Бабушка с внуком в деревенском грехе Ч.3 aka Бабушка и внук порно

После того тройничка в спальне жизнь в доме стала проще, но гуще, как творог под прессом. Днём мы ворочали деревенский быт: я доил коз, их тёплое вымя скользило в руках, таскал сено, пока пот жёг глаза; бабушка месила сыр у печи, её крепкие бёдра проступали под юбкой; дед чинил трактор, сплёвывал в пыль, но теперь иногда ухмылялся, глядя на нас. Ночью, когда печь остывала, мы сливались втроём — грубо, жарко, без стыда, — и кровать скрипела под нашими потными телами.

Однажды вечером, после ужина, мы сидели за столом. Щи остывали в мисках, дед хлебал самогонку, а бабушка теребила платок. Она вдруг кашлянула, глянула на меня, потом на деда, и сказала, тихо, но твёрдо: "Надо сказать тебе, старый. Я ж его с козой застала, ещё до того, как мы с ним начали. Стоял он в сарае, верхом на рогатой, штаны спущены, сопел, как бычок". Я замер, кровь бросилась в лицо, ложка выпала из рук. Дед поднял глаза, прищурился, но не заорал — только хмыкнул, криво, и спросил: "С козой, значит? И как оно было?"

Бабушка продолжила: "Я тогда молчала, стыдно было, а потом сама к нему легла. Думала, отучу. Но раз уж мы теперь так живём, скрывать нечего". Дед хлебнул самогонки, вытер рот рукавом, посмотрел на меня долгим взглядом. "Ну, бывает", — буркнул он и замолчал. Я сидел, как на углях, ожидая, что он сейчас за кнут схватится, но он только кивнул: "Утро подождёт. Завтра поговорим".

Утром, когда бабушка ушла к соседке за солью, дед поймал меня у сарая. Я нёс ведро, он стоял, курил, сапоги в пыли. "Пойдём", — буркнул он и повёл меня внутрь, где козы лениво жевали сено. Запах навоза бил в нос, их шерсть блестела в полумраке. Он прислонился к стене, сплюнул, заговорил: "С козой, значит, баловался. Понимаю я тебя. Молодой, горячий, а девок тут нет. И я в твои годы, бывало, искал замену, когда твоя бабка не давала. В деревне так: жёны нос воротят, а мужикам надо. Коза, корова, да хоть овца — лишь бы теплое да податливое. Не ты первый".

Я стоял, слушал, чувствуя, как стыд горит на щеках, но он махнул рукой: "Не ссы, дело житейское". Потом кивнул на ту самую козу — белую, с мягкими боками и спокойным взглядом: "Вот она, поди, та самая? Хороша, рогатая. Хочешь, давай с ней, я придержу, посмотрю, как ты управляешься. Не чужие мы теперь". Я опешил, но в паху потянуло — её шерсть, её тепло вспомнились, и дедов голос, грубый, но спокойный, будто подтолкнул.

Он шагнул к козе, ухватил её за рога своими жилистыми руками, удержал смирно: "Давай, не стой". Я, дрожа, подошёл, штаны спустил, член уже вставший, длинный, твёрдый, с блестящей головкой, дрожал от нетерпения. Коза фыркнула, но дед держал крепко, её зад чуть приподнялся, и я увидел её влагалище — узкое, розовое, чуть влажное, с редкими белыми волосками вокруг, теплое, зовущее. Пристроился сзади, её шерсть обожгла кожу, я вошёл — медленно, чувствуя, как её тугая, горячая щель обхватывает меня, скользкая внутри, будто живая. Двигался грубо, сопя, коза блеяла тихо, а дед смотрел, пыхтя трубкой, глаза блестели.

Я кончил быстро, жарко, сперма выплеснулась в неё, горячая, густая, часть вытекла наружу, белёсая, липкая, стекла по её шерсти, капнула на солому. Отпрянул, задыхаясь, штаны натянул, а дед вдруг кашлянул, бросил трубку: "Ну, ловко у тебя". Его голос дрогнул, он шагнул ближе, и я заметил, как его штаны топорщатся — толстый, узловатый ствол встал, багровая головка проступила сквозь ткань. "Давно я так не грелся", — буркнул он, глядя на козу, и в глазах его мелькнуло что-то дикое, молодое. "Держи её", — кивнул он мне.

