнула я, но мысли путались. Чай. Надо поставить чайник. Надо встать. Надо прекратить это. — Чай будешь?

— Потом, — ответил он, и его рука скользнула под мою сорочку, к животу, к груди.

Я замерла. Его пальцы нашли мои соски — тёмные, сморщенные от возраста, но всё ещё чувствительные. Они напряглись под его ладонью, и я чуть не задохнулась от этого ощущения. Моя грудь, тяжёлая, мягкая, лежала в его руках, и я видела, как он смотрит на неё — не с отвращением, а с каким-то восхищением. Я хотела сказать, что это глупо, что утро не время, что я старая для таких игр, но вместо этого молчала, чувствуя, как тепло стекает вниз, туда, где ещё хранились следы ночи.

— Артём, ты… — начала я, но он перебил, целуя мне шею, горячо, настойчиво:

— Не спорь. Я же вижу, что ты тоже хочешь.

Он стянул с меня сорочку, и я осталась голой перед ним. Моя кожа — бледная, морщинистая, с пятнами от времени — дрожала под его взглядом. Моя грудь колыхнулась, обвисшая, но полная, соски торчали, тёмные и твёрдые. Мой живот, мягкий, с складками, выдавался вперёд, бёдра — широкие, крепкие — белели в утреннем свете. Я стеснялась, хотела прикрыться, но он не дал. Его взгляд был таким, что я почти поверила — я всё ещё женщина, а не старуха.

Он сбросил одеяло, и я увидела его снова. Его член стоял, чуть изогнутый, с блестящей головкой, влажной от утреннего желания. Он был молодой, сильный, и я невольно сглотнула, вспоминая, как он чувствовался внутри меня. Господи, что со мной? Я — врач, я видела сотни тел, я знаю, как всё устроено, но это… это было другое. Это было живое, это было моё.

— Нравится? — спросил он с лёгкой усмешкой, придвигаясь ближе.

— Дурак ты, — ответила я, но моя рука сама потянулась к нему, обхватывая его член — горячий, пульсирующий, чуть липкий. Он застонал, и я почувствовала власть — странную, забытую, но такую сладкую.

— А ты всё равно трогаешь, — прошептал он, целуя меня в губы, глубоко, жадно.

Его руки раздвинули мои бёдра, пальцы скользнули туда, где я была уже влажной — мягкой, горячей, с редкими седыми волосками. Я вздрогнула, когда он провёл пальцем глубже, туда, где всё сжималось от его прикосновений. Я была готова, и он знал это. Он лёг на меня, прижимая своим весом, и его член тёрся о моё бедро, пока не нашёл вход — скользкий, зовущий.

— Можно? — спросил он, глядя мне в глаза, и я видела в них не только похоть, но и что-то ещё — нежность, почти мольбу.

— Давай, — ответила я тихо, и он вошёл в меня — медленно, растягивая меня изнутри, заполняя до предела.

Я ахнула, вцепившись в простыню. Его член был твёрдым, горячим, он входил глубже, чем ночью, и я чувствовала каждый его дюйм. Моя вагина сжимала его, мокрая и податливая, и это было почти больно, но так хорошо, что я задыхалась. Он начал двигаться — сначала осторожно, потом быстрее, с хриплым дыханием. Моя грудь подпрыгивала, соски тёрлись о его кожу, и он наклонился, обхватывая их губами, посасывая, пока я не застонала — громче, чем хотела. Я шептала, не в силах остановиться:

— Артём… тише… о господи… что ты со мной делаешь…

Он не слушал, ускоряя ритм. Его член входил и выходил, блестя от моих соков, каждый толчок отдавался во мне жаром. Я смотрела на него — на его потное лицо, на его напряжённые плечи — и не понимала, как это возможно. Я, старая, с морщинами и шрамами жизни, и он, молодой, полный сил, хочет меня так сильно. Моя вагина сжималась вокруг него, и я чувствовала, как оргазм приближается — медленно, тяжело, как волна, готовая меня накрыть.

— Нина… ты такая… — выдохнул он, его голос дрожал. — Я сейчас…

— Давай, — сказала я, притягивая его ближе, и он кончил — резко, с низким стоном, изливаясь в меня горячим, густым потоком.

Я почувствовала это — его семя текло внутрь, заполняло меня, и моё тело содрогнулось. Оргазм накрыл меня — сильнее, чем ночью, резкий, почти болезненный. Я выгнулась под ним, ноги дрожали, вагина пульсировала, выдавливая его последние капли. Я задыхалась, хватая ртом воздух, и думала: "Это не я, это не могу быть я". Но это была я — живая, желанная, потерянная в этом мальчишке. Он рухнул на меня, потный, дрожащий, его член всё ещё внутри, мягче, но тёплый.

— Ты жива? — спросил он через минуту, отдышавшись, с этой его улыбкой — дурацкой, но такой родной.

— Жива, — ответила я, глядя в потолок, пытаясь понять, что со мной творится. — А ты… ты ненормальный.

— Может, — сказал он, целуя мне висок. — Но мне с тобой… я такого не чувствовал никогда.

— И я, — вырвалось у меня, и я сама удивилась этим словам. — Дурак ты, Артём.

— А ты красивая, — ответил он, гладя мою грудь, всё ещё тёплую, тяжёлую в его руке.

Мы лежали так, приходя в себя. Я чувствовала его сперму внутри, его запах на своей коже, и это было странно, стыдно, но так правильно. Мой разум кричал, что он слишком молод, что я сошла с ума, что это ошибка. Но тело знало своё — мне было хорошо, и я не могла это отрицать. Что это? Любовь к нему, как к ребёнку, которого я не родила? Тяга к мужчине, которого я потеряла? Или просто похоть, которую я забыла? Я не знала. Но я знала, что он рядом, и это меняет всё.