Жестокие ведьмы Маркистана - 2 aka Жестокий секс с вибратором

***

И вот наступил этот страшный день – день порки. А пороли здесь по воскресеньям. Не по субботам, как принято во всех нормальных богоугодных заведениях строгого и особо строгого режима, а по воскресеньям. А почему так – об этом парни узнали чуть позже.

С утра все воспитательницы и барышни были с ними ласковы и даже предупредительны до чрезвычайности. Все им улыбались, желали «доброго утра» и «хорошего дня», и даже подъем в этот день был на час позже. Чтобы, значит, все обитатели пансионата могли отоспаться в свой выходной как следует. Ну и подготовиться к торжественным мероприятиям.

Да, воскресная порка здесь официально именовалась Торжественным мероприятием! Так и было написано в расписании, висевшем в комнатах, как парней, так и барышень. В двенадцать ноль-ноль – Торжественное мероприятие. И всем надлежало быть в столовой, которая по таким случаям превращалась в актовый зал. Столы были сдвинуты по периметру, перед ними стояли не обычные стулья, а мягкие диванчики, на которых расположились все барышни, а посредине был поставлен стол для начальства и две ширмы.

За одну ширму по правую сторону от начальственного стола отвели парней, и велели им раздеться догола, а за второй, но так, чтобы всему залу было всё видно, поставили широкую скамью. А рядом, к круглой колонне, поддерживавшей потолок, пристегнули две пары наручников – место, как потом оказалось, для особо злостных нарушителей режима. В эту категорию, разумеется, тут же угодил Стремяга. Его отдельно подвели к колонне и пристегнули наручниками так, чтобы он мог стоять лишь на цыпочках и всё время с высоко поднятыми руками – само по себе это было жестокой пыткой. Но Стремяга, видимо, решил пойти на принцип и показать всем здесь свою несгибаемую волю. Он молчал, старался никому не смотреть в глаза, и лишь с отвращением кривил губы. Элла, участвовавшая в заковывании его в наручники, с ядовитой усмешкой ущипнула его за щёку. Стремяга демонстративно закрыл глаза.

А ребята голые стояли за другой ширмой, и им всё было хорошо видно. Особо поразило поведение двух малозаметных персонажей – Пирожка и Сопатого, которые в этот день официально было объявлены освободившимися и, как сказала директриса, – завтра им предстояло уехать на волю.

Сегодня они шестерили в последний раз. Москвича особо поразило это мерзкое подобострастие, с которым эта парочка пресмыкалась как перед начальством, так и перед остальными воспитанницами. Казалось бы, ну что вам лебезить в свой последний день в этом аду? Ну всё, вы уже вольняшки, вам завтра справки об освобождении выдадут, они уже напечатаны, эти справки, уже на вахте лежат в заклеенных конвертах, никто их оттуда уже не может вытащить, всё – вы свободны! Расслабьтесь, парни! Выдохните! Пошлите нахер этих сучек, никто вам ничего не сделает. Даже если и выпорят на прощание, так хоть честь свою и мужское достоинство сохраните!

Ан нет, куда там... Прислуживали не за страх, а за совесть. Да ещё и в глаза умильно заглядывали: «чего изволите? ».

В принципе ничего страшного, подумал Москвич. Полтораста у меня, сотня у Славки, Кроха вон вообще проканал за своего – ему так ничего и не назначили вроде бы. Вытерпим! Должны, бляха-муха, вытерпеть! Мы же с малолетки, а там и не так, бывало, опиздюливались! Вот только Стремяга попал... Четыреста! Это ж пипец как больно. Хотя, смотря чем тут секут, на торжественных-то мероприятиях. Будем надеяться, что хотя бы не до крови...

Надежды что пороть будут не до крови, рухнули сразу же, как только начальницы уселись за столом и госпожа экзекуторша – толстуха Катя Бэнечко подошла к прикованному у колонны Стремяге с короткой черной плеткой в руках. Плетка извивалась и подрагивала своим тонким хвостиком, как будто это была и не плетка вовсе, а живая змея. Катя с интересом оглядела голую худую спину Стремяги, будто любуясь его свежей, почти не тронутой юношескими прыщами, кожей, как художник любуется абсолютно белым холстом, на который собирается выплеснуть буйство красок из своего воображения.

