Жестокие ведьмы Маркистана - 3. Глава Жестокий секс с вибратором

***

Появился он лишь на обеде. Пришел тихий, подавленный, сел на своё место не поднимая глаз. Коротко взглянул лишь на Стремягу и глухо сказал:

— Тебя велено отвести в санчасть сразу как только все пообедают. Тебя там лечить будут. Каким-то особенным способом...

Между Крохой и парнями легла какая-то невидимая граница. Скорее даже стена. Пока что маленькая, не очень заметная, но с каждым днем, а точнее часом выраставшая всё больше и больше.

— Велено... - хрипло отозвался Стремяга. – Лечить будут... Какие, блять, заботливые...

Кроха одной мимикой показал, что на эту тему лучше не распространяться. Москвич внимательно на него смотрел, решая для себя, стоит ли задавать такие очевидные вопросы. Но решил все же задать, дать парню шанс самому всё рассказать друзьям. Или, теперь уже бывшим?

— Лучше потом, - опередил его Кроха, поняв его намерение без слов. - Знаешь, они очень хорошо могут слышать, даже на таком расстоянии. Потом поговорим...

— Ну хотя бы где ты был, когда нас пороли, ты можешь сказать? – зло прошипел Славик.

Кроха опустил голову еще ниже и совсем замкнулся. Все молча смотрели на него, и было ясно, что лучше все-таки хоть что-то сказать. Отмолчаться не получится.

— Я у них под столом сидел... - глухо проговорил Кроха и стал сосредоточенно доедать салат, всем своим видом демонстрируя, что больше не намерен развивать эту тему.

— Ну, ясность полная, братуха! – зло скривился Стремяга. – Ясность полная, видимость кристальная! Как там под столом-то, в капроновых джунглях? Не упрел?

— Не надо сейчас, - тихо сказал Москвич, попытавшись успокоить друга.

— Не ну а чего? В другом месте я бы его за стол больше не пустил. Пусть теперь и хавает там, у них под столом! Из ихних туфель. А чо? Там ведь наверняка пельмени женские на закусь предлагают! Разве нет, Кроха? Пельмешек еще не попробовал?

Кроха молчал, уставившись в стол. Был готов получить по морде прямо тут. Но молчал и никак не реагировал.

Но самый жестокий удар в этот день их ожидал в санчасти, куда Кроха и Москвич привели своего пострадавшего друга заботливо поддерживая под руки. Санчасть – это было такое маленькое помещение, на две-три комнатки, размещавшееся в том же крыле, где и кабинеты начальства. И встретили их здесь две подружки Акулины – Стеша и Мара. Обе в странных, светло зеленых халатах не то медиков, не то каких-то целительниц.

Встретили весьма приветливо. Провели в процедурную, велели Стремяге раздеться полностью, догола, и тут появилась (тоже в таком же халате) Элла! Главная его мучительница. Явно положившая на непокорного парня глаз, и теперь поставившая себе цель сломить его волю, во что бы то ни стало. Теперь это было делом принципа для них обоих. Теперь это была личная дуэль.

— Привет, мальчики! – Элла улыбнулась парням как близким друзьям, с которыми давно не виделась. – А почему не на коленях?

Парни вспомнили, что этикет даже здесь, в санчасти, никто, в общем-то, не отменял, и, всем своим видом демонстрируя вынужденную покорность военнопленного, встали на колени перед довольными девицами. Элла подошла к Стремяге, потрепала его по щеке, как любимую собачку, присела на корточки, и, продолжая обворожительно улыбаться, сказала:

— Да, мой сладкий, лечить тебя тоже буду я. Сама немного напортачила, сама и поправлю. Повернись-ка спиной...

И только тут Москвич смог во всех подробностях разглядеть, что из себя представляла спина его друга. Совсем уж кровавых захлёстов было немного, и в основном по бокам. А так спина вся полностью стала синей или темно-бордовой. Сплошные гематомы и рубцы.

— Ничего, - успокоила их Элла, водя пальчиком по этим жутким следам её безудержного садизма. – Заживет за пару дней. Переночуешь здесь, у меня, пару ночей и будешь как новенький!

Её ласковое мурчание стало раздражать даже спокойного и выдержанного Москвича. Он представил, каково сейчас Стремяге!

А Элла откровенно забавлялась. Она приблизила своё лицо совсем уж вплотную к сосредоточенно-угрюмой, страдальческой физиономии его друга, и кажется, готова была расцеловать его. Похоже, она влюбилась в свою жертву. Или просто так утонченно над ним измывалась? Во всяком случае, понял Москвич, Стремяге это совсем не нравилось. Тот тяжело дышал через рот и даже ни разу не поднял взгляда на садистку в медицинском халате. Полнейший игнор и всяческое презрение.

Какие-то темные волны не то ненависти, не то презрения пробегали между ними минуту-две, пока длилось это молчаливое сближение. Москвич, да и Кроха тоже, явно почувствовали себя тут лишними. Оба, не сговариваясь, попросили разрешения уйти.

— Да, пошли нахуй, оба! – не меня елейного выражения лица сказала ледяным тоном Элла. – Обоим по полсотни горячих на следующее воскресенье, - как бы между прочим добавила она.

И тут Москвич решил дерзнуть, непонятно зачем.

— За что? – поинтересовался он будничным тоном, словно наказание его совсем не касалось.

— Еще полста! – моментально отреагировала Элла.

Москвич склонился к её ногам и поблагодарил, намереваясь чмокнуть её белые сабо. Но было неудобно, так как Элла сидела на корточках, и явно лезть к ней под юбку Москвич счел неуместным.

— Всё, пшёл отсюда, холоп. И напомни мне выписать тебе ещё сколько-нибудь горячих, когда мне этого захочется, - отдала она совсем уж невозможный по своей нелепости приказ.

Как это? – размышлял он на обратном пути в главный корпус. – Напомнить ей, чтобы она добавила мне розог просто так, когда она сама этого захочет? Бред какой-то. Как я узнаю, что ей там хочется? Или каждый день напоминать, постоянно её раздражая этим? Ну, то есть самому напрашиваться на наказание? Но это же дерзость. Пиздец, внатуре! Остаётся надеяться, что она благополучно обо мне забудет. Все-таки её главная игрушка теперь Стремяга. Я-то ей зачем?

Снова эта подлая, совсем не оформленная, но вполне осознанная мыслишка: а пусть бы кому-то досталось сейчас вместо меня. Пусть бы меня забыли...

Но в любом случае сотня-то уже есть. И если первые полста будет выписывать лично Катя Бэнечко, то мне хана, - «успокоил» сам себя Москвич. – Хотя может, и отмажусь дополнительным сосанием вонючих соленых пальцев. Ей вроде бы понравилось в этот раз. Может, проканает и в следующий...

А Стремяга в тот момент переживал не самые лучшие моменты в своей жизни. Друзья ушли, остались Элла и Стеша с Марой. Девушки были в роли медсестёр, а вот Элла решила поиграть в докторшу.

Стремягу раздели догола, уложили на больничную кушетку, и он был почему-то уверен, что сейчас его привяжут. Точнее зафиксируют, как принято говорить среди медиков. Но получилось всё немного иначе.