Я схватил козу за рога, её шерсть колола ладони, а дед спустил штаны, его член вывалился, толстый, с набухшими венами, головка лоснилась. Он плюнул на руку, смазал себя, пристроился сзади, вошёл в её тугую, розовую щель — резко, с хрипом: "Эх, как в былые годы". Двигался тяжело, пыхтя, его жилистые бёдра шлёпали по её шерсти, коза блеяла, а я смотрел, чувствуя, как зрелище будит во мне что-то странное, жаркое. Дед кончил с глухим рыком, его сперма, мутная, густая, вытекла из неё, смешалась с моей, потекла по её ногам, капая в солому.

Он отдышался, застегнулся, хлопнул меня по плечу: "Вот так, парень, жили мужики. Теперь мы с тобой заодно". Я кивнул, чувствуя, как эта дикая, деревенская близость — через козу, через пот и сперму — стянула нас крепче, чем любая изба.

После того утра в сарае, когда мы с дедом поделили козу, между нами выросло что-то своё, молчаливое, как дым над печью. Днём мы гнули спины на деревенский лад: я гнал коз к реке, их копыта месили грязь, чистил хлев, пока пот стекал по шее; бабушка варила творог, её руки блестели от жира, юбка липла к бёдрам; дед ладил телегу, его пальцы в саже, но теперь он поглядывал на меня с ухмылкой, будто деля тайну. Ночью мы втроём сливались в избе — жарко, грубо, — но сарай стал нашим с дедом углом, где он учил меня деревенскому, мужскому, о чём бабушка пока не ведала.

Однажды под вечер, когда солнце садилось за овраг, дед поймал меня у овчарни — я нёс вязанку хвороста, он курил, сапоги в земле. "Пойдём", — буркнул он, кивнув на загон, где овцы толпились у кормушки. Внутри пахло шерстью, прелой травой и их тёплым дыханием, одна овца — белая, с густой шубой и коротким хвостом — жевала сено, не глядя на нас. Дед сплюнул в пыль, заговорил: "Коза — это начало, парень. Овца — другое дело, мягче, покладистей. В деревне мужики знают, где жар найти, коли бабы не в настрое". Я глянул на него, горло сжалось, но в паху уже тянуло.

Он шагнул к овце, ухватил её за загривок своими жилистыми руками, удержал смирно: "Держи тут, чтоб не шарахнулась". Я вцепился в шерсть, она была гуще и жирнее, чем у козы, а дед обошёл сзади, хлопнул её по мягкому крупу. Её влагалище открылось — меньше, чем у козы, светло-розовое, с тонкими складками, влажное, пахнущее шерстью и землёй, не такое тугое, а скорее податливое, как тёплая глина. "Давай", — кивнул он, и я, дрожа, спустил штаны. Мой член, длинный, твёрдый, с блестящей головкой, уже стоял, подрагивая. Пристроился, вошёл — её щель была мягче козьей, глубже, горячая, но не сжимала так крепко, а будто тянула в себя, и я задвигался, сопя от кайфа. Овца блеяла тихо, дед держал её, глаза его блестели, пот проступил на висках.

Я кончил быстро, сперма выплеснулась в неё, горячая, густая, часть вытекла, белёсая, липкая, пропитала её шерсть, капнула на землю. Отпрянул, задыхаясь, а дед хмыкнул: "Ну, шустро у тебя". Он отпустил загривок, расстегнул штаны — его ствол вывалился, толстый, узловатый, с багровой головкой, уже твёрдый, с каплей мутной влаги. "Держи её", — буркнул он, и я вцепился в шерсть снова. Он плюнул на ладонь, смазал себя, вошёл в овцу с хрипом: "Эх, как в былые времена". Его жилистые бёдра шлёпали по её крупу, щель хлюпала, мягкая, податливая, он двигался тяжело, потно, и кончил с глухим рыком, его семя, мутное, густое, вытекло наружу, смешалось с моим, стекло по её ляжкам, капая в пыль.

Он застегнулся, хлопнул меня по плечу: "Вот так, парень, учись. Овца — не коза, другая стать". Мы вышли из загона, и я чувствовал, как эта грубая наука сближает нас — через шерсть, пот и запах скотины.

Вечером мы вернулись в избу, где бабушка хлопотала у стола, её седые волосы выбились из-под платка, пот блестел на лбу. После ужина она глянула на нас: "Пойдёмте к реке, помыться надо". Мы двинулись за ней, зная, что будет не только мытьё. У реки вода плескалась тихо, воздух пах сыростью и травой. Она скинула платье — тело зрелое, грудь тяжёлая, с тёмными сосками, живот в складках, бёдра широкие, щель розовая, блестящая от пота. Дед стащил рубаху — кожа загорелая, морщинистая, ствол толстый, вставший. Я разделся — тело худое, жилистое, член длинный, твёрдый, головка лоснилась.