Вот только воображение у этой мадам было явно нездоровое...

Порола она очень медленно. После каждого удара внимательно осматривала лилово-синий рубец, моментально проступавший наискосок от плеча почти до поясницы. Удовлетворённо вытягивала дудочкой свои пухлые губки, противно улыбалась, и даже временами цокала языком в моменты особого восторга от своей работы. При этом она не спеша прохаживалась туда-сюда, рассматривая извивающееся перед ней тело молодого парня, время от времени заглядывая в его искаженное болью лицо, и даже по-матерински ему улыбаясь. Как будто не вспарывала всякий раз его кожу, а всего лишь ласково с ним играла, как с маленьким мальчиком.

Вначале Стремяга стоически терпел. Но после пятого или шестого удара завыл почти непрерывно, а спустя еще несколько минут заорал как заяц и стал сучить ногами и дрыгаться так, словно сквозь его тело пустили ток.

Троица парней, стоящих за ширмой в ожидании своей очереди, опустили глаза, лишь бы не видеть всего этого ужаса. А девицы благоговейно и с нескрываемым восторгом впитывали это страшное зрелище, стараясь запомнить малейшие подробности. Видимо для того, чтобы потом прокручивать эту жуть в своих больных фантазиях – подумалось Москвичу. Их хищные гадливые улыбочки и раскрасневшиеся лица не оставляли ни малейшего в том сомнения. Они явно наслаждались сценой.

Наконец Стремяга сорвал голос и стал хрипеть и как-то странно хватать широко раскрытым ртом воздух. Глаза его при этом налились кровью, а лицо оказалось залито непроизвольно сочившимися слезами. На парня было страшно смотреть. И только заметив это, Катя приостановила наказание.

— Пятьдесят! – сказала она гордо и бросила на пол плетку.

И весь зал взорвался аплодисментами! Кроха закрыл лицо руками и присел на корточки. Славик облизнул пересохшие губы, а Москвич явственно ощутил, как у него закружилась голова и картинка перед глазами слегка поплыла.

Всего пятьдесят ударов! А ведь всем в этом зале совершенно ясно, что еще триста пятьдесят Стремяга ни за что не выдержит. Он просто скончается от болевого шока на второй сотне, и всё! Это же убийство! Смертельная пытка! Неужели эти суки доведут парня до смерти?

Ребята переглянулись, видимо эта мысль пришла им одновременно. Москвич тоже присел на корточки, ему вдруг стало совсем плохо, он представил, что самого его ожидает кошмар в три раза бОльший, чем тот, что только что вытерпел его друг.

Сто пятьдесят! Это число внезапно стало зловещим, почти как смертный приговор. Нет, он, конечно, не умрет от такого, но спина гарантированно превратится в сплошное кровавое месиво. Что-то надо делать, как-то всего этого надо избежать!

Оказалось, что это было показательное выступление. Экзекуторша не спешила продолжить порку в таком явно убийственном темпе. Она спокойно заняла своё место за начальственным столом и стала о чем-то тихо переговариваться с директрисой и что-то отчёркивать в бумагах, лежавших на столе. Видимо (на что трусливая душонка Москвича втайне очень надеялась), она решила скорректировать количество назначенных ударов в сторону их уменьшения.

А вдруг увеличит? – похолодел Москвич от подлой мысли. Но никто ничего ни увеличивать, ни уменьшать отнюдь не собирался. Дамы-воспитательницы о чем-то недолго посовещались, и слово взяла директриса.

— Сегодня славный день, - начала она немного торжественно. – Двое наших воспитанников, прошедших трудный, но полезный для них путь перевоспитания и становления, освобождаются, и завтра их ждет дорога домой. Мы надеемся, что они станут достойными членами общества и никогда более...

Тут она прервалась на многозначительную паузу, посмотрев на замерших как статуи Пирожка и Сопатого. Те таращили глаза и всем своим видом демонстрировали тупую покорность.

— Словом, они всё осознали и готовы служить и угождать. Так ведь, мальчики? – назидательно продолжила директриса.

Мальчики горячо закивали и опустились на колени, хотя никто их к этому не принуждал. Москвичу в который раз за это утро стало тошно. Неужели ровно через год и мы превратимся в подобных слизняков? – задал он себе риторический вопрос и тут же постарался прогнать от себя подобные мысли.