Элла осмотрела его спину, где-то что-то чем-то помазала, причем мазь оказалась на редкость благоухающей, хотя Стремяга приготовился к чему-нибудь мерзко пахнущему, и явно нарочно содрала несколько уже засохших болячек. По спине – парень это отчетливо почувствовал, - заструилась кровь. Он заскрипел зубами, поклявшись себе (в который уже раз?!!) что стерпит всё, и садистского удовольствия от его страданий этой суке не доставит.

Он жмурился, корчил страшные рожи, кусал губы и глубоко дышал, пока она там возилась, что-то делая с его ранами, но – терпел! Когда уже сил терпеть больше не оставалось, Элла наконец «заметила» его страдания.

— Ах, да, зайчик мой! – обворожительная улыбка прямо-таки не сходила с её лица. – Я же забыла сделать тебе обезболивание. Ну-ка...

Она открыла какой-то шкафчик, что-то там поискала и, вернувшись к телу на кушетке, неожиданно накрыла голову парня каким-то пахнущим хлоркой полотенцем. Пока Стремяга думал, стоит ли возмущаться, такой грубой фамильярностью, Элла выкинула еще один необычный финт. Она забралась ему на спину и уселась там, чем вызвала нестерпимую боль.

Стремяга застонал – сил терпеть уже не было. Перед глазами поплыли радужные круги. Видимо он на минутку отключился, потому что внезапно увидел короткий, яркий сон. Он дома, в родной Пыновке, посёлке лесозаготовителей, на плотине, с пацанами. Они купаются и наперегонки прыгают с обрывистого берега в мутную от торфяной взвеси воду. Он даже успел отчетливо ощутить прохладу погружения и блаженство оттого, что боль уходит.

Уходит, как ему казалось, навсегда.

Но сон прервался еще более странным ощущением. Боли действительно не было. На его спине по-прежнему сидела здоровая девица, что-то там делала с его ранами но что самое удивительное – кроме спины и головы у него... ничего не было!

Стремяга ощутил себя каким-то обрубком, полным инвалидом! Вот его спина, грудь, плечи, шея, голова – всё это на месте. Есть даже жопа, и она тоже не болит, а вот ни рук, ни ног у него больше нет!

Фу, бляха-муха, подумал он. Наверное, это такие последствия наркоза. Она же обещала меня обезболить, вот, сука, и обезболила. А еще и обездвижила, падла!

Ох я попал! – тут же пришла еще одна стрёмная мысль. Да ведь теперь она может делать со мной вообще всё, что ей только вздумается!

Он снова зажмурился и изо всех сил попытался подёргать руками или ногами.

Бесполезно.

Попробовал хотя бы сжать кулаки – никаких ощущений.

Мгновенно взмокнув от отчаяния и страха, он последним рывком постарался сбросить с себя, словно ненавистное иго, сидевшую на нём угнетательницу и...

Заревел от нахлынувшего отчаяния и бессилия.

А сверху донёсся торжествующий хохот Эллы.

— Обратите внимание, девочки, - тоном победительницы возвестила эта чертова кукла, - пациент хорошо зафиксирован и потому в анестезии, как известно из анекдотов, не нуждается!

Подружки-ассистентки поддержали её одобрительными смехуёчками и даже по очереди заглянули Стремяге в лицо и ущипнули за нос и губы. Он теперь игрушка для них. Живая, но беспомощная игрушка. С которой можно весело поразвлечься... - горестно думал он. И тут же представлял себе, а что бы сделал он в такой ситуации, если бы в его власти была какая-нибудь приличная краля, а его набухавшиеся дружки каким-нибудь образом сумели её превратить в полупарализованный овощ...

Выходило скверно.

Он бы поглумился над такой жертвой всласть. Да и кто бы отказался поводить ей членом по губам, к примеру? Или трахнуть промеж сисек и кончить на лицо? А потом...

Стремяга помня, что здесь очевидно все мысли прослушиваются, попытался, было остановить свой криминальный поток сознания, но куда там! Сладостные картинки замелькали перед его внутренним взором со скоростью сумасшедшего калейдоскопа.

... А ещё он обязательно оттрахал бы её в жопу. А потом тут же засунул вымазанный в её же говне член, ей же в рот. И заставил бы облизывать. Долго-долго облизывать.

А потом кончил бы ей в ухо. И обязательно заставил бы страстно и с придыханием целовать ему яйца... А еще взять его яйца в рот и долго-долго их там обсасывать...

А еще...

Он по-настоящему испугался этих извращенческих фантазмов лишь тогда, когда увидел, что Элла присела перед ним на корточки и очень внимательно смотрит ему в глаза. Он понял, что она ВСЁ слышит и запоминает!

Ну почему я такой мудак? – подумал он и захотел снова отключиться. Но спасительного забытьи ему уже никто не собирался давать.

Элла встала, обошла его вокруг пару раз, как бы примериваясь, как лучше сесть, а потом просто перекинула ногу через кушетку, продемонстрировав отменную растяжку, и уселась прямо перед лицом Стремяги. Пододвинулась поближе. Потом еще ближе... Еще...

Стремяга, разумеется, как мог пытался отвернуть голову. Но в таком положении, когда женская мокрая кунка оказывается прямо в трех сантиметрах от вашего лица, крутить башкой во-первых очень смешно и жалко выглядит, а во-вторых абсолютно бесполезно.

Ещё можно попытаться совсем не дышать какое-то время. Но не долго. Можно закрыть глаза, но тогда она приблизится еще... И, наконец, мокрые волосики и скользкие от женской секреции половые губки совсем упрутся в ваш нос. И игнорировать столь пикантное положение ну никак больше не получится.

Ног и рук у него так и не появилось. Очевидно это «обезболивание» надолго. Стремяга, естественно, попытался подёргаться всем туловищем, чтобы хотя бы сброситься с койки и упасть на пол, а там попытаться отползти куда-нибудь под соседнюю кушетку, но Элла просто пресекла такие попытки, схватив его за уши и практически проткнув их своими острыми, словно когти ястреба, ногтями.

От неожиданно боли он взвыл (вот оно что, это только спину ему заморозили, всё остальное он чувствует отменно!).

Но – не дёрнешься. Придётся терпеть. Он не сдался, его – изнасиловали. Это надо хорошенько запомнить, и если что именно так и оправдываться перед пацанами. Всё равно ведь зашквар полнейший, но они уже давно по понятиям не живут, главное – не сдаваться. А изнасиловать по беспределу могут ведь любого...

И он расслабился. Осторожно, словно ядовитый газ в окопе, вздохнул и ощутил ни с чем несравнимый аромат!

О, это явно было что-то неземное! Он даже не смог бы объяснить, на что хотя бы отдаленно был похож этот аромат. Все иные чувства отключились. Пропали и страх, и ненависть к мучительницам, и злость уязвлённого самцового самолюбия. Всё вокруг стало несущественным и малозначимым. Он сделал ещё один вдох, и ещё, ещё...

Эйфория.

— Целуй! – приказала Элла. – Целуй, моя девочка, целуй!