Она вошла в воду по колено, нагнулась, опершись руками о камень, её бёдра раздвинулись, щель раскрылась, мокрая, горячая. "Бери меня", — шепнула она деду, и он шагнул к ней, вошёл сзади, грубо, шлёпая по её мокрой коже, вода плескалась вокруг. Она застонала: "Охх, старый, давай". Я смотрел, как его узловатый ствол вбивается в неё, и подошёл спереди, ухватил её за волосы, сунул свой член ей в рот. Она взяла его жадно, губы скользили по головке, язык тёрся, горячий, пока дед пыхтел сзади. Её грудь колыхалась, вода капала с сосков, я двигался в её рту, чувствуя, как она хлюпает, стонет: "Ммм, оба меня".

Дед кончил первым, его сперма вытекла из её щели, белая, густая, смешалась с водой, поплыла по течению. Я вытащил член из её рта, лёг на траву у берега, она села на меня верхом, её мокрая щель обхватила меня, горячая, скользкая, и начала двигаться, шлёпая бёдрами. Дед стоял рядом, его ствол обмяк, но он смотрел, пыхтя, пока она не застонала громче: "Охх, парень, глубже!" Я излился в неё, сперма хлынула, горячая, часть вытекла, стекла по моим ляжкам, смешалась с речной грязью.

Мы рухнули у воды, потные, мокрые. Бабушка думала: "Два мужика меня рвут, где угодно, — кайф". Дед смотрел на нас: "Этот парень мою старуху берёт, а я ещё в деле — жарко". А я чувствовал: "Дед учит меня жизни, овца, бабка — всё наше, настоящее".

После того утра в сарае, когда мы с дедом поделили козу, между нами выросло что-то своё, молчаливое, как дым над печью. Днём мы гнули спины: я доил коз, их вымя липло к рукам, рубил хворост, пока пот жёг спину; бабушка гнала молоко в крынки, её платок сползал с потного лба; дед ладил плуг, его пальцы чернели от земли, но теперь он смотрел на меня с хитрым прищуром, будто держал в рукаве ещё одну науку. Ночью мы втроём сливались — жарко, грубо, — но сарай оставался нашим с дедом углом, где он учил меня премудростям, о чём бабушка пока не догадывалась.

Однажды утром, когда роса ещё лежала на траве, дед поймал меня у загона — я нёс охапку соломы, он курил, сапоги в глине. "Пойдём", — буркнул он, кивнув на овчарню, где среди овец топтался баран — здоровый, с крутыми рогами, шерсть густая, сальная, хвост короткий. Внутри пахло мочой, шерстью и его резким, мужским духом. Дед сплюнул в угол, заговорил: "Овца — это одно, парень, а баран — другое. Самец, крепкий, но и его взять можно, коли знать как. В деревне мужики не брезговали, когда баб не хватало". Я глянул на него, в горле пересохло, но в паху уже тянуло — дико, странно.

Он шагнул к барану, ухватил его за рога своими жилистыми руками, рванул вниз, заставив задрать зад: "Держи крепко, чтоб не вырвался". Я вцепился в рога, шерсть колола ладони, баран заблеял, дёрнулся, но дед держал его стальной хваткой. Его зад открылся — узкий, тёмный, с редкими волосками, не такой влажный, как у овцы, а сухой, тугой, пахнущий скотиной и землёй. "Давай", — кивнул он, и я, дрожа, спустил штаны. Мой член, длинный, твёрдый, с блестящей головкой, уже стоял, подрагивая. Плюнул на руку, смазал себя, пристроился, вошёл — туго, жарко, как в раскалённую щель, баран заблеял громче, дёрнулся, но я двинулся, сопя от напряжения. Его зад сжимал меня сильнее, чем овца, грубо, почти больно, и я кончил быстро, сперма хлынула в него, горячая, густая, часть вытекла, белёсая, пропитала шерсть у хвоста.

Отпрянул, задыхаясь, а дед хмыкнул: "Ну, ловко". Он отпустил рога, расстегнул штаны — его ствол вывалился, толстый, узловатый, с багровой головкой, уже твёрдый, с каплей влаги. "Держи его", — буркнул он, и я снова вцепился в рога. Он плюнул себе на ладонь, смазал, вошёл в барана с хрипом: "Эх, как в молодости". Его жилистые бёдра шлёпали по шерсти, зад хлюпал, тугой, горячий, он двигался тяжело, потно, и кончил с рыком, его семя, мутное, липкое, вытекло наружу, смешалось с моим, стекло по ляжкам барана, капая в солому.