Директриса улыбнулась, видимо ей подобострастие освобождающихся понравилось.

— Но! – многозначительно продолжила она, - с сегодняшнего дня нам предстоит еще более трудная задача. У нас теперь пополнение – сразу четверо сказочных негодяев, которым необходимо уделять повышенное внимание.

Присутствующие барышни при этих словах как-то странно оживились. Все глаза с хищным блеском уставились на голых парней. Некоторые поглядывали и на выпоротого и теперь еле-еле шевелящегося Стремягу. Нехорошо так поглядывали. Явно надеясь продолжить порку.

— И вы должны, да просто обязаны приложить максимум усилий, - голос директрисы звучал по-прежнему торжественно, но теперь в нем появились нотки нескрываемого надменного превосходства и явного сладострастия, - чтобы сделать из этих негодяев послушных и смиренных мальчиков. Сможете?

Зал буквально взорвался горячими и одобрительными аплодисментами. Москвич не сомневался, что эти барышни приложат все усилия, чтобы добиться от них смирения и покорности. В воздухе витал неуловимый аромат жестокости и похоти, и Москвич снова удивился: неужели никто, кроме него, этого не ощущает? И опять напоролся на колючий взгляд директрисы. Она смотрела ему прямо в глаза. Спокойно и многозначительно. Вот только что она хотела выразить этим взглядом, он понять не мог.

— Оставляю вас наедине с вашими воспитанниками до обеда. Помните, что обед сегодня в шестнадцать часов, и до этого времени все торжественные мероприятия должны быть выполнены. И вы, конечно, знаете наше правило: ни один из наказуемых не должен получить меньшее число розог, чем было назначено. Больше – можно, меньше – никогда!

По рядам барышень пронесся еле сдерживаемый шелест предвкушения. Всё, понял Москвич, нам пиздец. Сейчас нас будут полосовать до смерти. На обед можно даже не рассчитывать. Мы до него не дотянем. Гарантированно.

И еще одна подлая мысль тут же закралась в его испуганный мозг: хорошо бы первым после Стремяги потащили на экзекуцию Славика. Друга, конечно, жалко, но раз всё равно всем придется испить эту чашу до дна, то пусть дадут еще немножко времени подготовиться... К тому же, может быть, садистки хоть немного устанут, или кончат пару раз и ему достанется поменьше...

Подло это, тут же одернул себя Москвич. Пусть уж лучше я буду первым. Раньше сядешь – раньше выйдешь, здесь эта максима тоже должна работать.

И мироздание... откликнулось на его желание! Сразу после того, как мадам директриса и режимница Дарвулия покинули столовую, а уставшая махать плеткой Катя Бэнечко уселась в уголке на атласные подушки и скинула туфельки, его, Москвича, потащила его повелительница Акулина прямо на приготовленную для этих целей лавку. Москвич еще успел заметить, что лавка была аккуратно застелена чистой белой простынёй. Какая забота, успел он подумать, укладываясь на эту лавку и наблюдая, как ему связывают руки грубой веревкой. Больно, между прочим, связывают. И тут же мощная задница Акулины ему на эти перетянутые руки еще и уселась всем своим без малого центнером живого веса. Хрустнули локтевые суставы и все остальные проблемы остались где-то там, за горизонтом его сознания.

А склонившая над его ухом барышня, проворковала неожиданное:

— Не бойся, мальчик. Я тебя в обиду этим злобным фуриям не отдам. Если будешь себя правильно вести, особо больно не будет.

Москвич молча выдохнул. Вывернутые и, судя по всему почти что вывихнутые руки быстро затекали и теряли чувствительность. Это уже было дико больно, и приходилось напрягать всю свою волю, чтобы не орать. А что будет дальше? Как это понять – особо больно не будет? Это, стало быть, не «особо больно»? Здесь это считается так, эротической забавой школьниц?

Перед ним на лавку упали два ремня. Один широкий, армейский, с латунной пряжкой и бессмертной звездой, и узкий, плетёный, видимо дамский. И самое страшное орудие порки – резиновые, тягучие скакалки!

Однажды, в далёком детстве Москвич как-то разок получил такими по голым ногам – в пионерском лагере, под Рузой. Тогда он орал, чтобы не заплакать, а великовозрастный дебил, саданувший его этими скакалками, молча ухмылялся и оглядывался по сторонам, собираясь дать дёру, как только появится кто-то из пионервожатых.