Всё равно ведь изнасилуют, подумал он. Сядут на лицо и изнасилуют. Так что можно. Я сражался с ними как лев, они оказались сильнее и оттрахали меня. Подло и коварно. И никто никогда не узнает, что первый раз в жизни я поцеловал женскую письку добровольно. Никто и никогда.

Чей-то веселый переливчатый смех колокольчиком рассыпался в его черепной коробке, но было поздно.

Стремяга уже впился искусанными в кровь губами в сочную Элкину шахну...

... Проснулся он внезапно, будто кто-то перевернул его койку и он полетел в колодец. Еле-еле разлепил распухшие веки, с трудом проморгался. Вспомнил всё моментально и с предчувствием чего-то еще более ужасного, попытался пошевелить руками. Не получилось. Ноги также отсутствовали. Он опять был обрубком, бесполезный куском плоти. «Без рук, без ног – на бабу скок? » - вспомнил он детскую загадку. Кто это? Инвалид.

Да, член по-прежнему стоял колом. Это случилось с ним вчера, во время орально-генитальных процедур – так, кажется, весь давешний разврат назвала Стеша. Он возбудился, потом кончил пару раз... Это он помнил. А потом член стоял и стоял, словно он обожрался какой-то новомодной виагры. И при этом, что самое противное – он ни с кем не трахался, разумеется. Ему никто ничего не давал. Его заставляли только отлизывать...

Он отлизывал. Весь вечер. До самого отбоя. Всем трём девицам. Стеше, Маре, и этой сучке Элле. Они сломали его и заставили им отлизать. Всё на этом. Больше ничего не было. И ничего больше не будет. Он останется порядочным пацаном, и будет стараться придерживаться понятий.

Ну... хотя бы среди своих парней. Он им верит, и они ему тоже. Всё нормалёк.

Но теперь его мучила совсем иная проблема. Его рот превратился в раскаленную и шершавую пустыню. Да и не только рот! Пересохло горло и, похоже, вообще весь пищевод! Он помнил такие симптомы – так бывали на третий-четвертый день сухой голодовки. Таких голодовок он держал огромное количество, но всегда ему удавалось собирать во рту хоть немного слюны...

А теперь рот горел адским пламенем, и в голове бушевала песчаная буря. Надо что-то делать, надо просить о помощи. К чертям собачьим всю гордость!

И он закричал. Сперва негромко, выдержанно, как подобает послушному холопу. Никто не отозвался. Он заорал сильнее. Голос очень быстро садился, и кроме хрипов и шипения, из его глотки уже ничего не доносилось.

Он был один в этой задрипанной санчасти. Его бросили, и, судя по всему, о нем забыли. Он умрет здесь от обезвоживания.

Наоравшись и накашлявшись, Стремяга понемногу стал впадать в полуобморочное состояние. Начались миражи и видения. Он полз по каменистой пустыне, впереди была быстрая горная речка, он рвался к ней, и когда до воды оставались считанные метры, всё исчезало. Но вот ему удавалось зачерпнуть в большую кружку ледяной хрустальной влаги, он подносит её ко рту и... опять ничего!

И так до бесконечности.

Когда он услышал звук проворачивающегося в замке ключа, а за ним стук дамских каблучков, он уже был уверен, что это очередной глюк, и сейчас милые барышни принесут ему кувшин с холодным вином, на дне которого окажется, например, змея! Которая цапнет его за язык, сожрёт его и вползёт ему в утробу!

И что самое страшное – прогрызёт все его внутренности и выползет через задницу!

Но всё оказалось гораздо страшнее, чем эти наивные детские кошмарики.

К нему пришли Элла и её ближайшая подруга Людмила. И сегодня Элла уже не была столь обворожительна и ласкова, как вчера вечером. Это опять была надменная и жестокая домина-садистка, упивающаяся властью над поверженным пацаном, так неосторожно вчера перед ней расслабившемся.

— Пожалуйста, дайте пить... - только и смог прошептать Стремяга, увидев этот стальной блеск в её серых глазах. Он не помнил, какого цвета вчера были её глаза, кажется изумрудно-малахитовые, но сегодня они были цвета потемневшего от времени дамасского клинка.

— Пожалуйста, пить... - передразнила его Людмила. – А я как раз ссать хочу – не могу! Не дадим друг другу умереть?

И расхохоталась, как дура.

А Элла смотрела на него оценивающе и презрительно. Словно прикидывала, пригодится ли ей еще эта игрушка, или уже можно выкинуть и забыть.

Он всё сразу понял. Ясно, что они пришли окончательно сломить его, что пить просто так не дадут и заставят принять от них золотой нектар, а иначе оставят здесь без воды до вечера. И никуда он, конечно же, не денется, рано или поздно будет пить их горько-солёную влагу, да ещё и подлизывать им будет после этого их мокрые лохматки – один хуй ведь заставят.

И нужно было решаться. Но организм уже всё давно за него решил – настолько обезвоживание перестроило его психику.

— Да-да, пожалуйста, напоите меня чем угодно, я готов... - шептал он и сам не замечал, как откуда-то взявшиеся слёзы текли по его щекам.

Значит, не всё ещё пересохло в его организме?

— Ишь ты какой! – съязвила Элла. – Готов он! Одолжение нам делает, прикинь, Люда!

— Хам! – снова засмеялась подруга. – Наглый, беззастенчивый хам. Да ты умолять нас должен, чтобы мы тебе разрешили наш золотой дождик пить! А он «согласен, мол, так уж и быть»!

Подруги переглянулись, откровенно над ним насмехаясь.

— Нет, пока не попросит, как следует, пока в ножки нам не поклонится, пока туфельки не оближет – ни капельки от нас не получит! – состроила гримаску обиженной добродетели Элла. – Люд, давай глянем его спину. Как он там, выздоровел или нет? Может пора его на пол переложить, а то зачем он занимает дефицитное койко-место?

Девицы перевернули бесчувственного по-прежнему Стремягу на живот, Элла снова под смех подруги села ему на голову (чтобы не дергался! – сказала он, хотя как он нахрен мог бы дергаться!), и они осмотрели его вчера еще похожую на отбивную, спину.

Спина оказалась удовлетворительной.

— Ну, можно выписывать...

— Да, несомненно, надо выписывать парня.

— Сегодня выпишем.

— Разумеется. К вечеру.

— Тогда уж лучше завтра утром.

— Да, выписывают обычно по утрам.

— Вот тогда и напоим.

— Точно! Пить будешь, Стремяга, за свою выписку!

— Завтра!

— Завтра утром!

И они деловито собрались уходить. Стремяга понял, что и правда сейчас уйдут. Что весь этот цирк они не просто так разыгрывали, а чтобы поиздеваться над ним по-серьёзному, и что надо срочно молить их остаться – хуй с ней, с гордостью, не время сейчас...

— Девочки, прошу, умоляю, мамой клянусь – всё что хотите буду делать! – шептал он страстно, дергая головой и слёзно глядя на обеих барышень. – Напоите хоть чем-нибудь! Сердце ведь слабое, кончусь здесь бля-буду!

— То есть ты просишь нас напоить тебя нашим золотым дождём? – назидательно, словно директриса, проговорила Элла, иронично копируя начальницу. – Правильно ли мы тебя поняли?