Он застегнулся, вытер пот со лба, глянул на меня: "Баран — не баба, но жар даёт. А знаешь, мы твою бабку в зад ещё не брали". Я кивнул, чувствуя, как мысль эта бьёт в голову, как самогон, и внутри загорелось — интересно попробовать, как с бараном, но с ней. "Вечером попробуем", — добавил он, и мы разошлись — я к дровам, он к плугу, оба с этой дикой задумкой в груди.

Вечером бабушка хлопотала у печи, её седые волосы липли к шее, пот блестел на скулах. После ужина она глянула на нас: "Пойдёмте в спальню, жарко сегодня". Мы двинулись за ней, зная, что будет не просто сон. В спальне пахло дымом и её телом, кровать скрипнула под её весом. Она скинула платье — тело зрелое, грудь тяжёлая, с тёмными сосками, живот в складках, бёдра широкие, щель розовая, блестящая. Дед стащил рубаху — кожа загорелая, морщинистая, ствол толстый, вставший. Я разделся — тело худое, жилистое, член длинный, твёрдый, головка лоснилась.

Она легла на бок, подтянув колени, её бёдра раздвинулись, щель раскрылась, мокрая, зовущая. "Бери меня", — шепнула она мне, и я лёг спереди, вошёл в её щель, грубо, глубоко, она застонала: "Охх, парень, давай". Дед смотрел, пыхтя, потом плюнул на пальцы, потянулся к её заду — узкому, тёмному, сжатому, как орех. "Щас в зад попробуем", — буркнул он, разминая её. Она напряглась, глаза расширились, голос дрогнул: "Стой, старый, я ж никогда там… Страшно мне, больно будет". Дед хмыкнул: "Не ссы, разомнём", — но она сжалась, выдохнула: "Не хочу я, не лезь туда, порвёте меня".

Я двигался в её щели, чувствуя, как она дрожит, не от кайфа, а от страха, но дед упёрся: "Давай, старуха, раз начали". Он смазал свой узловатый ствол, плюнул ещё раз, пристроился сзади. Она охнула, вцепилась в простыню: "Охх, не лезь, больно же!" Он вошёл — медленно, туго, её зад сопротивлялся, сжимался, она стиснула зубы, лицо покраснело, выдохнула: "Ой, жжёт, не могу". Дед двинулся, хрипя: "Тугой, как девка", но она шипела: "Больно, старый, не так, ой!" — и дышала тяжело, пот тек по её шее, грудь колыхалась от напряжения. Он кончил быстро, его сперма, мутная, густая, хлынула в её зад, сделала его скользким, вытекла наружу, липкая, белёсая, капнула на простыню.

Дед вылез, пыхтя, а я, глядя на её зад, блестящий от его семени, почувствовал — хочу туда, интересно, как с бараном, но с ней. "Дай я", — буркнул я, и она, всё ещё дрожа, выдохнула: "Только осторожно, больно же". Я плюнул на руку, смазал свой длинный, твёрдый член, пристроился сзади. Сперма деда помогла — её зад стал скользким, не таким тугим, и я вошёл легче, жарко, чувствуя, как его семя обволакивает меня. Она охнула: "Охх, всё равно жжёт", — но потом, когда я двинулся медленно, добавила: "Ммм, не так больно, даже… хорошо чуть". Я двигался, её зад сжимал меня, горячий, скользкий, не как баран — мягче, живее, и она начала дышать ровнее, шепча: "Ох, парень, полегче, но… жарко местами".

Я кончил, сперма моя, горячая, густая, смешалась с дедовой, заполнила её зад, вытекла наружу, белёсая, тягучая, стекла по её бёдрам, пачкая простыню. Она рухнула между нами, задыхаясь, потная, лицо сморщилось, но уже не от боли, а от странной смеси — страха, жжения и лёгкого кайфа. "Больно было, но под конец… не так плохо", — буркнула она, чувствуя, как её зад ноет, но внутри что-то тёплое шевельнулось.

Мы лежали, потные, липкие. Бабушка думала: "Два мужика в зад полезли, сначала рвало, а потом… жар пробился, но ещё боюсь". Дед смотрел на неё: "Тугой был, как у барана, а ей потом зашло — ладно, привыкнет". А я чувствовал: "Баран дал науку, а её зад — жарче, живой, с дедовой спермой даже лучше пошло".