Сто пятьдесят, подумал он механически. Значит по пятьдесят на каждый девайс. Ремни – хуй с ними, выдержу. Хотя армейский, не дай Бог, если ещё и пряжкой – тяжко придётся. Женский, плетёный, после него в лёгкую пойдёт. А вот скакалки... Полста по жопе... Да после ремней...

От столь тягостных мыслей его отвлекла пухлая, холёная ручка Акулины. Она выбрала сначала плетёный ремешок и ткнулась Москвичу в лицо: целуй, мол, холоп!

Тут, мол, такие правила. Дамские ручки целовать и до, и после порки, и во время, если наставнице того захочется.

Поцеловал, а куда деваться? Зрительницы одобрительно что-то прокомментировали. И тут, в самый неожиданный момент, Акулина и вжарила ему, да не по заднице даже, а по ногам! Такой подлой и саднящей боли Москвич явно не ожидал, да и честно сказать, не испытывал никогда больше с тех самых пор, с пионерлагеря... Словно прочитала, сучка его мысли, вернее воспоминания. Да наверняка прочитала, он же никак не поверит, что все они тут ведьмы чёртовы, и мысли могут читать, и мороки всякие наводить, и в сны к пацанам запросто шастают как в свои собственные. Тот же Стремяга, вон, как ошпаренный сегодня проснулся, что они там с ним делали, даже представить стрёмно...

Он еще раз глубоко вздохнул, стараясь не стонать и не дёргаться. Вспомнил, как жалко и омерзительно извивался Стремяга под плетью главной здешней экзекуторши и решил, что если и его так же сломают, то хотя бы попозже.

Интересно, продержусь я подольше, чем Стремяга? – постарался он отвлечь себя таким вот дурацким вопросом. Сколько там он выдержал, скрепя зубами? Десять? Двадцать? А я вот первую полусотню возьму легко! Бля буду...

Но еще несколько горячих легли ему от изгиба колена до самых запретных полушарий и стало ясно, что всю гордость и спесь придётся засунуть глубоко и надолго – боль жгла огнём и главное – никаких перерывов между ударами Акулина не делала. Она наоборот – наращивала силу и темп с каждым новым взмахом, и останавливаться явно не собиралась!

Москвич, забыв обо всех самому себе только что данных клятвах, заскулил, задёргался всем телом и, через минуту, уже вовсю выл, скорчив гримасу и пытаясь зацепить зубами простыню, чтобы хоть как-то переключить истерию боли на что-то другое, на какое-нибудь действие.

Не получалось. Он молил Бога о простой передышке. Пусть бы эта зараза порола как предыдущая мадам садюга, как там её зовут... Пусть ходит вокруг, наслаждается, падла, а ему хотя бы минуточку, или хоть полминуточки для того, чтобы собраться с силами, настроиться, перебороть себя, впасть в какую-нибудь нирвану, мать её...

Блять, как же это больно, как же это невыносимо, блять, блять, блять!!! – мысленно орал он про себя и не замечал, что ревёт уже в голос!

Простыня под ним неожиданно взмокла, и Москвич с ужасом понял, что обоссался! От стыда и ужаса его прошиб ледяной пот и с гладко выбритой головы тоже побежали ручейки. Он поймал языком несколько капель и не почувствовал солёного вкуса! С него текла простая вода!

Неожиданно всё прекратилось. Перед ним на мокрую простынь упал брошенный плетёный ремень. Неужели уже полсотни отсыпала эта уродина? – с надеждой подумал он, и тут же вспомнил про скакалки.

Нет, это он ни в жисть не выдержит. Пусть делают с ним что хотят, пусть сразу убьют, но только не скакалки!

— Боишься? – услышал он вкрадчивый голос Акулины у самого своего уха. – Правильно делаешь. Мы еще толком и не начинали!

И Москвич заплакал. Слёзы рвались из него как струйки воды из резиновой игрушки. Он вдруг вспомнил с безжалостной ясностью, что у него в детстве была такая игрушка – резиновый то ли гном, то ли еще какой сказочный персонаж, и родители, подарив его, сказали, что этого гномика тоже зовут Пашка. Он играл с ним какое-то время, а потом эта милая игрушка стала его чем-то раздражать. И он не придумал ничего лучше, как изуродовать игрушку...