Теперь она прохаживалась по комнатке от окна к двери и обратно, нарочно затягивая время, чтобы насладиться истеричным отчаянием парня.

— Да-да, правильно! Всё верно! Я прошу напоить меня золотым дождём! – шипел и хрипел в ответ Стремяга. – Пожалуйста! Дайте пить!

Силы окончательно оставили его. Парень зарыдал. Это были нервные рыдания, слёз уже тоже больше не было.

— И за это ты будешь отлизывать мне всю неделю когда угодно и где угодно, по одному лишь щелчку моих пальцев? – нависнув над ним, хищно спросила Элла. – Будешь моей лизалкой?

Он лизал вчера сразу трём барышням. Да, конечно, сам для себя он оправдывал это тем, что был под воздействием какого-то, блять, неустановленного пиздеца, вроде здешнего колдовства, но что это меняет?

Он лизал! Лизал, блять! Сам, добровольно. Не они ему пиздами своими по губам водили, а он самостоятельно нырял в их пилотки! Всё, после такого уже не кочевряжатся! После такого становятся послушными и тихими мальчиками. Каким, бляха-муха, стал Кроха – ещё совсем недавно дерзкий, духовитый пацан. Которого можно было отпиздеть влёгкую, но которого хуй сломаешь, если чо.

Похоже, и с ним нечто подобное проделали...

Все эти горестные мысли пролетели в воспалённом мозгу Стремя практически в одно мгновение, и он принял единственно верное решение.

— Да! – широко раскрыв глаза, прохрипел он в отчаянье. – Да, буду отлизывать тебе, сколько захочешь. И когда захочешь. Хоть в столовой, при всех!

Элла удовлетворённо ухмыльнулась.

— И будешь моей личной лизалкой!

— Буду твоей личной лизалкой!

— Да, и если мне захочется где-нибудь пописать, где нет туалета поблизости, я буду писать тебе в рот, согласен?

— Согласен, - горестно кивнул Стремяга. – Можешь писать мне в рот, если захочешь...

Взгляд его совсем потух, он был в предобморочном состоянии.

— Давай стащим его на пол, - предложила Элла подруге.

Вдвоем они переложили обвисшее тело парня на холодный кафель приёмного покоя медсанчасти, даже не подстелив никакой клеёнки. И так сойдёт...

Всё произошло буднично и безо всякого пафоса. Элла присела над головой Стремяги, приспустила трусики и, не глядя вниз, пописала ему на лицо, даже не особо целясь ему в рот. Ей было наплевать, напьётся ли он её влаги, или нет. Ей важно было первой пометить его своим вкусом и ароматом.

И да, сегодня никакого волшебства уже не было. Был обычный утренний аромат женской пиздятины, и солёно-горький вкус горячей мочи. Но каким же сладостным и желанным показался этот вкус измученному парню! Эти несколько глотков никак не утолили его адской жажды, они впитались в просохшую гортань моментально и не принесли никакого облегчения.

Стремяга продолжал смотреть на своих мучительниц умоляющим взором.

— Гляди, ему понравилось! – ехидно прокомментировала Элла этот его взгляд. – Ещё просит! Уважишь просьбу мальчика?

— Ну не знаю, - стала жеманничать Людмила. – Разве можно писать мальчикам на лицо? Как-то это не эстетично!..

И подруги тупо заржали. Задиристо и бессовестно. Боже, подумал Стремяга, глядя на них снизу вверх. Да это же демоницы! Стопроцентные демоницы! Ну и хорошо, внезапно пришла к нему успокаивающая мысль. Стало быть, я им ничего не должен. И никакие мои обещания по отношению к этим адским отродьям силы не имеют. Так и запомним.

— А вдруг он умрет от жажды до завтра? – продолжала глумиться Элла. – И как мы будем смотреть после этого в глаза его друзьям?

— Таким же пиздализам, как и он?! – Людмиле, похоже, смешинка в рот попала, и останавливаться она не намеревалась.

— Таким же пиздализам! – закивала Элла.

— Да, мы сгорим со стыда. Надо как-то помочь мальчишке.

— Ну так нассы ему в рот, делов-то! И совесть твоя будет чиста!

Обе опять стали угорать, непонятно с чего. Никакого юмора в этой ситуации, с точки зрения Стремяги, явно не просматривалось.

— А если заставить его пить из туфельки? – поинтересовалась Люда.

— Не знаю, у меня сабо, из них всё прольётся. Да и как потом ходить-то, в ссаных туфлях? Мне лично противно будет!

— Мне тоже. Но погодь, тут где-то были резиновые тапочки этой коровы... Пфррр...

Людмила изобразила, видимо, главную мучительницу пансионата Катю Бэнечко, которая ему, Стремяге, вчера выписала первые полста особо жгучих. Она что, здесь еще и главной врачихой работает? Ну всё, аут, считай, приехали с такой-то докторшей Менгеле!

Люда тем временем пошуровала в нижнем ящике стола среди резиновых передником и перчаток, достала оттуда пару женских тапочек и положила перед Стремягой.

— Ну, будешь пить из волшебной туфельки твоей крёстной? Она тебя вчера знатно так продрала, теперь ты её любимчиком будешь!

Стремяга молча наблюдал за этой вакханалией пошлости и морального садизма. Что ж, умно, тонко. Ему, по сути, предлагается выпить не просто так, а из такого своеобразного козлиного копытца. Чтобы превратить его самого в козлёнка. Вернее в козлёныша. Здесь ведь ничего просто так не делается, всё имеет свой двойной-тройной смысл. И смысл этот открывается спустя какое-то время, когда зачастую бывает уже слишком поздно что-то менять...

Стремяга давно это понял. Просто виду не подавал.

Туфелька крёстной, говорите? А почему бы и нет? Пуркуа бы не па? Уж лучше крёстная, чем вы, паскуды. Со взрослой женщиной всё же легче будет договориться, чем с вами, дурами малолетними.

Он молча закивал. Пожалуй, слишком уж подобострастно, ну да ладно. Вряд ли они в таком веселом настроении станут его всерьёз анализировать. Им сейчас хорошо, они торжествуют. Враг повержен, можно над ним покуражиться всласть. Мало ли о чем он там думает...

И Людмила также просто присела над тапочками госпожи Кати, как Элла приседала над ним. И также легко напрудонила в них журчащего пенного нектара.

— Пей! – приказала она, брезгливо скривив губки.

Стремяга перевернулся на живот и моментально вылакал всё. Чтобы не встречаться более взглядом с этими фуриями, он горько уткнулся лицом в пахнущие хлоркой зелёные резиновые тапки. И лишь теперь позволил себе полноценно заплакать...

***

К своим он смог вернуться лишь во время ужина. Отходил от «обезболивания», наложенного на него Эллой, долго и мучительно, практически весь день. Но спина и правда больше не болела, а синяки и гематомы пожелтели, и почти не беспокоили.

— Как тебе удалось так быстро выздороветь? – спросил Кроха, искренне обрадовавшийся возвращению товарища.

— Да вот, как-то так... удалось... - Стремяга постарался как мог скрыть свою неприязнь к парню, возникшую после воскресной экзекуции. – Вашими молитвами, пацаны. Все сочувственно покивали. – А вы, я слышал, по сотне там вчера огребли из-за меня?