В общем, он выколол гномику глаза. А когда купался в ванне, и отец приносил ему этого Пашку, он забавлялся тем, что набирал в него воду и сжимал его маленькую головку, чтобы струйки воды вырывались через проколотые пустые глазницы. Его это почему-то забавляло. А теперь он отчетливо понял, как жутко и мерзопакостно он тогда выглядел. Игрушка плакала, а он, пидорас малолетний, гадко ухмылялся.

Стало вдруг стыдно каким-то нездешним, черным, запредельным стыдом. Его ведь тогда никто не видел, никто! Почему же такое паскудное воспоминание психика бережно сохранила и подсунула именно теперь, когда он сам орёт от боли и плачет, словно тот резиновый гномик Пашка? Это расплата? Через это нужно пройти, здесь и сейчас? Чтобы забыть? Или чтобы носить впредь этот мальчишеский грех в себе и помнить о нём постоянно? И постоянно искуплять его?

Эх, дорого бы он дал сейчас, чтобы иметь возможность хоть с кем-то поговорить на эту запретную даже для самого себя тему. Но кому о таком расскажешь? Да и как рассказать – ведь даже самому себе он до поры, до времени не позволял об этом вспоминать. А тут вдруг нахлынуло...

Глотая свои слезы, Москвич внезапно понял, что совсем не чувствует боли! Никакой! Ноги и жопа по-прежнему горели адским пламенем, но самой боли больше не было! Он робко приоткрыл один глаз и искоса взглянул на стоявшую у изголовья скамьи Акулину.

— Очнулся? – язвительно поинтересовалась она. И поставила перед его физиономией свою ногу, обутую в мягкую домашнюю сафьяновую туфельку, с чуть загнутым кверху носком. Такие туфельки, если верить нашим киношникам и художникам, носили восточные принцессы.

— Целуй! – громко, чтобы все собравшиеся барышни это услышали, сказала она.

Сама туфелька была сделана из кожи и именно этой кожей весьма специфически пахла, а верх состоял из синего сафьяна, и был расшит серебряными звездами.

Москвич чмокнул туфельку несколько раз, снова зажмурившись. Теперь ему было нестерпимо стыдно и за своё малодушие, и за эту покорность, и почему-то перед парнями, которые, несомненно его сейчас видели.

Акулина теме временем пододвинула себе удобное полукресло, в которых сидели все барышни на этом мероприятии и, устроившись поудобнее, скинула туфельки. Пошевелила толстыми, словно сардельки, пальцами и уперлась ступней прямо в лицо Москвичу.

— Давай-давай, целуй! – улыбнулась она. – Пока целуешь – отдыхаешь. А если мне понравится, - добавила она тише, чтобы только он мог её слышать, - вообще прощу тебе оставшуюся сотню.

И Москвич целовал. Ноги у Акулины были чистыми, и теперь он ощущал лишь аромат этой восточной туфельки, да и какая, в сущности разница? Он уже смирился с тем обстоятельством, что теперь он – личная педикюрша этой толстухи. Теперь он каждый день моет ей ноги и пьёт эту воду, а скрывать от ребят такие гадкие подробности всё равно долго не получится. Узнают в любом случае. Так что лучше уж сразу, прямо сейчас, на публичном мероприятии. Или как оно у них там называется...

Раздались вялые аплодисменты. Барышням, видимо, не очень нравились подобные интимные сценки, они предпочитали кровавые вакханалии и вопли страдающих грешников.

Кстати, о грешниках. Москвич краем глаза заметил, что Святоша, взявшая «шефство» над его другом Славиком, провела того мимо его скамьи, также не дожидаясь окончания наказания и Стремяги, и его самого. Видимо в отсутствие начальства эти потаскухи сами по себе рулят, каждая творит свой личный беспредел уже ни на кого не оглядываясь – подумал Москвич. – Жуть, конечно, но с другой стороны это вселяет слабые, но хоть какие-то надежды. Со своей госпожой можно хотя бы попытаться договориться!..

Его хитрожопые мысленные конструкции внезапно прекратила его непосредственная госпожа и повелительница. Неожиданно она убрала свою ногу от его физиономии и развязала парню руки.