Москвич флегматично пожал плечами. Подумаешь, мол, не впервой, и поболее получали, не страшно.

На ужин дали макароны по-флотски и роскошный овощной салат из свежайших помидоров и огурцов. И чай с лимоном. Пока парни смаковали каждый глоток любимого тюремного напитка (вообще-то они предпочитали чифир, но откуда же здесь взять заварку?), неожиданно появилась Элла, и поставила перед Стремягой большого шоколадного зайца в обертке из фольги – явный намек на приближающиеся новогодние праздники.

— Опа! – весело подмигнул ему Кроха. – А вот и шоколадный зайчик пожаловал!

Стремяга покраснел.

— Да ладно тебе, она ж тебя явно клеит. Просто у них такой способ показать свои чуйства. Сначала измудохает до полусмерти, а потом вот тебе шоколадка и целуй мою пятку! – Продолжал веселиться Кроха. – Вот если не поймешь её намеков, или отвергнешь, то держись... На конюшне, холоп, закончишь свою карьеру путёвого пацана.

— Сам ты холоп, - глухо отбрёхивался Стремяга.

Он не знал, как перевести разговор на другую тему. Уж больно толстый получался намек на весьма тонкие обстоятельства. Славик между тем шустро избавил зайца от фольги и уже делил его на всю братию. Чай с таким королевским угощением показался всем еще вкуснее.

А вечером, после отбоя, все дружно сделали вид, что спят крепким сном. Хотя каждый из четверых с замиранием сердца ждал вызова на разговор по трубе. Теперь все знали цену здешних слов, отношений, симпатий и обещаний.

И дождались.

В половине двенадцатого раздались привычные три серии по два удара. Никто даже не пошевелился. Парни понимали, что это вызывают Стремягу. Понимали они, и что означает такой вызов. Надо будет идти, а если пойдёшь, - придётся исполнять прихоти и приказания похотливых садисток. Все ведь видели вчера, как горели глазки и кривились сладострастные улыбочки у некоторых, особо несдержанных...

И что потом было с их товарищем - тоже все хорошо видели.

— Это тебя... - как бы сквозь сон сказал Москвич, когда вызов повторили уже раз двадцать. – Ответишь?

По понятиям надо было отвечать. И за свои слова, и тем более за обещания. И уж совсем невежливо было подставлять всю хату из-за своих личных с кем-либо разборок.

Стремяга молча поднялся, оделся и присел у трубы с кружкой.

— Чего хотела-то? – спросил он дерзко, хотя характерная хрипотца в его голосе выдавала – и все пацаны это знали – крайнюю степень волнения и внутреннего напряжения.

Стремяга как будто на что-то окончательно решился.

— Мой шоколадный зайчик по тебе скучает, - ласково ответила Элла, сделав вид, будто не заметила его хамства.

— Да мне похуй, - сказал он будничным тоном, и даже зевнул в кружку -трубку этого импровизированного телефона. – Спать пора. Отбой.

И отстучал положенные три удара, означавшие по всем тюрьмам Советского Союза разрыв связи. Расход.

— Жёстко, брат, - сказал, не открывая глаз и не шевелясь, Славик.

— Знаешь, что она может тебе сделать? – так же, не открывая глаз, неожиданно подал голос Кроха.

— И что? – куда-то явно собираясь, поинтересовался Стремяга.

— Она может выебать нас троих, причём в особо извращенной форме, а тебя не тронет, и снова угостит зайчиком на ужин.

— Или тремя зайчиками... По одному за каждого из нас, - совсем уж замогильным тоном добавил Москвич.

— Пипец... - подытожил Славик.

— Так и пошли со мной... - глухо, словно себе под нос, сказал Стремяга и вышел в коридор. – На периметре даже свет не горит, пацаны! – негромко крикнул он оттуда. – Подрывайтесь!

... И на дерзкий побег он пошёл в ту же ночь... - прозвучал где-то во тьме дребезжащий голос на мотив известной блатной песни.

***

Больше всего Кроху поразило то обстоятельство, что на следующий день никто даже не заметил побега Стремяги. На малолетке представить себе что-то подобное, было невозможно. Там не то что за побег, даже за чью-нибудь попытку опиздюливали всю бригаду и сурово наказывали весь отряд. А здесь никто даже и не вспомнил, что еще вчера был такой воспитанник Костя по прозвищу Стремяга. Всё утро ребята молча переглядывались между собой, ожидая допросов, порки, пыток и прочих санкций. Потому что так было всегда и везде – один бежит, а отдуваются все оставшиеся. Круговая порука.

Но не здесь. Не в этом более чем странном заведении.

Сразу после завтрака Кроха поспешил в свою швейку, инстинктивно стараясь спрятаться от возможного гнева начальства. Но гнева-то никакого не было! Да и само начальство куда-то запропастилось...

Вместо него появились две подружки его непосредственной кураторши Акулины – Стеша и Мара. Стеша – невысокая, рыжая девица, с огромными, какими-то неуловимыми глазами. Мара – откровенная толстушка (что-то они тут все, вернее, через одну, такие раскормленные? – недоумевал про себя Кроха).

Увидев прячущегося за швейной машинкой парня, девицы тут же приступили к нему.

— Это от кого мы здесь прячемся? – игриво спросила Мара, бесцеремонно усаживаясь перед ним на стол. Ногой она сразу же уперлась Крохе в промежность, чтобы понадёжнее зафиксировать. Никуда, мол, не денешься, милок. Ты теперь в капкане.

А Стеша зашла сзади и запрокинула его голову, заглянув в глаза и легко поймав почти и не скрываемую утреннюю тревогу.

— Это кого мы так отчаянно боимся? – вторила она подруге, явно предвкушая интересный допрос.

Кроха вращал глазными яблоками, переводя взгляд с одной на другую, лихорадочно соображая, что бы придумать такое заковыристое и вместе с тем правдоподобное, чтобы эти фурии не лезли сейчас ему в голову. Там и без них был полнейший раскардаш.

Но придумать он ничего не смог. Вернее не успел. И потому сказал просто:

— Я собирался вам кофе сварить. Да вот не успел. Вы так внезапно появились...

И сделала ещё более испуганные глаза. Кроха уже знал, что его растерянный вид и испуганные глаза здесь многим барышням нравятся.

— Кофе? – игриво переспросила Мара, нащупывая ножкой его невольно твердеющее хозяйство. – Кофе – это хорошо. А утренний кунилингус ты нам не хотел предложить?

Кроха почувствовал, как у него перехватило дыхание. Нет, он знал, конечно, что рано или поздно, об этой услуге тоже зайдёт речь, но всем сердцем хотел бы, чтобы случилось это как можно позже. А вот поди ж ты... Так внезапно. И не отвертеться, похоже. Никак не отвертеться...

— Куни... лингус? – переспросил он глупо. – Да, конечно. В любое время дня и ночи, девочки...

Горло предательски дрогнуло. Долгие годы он даже просто слово это боялся произнести. На малолетке за такое либо сразу опускали, либо долго гнобили и потом всё равно опускали. А он так хотел этого, так мечтал...