— Ну-ка вставай! – строго приказала Акулина. – Давай-давай, вскочил, быстро!

Москвич нехотя повиновался, понимая, что это неспроста.

И вот тут все ахнули. Не особо громко, конечно, но весь зал, точнее все барышни, увидевшие его измочаленную фигуру в полный рост.

— Вот это да! – сказал чей-то девичий голос откуда-то слева.

— Я такого еще не видела! – подхватила ещё однв барышня с нотками нескрываемого восхищения.

— А если по члену попробовать постегать плеткой! – предложила третья, видимо особо озабоченная.

Как по члену?! – с испугом подумал Москвич и взглянул вниз на своего меньшОго брата. Взглянул и ужаснулся! Тот стоял колом, и даже слегка подрагивал от явного возбуждения. И, надо признаться, он своего солдата даже не узнал в первый момент!

Дело в том, что Москвич всю свою недолгую молодость слегка стеснялся своей письки, настолько она ему самому казалась какой-то... несущественной, что ли. Ну явно по размерам не дотягивала до международных стандартов. А тут стояла если не вавилонская башня, то уж Биг-Бен в сувенирном исполнении наверняка. Сначала Москвич даже испугался, решив что с ним что-то случилось, и вся его кровь хлынула в эту штуковину и вот-вот разорвёт её пополам. А потом...

Потом он понял, что всё гораздо хуже. Он возбудился! Он дико, как никогда не возбуждался, возбудился от порки! Его только что отхерачила ремнём противная жирная садюга, он пресмыкался перед ней, лобзая её шершавые пятки, он даже обоссался от стыда и боли, а вот теперь он стоит перед почтеннейшим дамским собранием со стоячим балдометром и практически готов кончить!

Кончить от боли, стыда и позора!

Он закрыл глаза и снова хотел заплакать. Почему-то слёзы теперь приносили ему хотя бы временное, но облегчение. Но увы, ничего не получилось. Плакать он не мог. Вместо этого почувствовал, как цепкие пальцы Акулины взяли его «достоинство» и провели острыми и твердыми ноготками по всей длине этой штуковины и совсем бесцеремонно впились в залупу.

Москвич резко вскрикнул, как кот, на которого наступили в темноте. Скорчился от боли, втайне надеясь, что хоть это «успокоит» его приятеля. Но хрен там ночевал! Тут же получив оплеуху и грозный окрик «Стоять смирно! », Москвич выпрямился и замер в ужасе, ощущая, как Акулина крепко сжала его орган обеими руками. Руки, кстати, у неё были почему-то холодными, будто бы она только что мыла их в колодезной воде...

Член не падал. Да не просто не падал, он, похоже, сука, вообще собирался излить всё своё негодование (а на самом деле радость!) прямо в ледяные руки домины.

Москвич открыл глаза. Виновато поглядел на хозяйку.

— Простите, я не виноват...

Она оглядела его с нескрываемым торжеством и, поигрывая органом Москвича, обернулась к остальным барышням, указав второй рукой на экспонат, как бы приглашая сестёр удостоверится в её, Акулининых, талантах и достижениях.

Что за херня тут происходит? - подумал Москвич, прикусывая губы от стыда. Это она специально, что ли, демонстрирует, как меня возбуждает её порка? Или... бляха-муха! Или меня возбуждают её жирные пятки???

Последняя мысль его особо испугала. Он что – извращенец? Ему нравится, когда бабы (да еще такие... мягко скажем некрасавицы) над ним жёстко измываются? От этого у него хуй встаёт, и готов приплыть прямо здесь, на глазах у двух десятков таких же чокнутых...

Он даже мысленно запнулся, затрудняясь с определением, кто они! Да ведьмы они все! – подсказал ему внутренний голос, и Москвич снова похолодел, причем как-то изнутри. Потому что голос этот опять один в один совпадал с бархатным голосом... Директрисы!

Акулина, как будто завершая свой перформанс, больно сжала его головку, и он кончил. Мощно, обильно, липко и горячо. Как давно уже не кончал, может с самого своего детства, когда впервые научился дрочить и долго лимонил свой стручок, оттягивая приближающееся нечто, а потом зажмурился и выстрелил в простыню, испугавшись столь непривычных, запретных и потому особо сладостных ощущений.

В глазах потемнело, он рухнул к ногам Акулины и заскулил от стыда и отчаянья. Все, подумал он затухающим своим сознанием. Теперь ребята меня выставят из комнаты. Жить буду на дальняке, как пидор...

... Но окончательно потерять сознание ему, конечно же, никто не дал. Привели в чувство мигом, а как – непонятно. Никаких ваточек с нашатырем нюхать не давали. Просто он очнулся, когда Акулина приблизила своё не в меру довольное лицо к нему и плюнула ему в глаза. Эффект был впечатляющим – Москвича словно выкинуло из кошмарного сна в светлый день, но увы, день этот тоже оказался кошмарным. Так бывает, когда не умеешь управлять своими снами. Или когда кто-то намеренно морочит тебя, водя по бесконечным коридорам адских сновидений, когда пробуждение в тюрьме оказывается лишь преддверием пробуждения в камере пыток, а оттуда ты, потеряв сознание от боли, прямиком отправляешься... на костер!

Но и это еще не самое страшное. После смерти на костре грешника ждет ад.

С этой мыслью он и очнулся. Откуда он всё это знал – решил пока не думать, отложить на ночное время суток. Сейчас явно было не до того. Но узелок на память себе завязал. Пригодится.

— Молодой человек, - как-то уж слишком вежливо обратилась к нему отдыхавшая на оттоманке Катя Бэнечко, – главная экзекуторша здешних мест. – Идите-ка сюда!

Акулина больно ткнула его пальцем в спину, поторапливайся, мол, холоп, здесь к столь важным персонам бегут на полусогнутых.

А он побрёл, как пьяный, всё ещё чувствуя зверскую слабость не то после порки, не то после столь постыдного оргазма. Краем глаза поймал мокрое от слез, перекошенное лицо подвешенного за руки Стремяги. Его «отдых» тоже закончился. Сама Элла – главная его мучительница, уже наматывала на руку скакалку и, счастливо улыбаясь, прохаживалась вокруг обреченного парня, упиваясь его страхом и ожиданием неизбежной боли.

Стремяга одними глазами попросил Москвича хоть о какой-нибудь помощи. Москвич горестно кивнул, хотя чем и как он мог бы помочь – понятия не имел. Он не знал, что ждет его самого через секунду, и зачем его позвала эта монстриха. Плеть, кстати, лежала рядом с ней, не слишком спрятавшись среди шелковых подушек.

Москвич инстинктивно (когда успел получить такие инстинкты!) не доходя пары метром до оттоманки, уже опустился на четвереньки, и к экзекуторше Кате подполз, как и положено – уже на коленях. Склонил голову в пол. Послушный мальчик.

Ей явно понравилось. Она притянула его поближе к себе, и Москвича обдал тончайший, но такой головокружительный аромат женской похоти, что он с ужасом почувствовал, как его опавший было балдометр, с тихим стуком уперся в пол.

Москвич аж зажмурился, ожидая оплеухи в лучшем случае, а так настраиваясь разделить с другом знакомство с этой змееподобной плеткой. Вот сейчас она его и охуячит по члену этой штуковиной, и он навсегда останется импотентом. Хотя, может оно и к лучшему?

Но у Кати были иные виды на его солдата.

— Покажи! – строго приказала она и тут же обворожительно улыбнулась.

В этот момент Москвич навсегда запомнил её странную манеру говорить тихо и ласково, стегая кому-нибудь по животу и гениталиям резиновым жгутом, или, напротив, злобно сверкая глазами, доведя жертву до обморока, заставлять делать ей, к примеру, куни, или чесать пятки перед сном. Угадать, что на уме у этой женщины было практически невозможно. Да и вряд ли она сама это знала.

Москвич приподнялся на коленях так, чтобы его прибор был хорошо виден госпоже воспитательнице.

— Отлично, - сказала она удовлетворенно, и потрогала ногой демонстрируемый экспонат.

Затем она скинула туфельки, (колготок на её ногах не было, были лишь капроновые подследники), протянула ногу парню прямо в лицо и неожиданно приказала:

— Соси.

Москвич непроизвольно вздрогнул, хотя ожидал в принципе чего угодно.

— Что такое? – тут же перешла на приторно-елейный тон мадам Катя. – Тебе западло сосать?

— Нет, что вы, госпожа воспитательница! – у Москвича от страха даже глотка пересохла. – Я просто... не знаю, как...