— Когда-когда? – насмешливо переспросила Стеша, сдавливая пальцами его лицо и стараясь еще сильнее запрокинуть голову парня назад. – Когда? В любое время дня и... ночи? Ты что, готов нам отлизывать и по ночам?

Крохе вдруг стало жарко. Он представил себя под одеялом вот у такой похотливой стервочки, как эта Стеша, или у её подружки Мары – между толстых её ляжек, там, в горячем интимье, где властвуют всякие терпкие ароматы и остро-солёные послевкусия...

— Да... - прошептал он. – И по ночам готов. И днем, и вечером и... утром. Когда захотите.

— Когда захотим... - с ленивой похотью продолжала над ним измываться Мара. – Ты, стало быть, мальчик, пиздолиз?

Кроха поймал её взгляд и не смог больше отвести глаз от её абсолютно черных, бездонных зрачков.

— Ну скажи честно, - она еще сильнее надавила ногой на его член, который теперь ничего не стесняясь, стремился наружу. – Скажи честно и открыто: я – пиздолиз!

Мара произносила это постыдное слово как приговор. Как окончательный и самоубийственный диагноз. Словно требовала признания в измене родине. Вот скажи это и всё – твоя жизнь на этом закончилась.

И Крохе мучительно хотелось в этом признаться. Но он боялся. Хотя чего уж теперь-то... Они ведь и так всё знают про него. А чего не знают, то смогут легко прочитать вот прямо сейчас, еще поглубже заглянув ему в подкорку...

— Да, я пиздолиз... - прошептал он. - И всегда им был. Вернее, мечтал быть.

Девушки мечтательно улыбнувшись, переглянулись.

— Ну, вот и отлично! – удовлетворённо сказала Стеша. – Значит, теперь у нас по утрам будет отменный кофе и сладкий томный куни в придачу, верно?

Было непонятно, к кому конкретно она обращалась с этим вопросом, но Кроха решил, что к нему, и поспешил утвердительно кивнуть несколько раз.

— Итак, где кофе? – спросила Мара, убирая ногу и отпуская парня.

Кроха тут же принялся суетиться. Он набрал воду в электрочайник, включил его, стал шариться по шкафчикам и полочкам в поисках дамских чашек и растворимого кофе, в общем вёл себя суетливо и осознавая это ещё сильнее смущался и тупил.

Девушки наблюдали за ним насмешливо и глумливо.

Когда же кофе был готов, и Кроха подал каждой её кружку, а сам встал как официант, не зная, куда деть свои руки и вообще, не провалиться ли ему сквозь землю, Стеша подняла на него взгляд и задумчиво так спросила:

— Ну? И что ты стоишь? Не знаешь что делать? Кроха робко пожал плечами.

— Как так? – продолжала куражиться Стеша. – А в воскресенье, во время большой порки, ты прекрасно знал, где тебе положено быть, и что там ты должен делать, или забыл уже?

Кроха глубоко выдохнул. Да, это злосчастное воскресенье он никогда в своей жизни не забудет. Это было отвратительная по своей жестокости экзекуция. Самое настоящее кровавое воскресенье. Его друзей секли ремнями, розгами, били палками, а он в это время сидел под дамским столом и...

— Что ты там делал? – спросила Мара, сладко ухмыляясь. – Расскажи нам во всех грязных подробностях, чем ты там, под столом, занимался, ну же!

— Сначала я делал всем желающим дамам массаж ног, - выпалил Кроха, и стало легче. Он решил больше не тушеваться, а говорить просто и открыто.

— И кому ты делал массаж?

— Точно не помню.

— Врешь.

— Да, кажется барышне Акулине. Помню её толстые ступни... - ляпнул Кроха, не подумав.

— Молодец, ухмыльнулась Стеша. – Мы ей передадим, как ты о ней отзываешься. Толстухой её обозвал.

— Нет-нет! Умоляю! – запротестовал парень. – Я не то хотел сказать! Простите! Не надо ничего такого передавать! Просто я хорошо запомнил её пухленькие ножки...

— Пухленькие ножки! – издевательски передразнила его Мара. А ещё что запомнил? Кому-нибудь отлизывал там?

Кроха отчаянно замотал головой.

— Помню... Помню, как госпожа Акулина заставила сидеть, уткнувшись носом туда...

— Куда – туда? – хором переспросили девушки и заливисто расхохотались.

— Ну... туда... Ей под юбку...

— А что у неё было там, под юбкой? Ты запомнил?

Вопросы были один постыднее другого, и Кроха уже не знал, как отвертеться от этого нескончаемого допроса.

— Я... нет, не запомнил. Было очень страшно и постыдно. Кажется... Хотя нет, не помню.

— Врешь, - спокойно продолжала мучить парня Стеша. – Всё ты отлично помнишь. И ты знаешь, что при желании мы можем легко освежить твою память!

— Легко! – подтвердила Мара, наматывая на руку какой-то ремешок.

— Простите, - мямлил Кроха. – Да, я вспомнил, что у барышни Акулины там... под юбкой... В общем, там ничего не было!

Девушки пикантно переглянулись и кокетливо о чем-то пошептались между собой.

— Как это не было? – снова строго спросила Мара. – Она что, без трусов была, что ли?

Кроха глубоко вздохнул, отлично понимая, что любыми своими ответами он вызывает на свою бедовую головушку неотвратимые грозы. Но деваться уже было некуда. Наказывать будут в любом случае. Либо прямо сейчас, за неповиновение и забывчивость, либо потом уже сама Акулина. Но теплилась малюсенькая надежда, что Стеша и Мара всё-таки барышни из окружения самой Акулины, это как бы её свита или как там они называются... В этих чёртовых ведьмовских кланах сам Вельзевул наверняка заблудится. И может быть они не станут его подставлять за то, что он проболтался об интимных подробностях Акулининого наряда...

Может быть... есть маленькая надежда... Крохе вдруг стало невыносимо противно от осознания того, во что он превратился. Бывший пацанёнок-хулиган, он теперь изворачивался и раболепствовал перед двумя шмарами, мучительно соображая, что соврать им и как бы потом не огрести от третьей такой же шмары, только еще более шмаристой шмары!

— Ну, - как ни в чем не бывало, продолжила интимный допрос Стеша. – Так ты стоял там на коленях, уткнувшись носом... - продолжай, Кроха, продолжай! Не испытывай наше терпение. Будет очень больно, я тебя предупреждаю!

— Да, я стоял на коленях, уткнувшись носом в её мокрую кунку, - монотонно выпалил Кроха и вдруг необычайно явственно ощутил и вожделенный аромат разгорячённого Акулининого влагалища, и своё постыдное возбуждение, и сладостно-запретный стыд именно оттого, что вот как раз сейчас его друзей охаживают плетьми. А он тут отсиживается под чьей-то юбкой, да ещё и ублажает одну из садисток, вместо того, чтобы по-честному разделить с парнями их горькую участь.

Всё это было отвратительно и сладостно одновременно. И от этого было ещё отвратительнее.

— И ты утверждаешь, что не отлизывал? – недоверчиво переспросила Стеша.