Она продолжала улыбаться, поглядывая на его член. Вот зараза, подумал он, похоже она просекла, что я изврат и специально меня провоцирует.

— Что тут непонятно, грязный ты сучонок, - всё с тем же ласковым выражением сказала мадам. – Сними подследник, возьми ногу в рот и соси. Сначала один пальчик, потом второй, третий... И так далее. Я люблю, когда мальчики сосут мои ножки. Тебе обязательно нужно будет как следует научиться сосать. Иначе сам понимаешь...

Она кивнула куда-то за спину Москвича и он услышал душераздирающий вопль его друга Стремяги. Похоже с ним начали вторую сессию порки.

Москвич торопливо стянул с дамской ноги подследник, коротко вздохнул, и, ощутив пряный аромат, осторожно, словно целуя кобру, взял губами большой палец женской ноги.

Да, у этой мадам видимо не было своей собственной педикюрши, как у его хозяйки Акулины. Ноги ей каждый день явно никто не мыл. Пальчики были соленые и потные. Впрочем, слыша практически непрерывные визги позади себя, Москвич не почувствовал ни малейшего отвращения. Он добросовестно несколько раз облизал палец круговым движением языка, даже дерзновенно посмел слегка почесать его нижними зубами, и стал сосать этот соленый леденец, закрыв инстинктивно глаза – не столько от стыда, сколько из-за жалости к мучимому в пяти метрах от него другу.

— Молодец, - похвалила его мадам Катя. – Между пальчиками тщательно вылижи и бери в ротик второй пальчик...

В общем, через минут пять, когда Стремяга уже перестал истошно орать, а лишь натужно хрипел и нечасто вскрикивал, Москвич ощущал у себя практически в глотке всю ногу, целиком. И сосать её было невероятно трудно. Слюни стекали по подбородку, а ноготки мадам скребли его гланды всякий раз, когда она шевелила пальчиками. А она шевелила ими постоянно, раскинувшись на подушках и откровенно блаженствуя. Она даже незаметно запустила руку себе в промежность и что-то там настойчиво теребила.

Если кончит – может, смилуется и прекратит этот пиздец со Стремягой, - подумал Москвич. – У парня вот-вот сердечный приступ случится, нельзя же так...

Мадам Катя глубоко вздохнула, сосредоточила томный взгляд на лице Москвича. Он постарался сделать как можно более жалостливые глаза. Она, кажется, его поняла и...

И вытащив одну ногу из его пасти, тут же засунула вторую! Соси, мол, сука, теперь эту. Она не менее соленая, а должна благоухать как роза!

Взгляд Москвича потух. Он понял, что умолять тут кого-либо совершенно бесполезно.

Сколько еще прошло времени, он уже плохо соображал. Помнил, что Стремяге снова дали передышку. Видел, как Святоша привела обратно выпоротого Славика. Тот был бледен до чрезвычайности и, похоже, также находился на грани потери сознания. Наконец удовлетворившись, мадам Катя оттолкнула его ногой в лицо и, поднявшись, сказала девочкам.

— Ладно, сегодня вы отлично потрудились, а теперь заканчивайте. Через час обед. Не забудьте всё здесь прибрать за собой...

И отчалила.

Москвич заметил, что девицы давно уже развлекались за начальственным столом, попивая кофе с булочками и сахарными крендельками, одновременно играя в карты. Выигрышем было двадцать-тридцать ударов скакалками по исполосованной в кровь спине главного страдальца этого дня Стремяги. Никто уже особо не интересовался наказанием как таковым. Это было всего лишь приятным бонусом во время воскресного времяпрепровождения. Выигравшая лениво вставала, подходила к жертве, отвешивала положенное число и, не глядя даже на бесчувственно повисшее тело, садилась вновь играть. Девушки все ещё весело смеялись, но было видно, что само по себе мероприятие им наскучило. Поэтому предложение мадам Кати заканчивать, всеми было воспринято положительно.

Пацанам было разрешено отстегнуть Стремягу и отвести его в лазарет, но только после обеда. Уборка тоже легка целиком на их плечи. Они со Славиком суетились, расставляя столы и убирая всю садистскую атрибутику, и превращая зал торжественных мероприятий обратно в обычную столовую.

И только Крохи нигде не было видно.

(продолжение следует)