— Нет, не отлизывал.

— А что же ты делал?

— Сначала просто стоял, уткнувшись носом... А потом... Потом она велела целовать ей там...

— Клитор? – спросила Мара, как-то по-особенному гадко ухмыляясь.

— Что? – не понял Кроха.

Девушки прыснули его незнанию женской интимной анатомии.

— Ну, что конкретно она велела целовать-то? – уточнила Стеша. – Половые губки, влагалище, там ещё такой бугорок имеется, называется клитор... Куда целовал, отвечай!

— Просто целовал, не глядя. Там темно было. И жарко. Я к тому же глаза закрыл. Целовал куда попало. Там всё мокрое было и горячее... Да, как будто-бы какой-то узелок был... Вот его Акулина и велела целовать. Чтобы каждый раз, как свистит плетка, я должен целовать...

— О, как! – девицы снова рассмеявшись и о чем-то перемигнувшись хлопнули в ладошки. – А Акулинушка-то знает толк в извращениях! – Целовать с каждым ударом плётки! Светлая ведьма Акулина на куличиках!

О чем таком они смеются Кроха, разумеется, понятия не имел и ни в коем случае иметь не собирался.

— Под стол! – внезапно строго приказала ему Мара. – Под стол и целовать там, как ты целовал Акулине, живо!

В это утро Кроха во всех подробностях узнал ритуал утреннего кофе и кунилингуса в придачу.

***

А светлая ведьма Акулина в это утро как всегда была занята обычным ритуальным воспитанием своего любимчика – Москвича. Сегодня она ему объясняла правила водного массажа ног. Как обычно – на рабочем месте педикюрщика. Приказала налить в ножную ванночку теплой воды, и без мыла заставила массировать её ступни прямо в воде. Москвич старался как мог, но ублажать свою хозяйку и думать почему никто не вызывает их всех на допросы по поводу побега, было выше его сил. Что происходит, он не понимал, но предчувствия сводили с ума.

От Акулины его тревожность, разумеется, никак не могла укрыться.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать? – ласково спросила она.

Москвич помедлил с ответом. А в самом деле, что отвечать-то? Что ночью сбежал их товарищ? Будет выглядеть, как донос. Как будто они сами не заметили, что кого-то нет. Наверняка заметили! Все заметили! И начальство, и барышни-воспитанницы. Не могли не заметить. Но молчат, и делают вид, что ничего не произошло. Как так-то? Наверняка ждут от парней чтобы те сами донесли. Сигнализировали, скажем так...

А раз никто не хочет сигнализировать, значит все – соучастники. Молчат и покрывают побегушника. Со всеми вытекающими последствиями...

Но отвечать что-то надо было. Хотя, что он мог в принципе ответить? Всё и так было понятно.

— Что я могу ответить? – тихо переспросил Москвич. – Сразу после завтрака к вам... Искупать свои прегрешения за прошлую неделю.

Он подобострастно склонился к её ногам, поглаживая и почесывая размокшие в теплой водичке ступни девушки, внутренне готовясь их лобзать и пить эту противно остывающую воду.

Акулина задумчиво посмотрела на него и поставила левую ногу парню на голову. Слегка придавила так, чтобы его лицо оказалось у самой воды.

— Я ведь могу тебя утопить, - сказала она, глубоко о чем-то задумавшись. – Ты же знаешь, насколько здесь бездонный омут. Никаких сил не хватит вынырнуть. Так и захлебнёшься. Ты же уже плавал, должен помнить...

Москвич помнил. Очень хорошо помнил, как едва не распрощался с жизнью, парализованный чудовищной колдовской силой, когда Акулина демонстрировала ему свою власть, топя как Герасим свою Му-му в этой крохотной ванночке для ног. И хрен бы он смог выплыть, не смилуйся она над ним в тот раз.

А ну как в этот не смилуется? В конце концов, кто сказал, что их всех обязательно должны отсюда когда-нибудь выпустить? В обычных-то тюрьмах и зонах государство так себе отвечает за жизнь и сохранность зэков. Списать погибшего или объявить в розыск как сбежавшего – пара пустяков. А тут, в этом спецсанатории, где парней вообще используют в качестве морских свинок для бесчеловечных экспериментом и вовсе гиблое дело...

— Я весь в вашей власти, – тихо прошептал Москвич, пробуя на вкус воду. Вода оказалась слегка соленоватой, впрочем, как и всегда. Он сможет пить эту воду подобострастно улыбаясь, и глядя Акулине в глаза. Как всегда.

Но не в этот раз. Сейчас явно что-то пошло не так. И Акулина на его обычную лесть не купилась. Она неожиданно отпихнула парня ногой и строго приказала:

— Подай короткую плеть.

Москвич знал, что молить и унижаться в такой момент бессмысленно. Быстро отыскал требуемый девайс – небольшую, изящную плеточку, тугую и довольно тяжёлую. Удобная рукоять послушно легла в ладонь, сама как будто приглашая отстегать кого-нибудь по самым нежнейшим местам...

Москвич вспомнил, что в детстве читал про особые заколдованные рыцарские мечи, которые нельзя было просто так доставать из ножен. Они были специально так сделаны, чтобы рубить и колоть до последней капли крови последнего противника. Пока такой меч не напьётся достаточно крови, он не может успокоиться. И запереть его в ножны не удастся.

Видимо здесь делают подобные же плетки. Наверняка это тугое кожаное плетение каким-то мистическим образом впитывает в себя кровь и пот наказываемого, упиваясь этой горько-солёной смесью. И пока не насытится, ни за что не даст своей хозяйке остановить порку.

Весь погруженный в такие мрачные мысли, Москвич подал плеть Акулине, склоняясь в глубочайшем поклоне и внутренне готовясь к самому худшему.

— Заголяйся, - сказала она холодно.

Москвич послушно поднял форменную клетчатую юбку и приспустил трусы. Акулина порола только и исключительно по заду, он это отлично знал.

А еще он знал, вернее догадывался, что здесь некоторые дамы (если не все), используют специальные заклятья для усиления боли и страданий тех, кого они секут. Акулина, во всяком случае, точно была великой мастерицей таких тёмных искусств.

Вот и сейчас, прежде чем взмахнуть в первый раз своей плёткой, она как бы про себя, но так, чтобы и Москвичу было кое-что слышно, прошептала короткую не то считалочку, не то молитву на неуловимом языке. А потом резко взмахнула рукой и Москвич, клявшийся себе, что уж в этот раз он точно не проронит ни звука, сдавленно охнул.

Было такое ощущение, что с его ягодиц кто-то молниеносно срезал лоскут кожи. Еще один короткий взмах Акулининой руки – и место ранения прижгли цепочкой раскалённых углей. Прямо по живому мясу. Москвич готов был поклясться, что даже ощутил на секунду запах пригорающей плоти – настолько реальны были все чувства и впечатления.

Снова боль от удара, сдирающего кожу, и снова особый огненный довесок, по всей видимости, для «обеззараживания» рваной раны. Крови не будет, подумал парень. Сразу будут появляться болезненные малиново-бордовые пухлые рубцы, на которые еще долго невозможно будет присесть без горячего напоминания о недавней экзекуции.

А Акулина порола спокойно и размеренно, продолжая нежиться в своём удобном кресле для педикюра, и даже не вытаскивая ног из процедурной ванночки. Её всё вполне устраивало. Она продолжала методично класть один за другим ровные хлёсткие удары по упругой заднице своего любимчика, внимательно наблюдая, как от каждого такого удара вздрагивает и корчится его спина.

Интересно, сколько он продержится на этот раз, думала она, ощущая, как темная волна чужой человеческой боли всё больше овладевала её естеством и поднимала со дна души самые низменные и жестокие эманации.

Она знала, что бить надо долго и ни в коем случае не давая передышки наказуемому. Тогда ужас от нескончаемой боли разрушает внутренние барьеры, которые жертва старается возвести между собой и палачом, чтобы хоть как-то сохранить способность к сопротивлению. Вот это сопротивление как раз и надо сломить. Для этого нужно непрерывно наращивать темп и ждать, когда несчастный рухнет на пол и станет истерично молить о пощаде.

Это тот самый момент истины, о котором всегда говорит директриса. И без достижения которого никогда не следует прекращать пытку.

Было забавно наблюдать, как Москвич сегодня старался ни в коем случае не поддаться отчаянию и не сломаться. Он, видимо, поклялся себе, что вытерпит любой ценой всё, чтобы с ним ни делали. Он будет молчать, в крайнем случае, кусать губы в кровь, но не станет унижаться и орать как маленький ребенок. Он собрался победить из самого безнадёжнейшего из безнадёжных положений – положения беспомощной жертвы. Он хотел сохранить свою внутреннюю стойкость.

И Акулине это нравилось.

Это был явный вызов.

Внешне вполне покорный, даже демонстративно пресмыкающийся раб, на самом деле смел терпеть и не демонстрировать своего отчаяния и страха перед ней! Он имел наглость где-то там, у себя внутри, сохранять чуть ли не чувство собственного достоинства!

Вот это была наглость! Нестерпимая, невозможная дерзость что-то там возомнившего о себе раба! И эту дерзость нужно было обязательно сломать. Об колено. Больно и решительно.

И потому она продолжала методично пороть, выискивая на жопе Москвича ещё не покрытые рубцами и гематомами участки, и с оттяжкой вкладывая туда всё новые и новые удары плети...

Наконец она почувствовала, что парень на грани. Он уже не замечал, как стал открыто подвывать и дрожать всем телом – явные признаки приближавшегося обморока. Еще немного и он рухнет на пол и станет кататься по полу, срывая голос и переходя на дикий визг уже совсем себя не контролируя.

Одновременно Акулина ощутила, как темная волна возбуждения захлестнула и её окончательно. Она вдруг поняла, что не сможет закончить порку, пока не испытает полноценный оргазм от столь постыдного и подлого возбуждения – возбуждения от чужой боли!

Не переставая пороть, она засунула левую руку себе в трусики и, отсчитывая последние, самые жгучие и жестокие удары, глубоко и смачно кончила, с удовлетворением наблюдая, как в тот же миг на пол свалился и Москвич, схватившийся за свою исполосованную задницу. Терпеть он явно больше не мог. Перевернулся на живот и, отчаянно скуля и плача, стал униженно молить Акулину прекратить порку хотя бы на минуточку.

Девушка глубоко вздохнула. Такого сильного оргазма она не испытывала давно. Перевела томный взгляд на корчившегося рядом парня и бросила плеть. Он тут же благодарно стал лобзать её руку, и она ощутила, насколько горячими были его слёзы...

И тут весь кайф, всю интимную торжественность момента обломала... Элла со своими подружками! Они вломились к Акулине совершенно беспардонно, как будто на праздник какой-то, шумно и по-хозяйски.

И тут же Элла демонстративно замахала руками, словно извиняясь за внезапное вторжение.

— Ой, извини, подруга, у вас тут, я смотрю, интим...

Она жеманно повела плечиком, кивая на валяющегося на полу Москвича, и как бы намекая на что-то, что и так было всем понятно.

— Нет-нет, правда, прости! – сияя как медный пятак в базарный день, продолжала глумиться Эллочка. – Мы же не знали, что ты тут оргазмы от порки практикуешь! Ты не подумай, ничего такого! Я полностью за! Обеими руками и... Ногами тоже за!!!

Людмила и Рахель самодовольно заржали.

Москвич с пола взглянул на свою повелительницу. Было заметно, что она на мил потеряла самообладание и правда была расстроена. Словно застали её за чем-то постыдным. Хотя, что тут такого? Ну порола, ну немного переусердствовала, ну возбудилась барышня...

С кем не бывает?

А хотя бы и кончила в столь ответственный момент, и что? Москвичу даже слегка обидно стало за свою повелительницу. Подумаешь, явились незваные гостьи, нарушили чужой покой... Или, всё же интим? Ну, допустим, интим, дальше что? Сами-то чем занимаются по ночам, после отбоя? Или напомнить им?

Москвич представил, как сейчас он рубанёт правду-матку и...

Представил, что за этим последует. Не сейчас, конечно, но в ближайшее воскресенье. Кстати, а в ближайшее-то воскресенье, как раз Новый год намечается. Вот интересно, а предновогодняя порка будет? Или по случаю праздника её отменят? Может, амнистия положена? Хотя вряд ли. Чтобы в таком заведении объявлялись хоть какие-то амнистии – такого Москвич себе представить не мог.

— Всё-всё, мы удаляемся! – продолжала кружиться, словно перед зеркалом Элла, переглядываясь со своими подружками. – Пресветлая ведьма Акулина, мы официально приносим свои извинения и покидаем вас!

Она с издевательским полупоклоном подняла с пола плетку и почтительно подала Акулине. – Продолжайте, умоляя вас! Ни в чем себе не отказывайте! Я лично, ни одну порку без парочки оргазмов не заканчиваю. И вам, пресветлая, рекомендую.

Вот оно что, понял Москвич. «Пресветлая». Подловили, значит, сучки, Акулину на тёмных помыслах и практиках. Спалили в самый неподходящий момент.

А девицы также шумно и бестолково покинули покои Акулины. Москвич очень бы хотел сейчас провалиться куда-нибудь под ванночку для дамских ног, но понимал, что не светит ему шкериться аки мыши в столь напряженном поле человеческих страстей и эмоций. Придется брать вину на себя.

Вину и, соответственно, наказание. Второе подряд.

Однако ничего такого не случилось. Акулина также молча и задумчиво уставилась на него, перевела взгляд на плетку, поиграла ей в своей холёной руке и кивком головы велела заканчивать процедуру утреннего омовения её ступней.

Москвич с неизъяснимой благодарностью вытер своим полотенцем ножки барыни, подчиняясь внезапному приливу холопской благодарности, прижался к ним лицом и горячо облобызал.

— За что это? – удивилась Акулина.

— За милость вашу несказанную, хозяйка! – прошептал он, хотя задница продолжала пылать, будто её отдельно засунули в печь.

— Нет никакой милости, - строго сказала барышня. – Пока нет. Не заслужил ты ещё моей милости. Пока будет лишь строгость и дисциплина. И учти – мы еще не закончили. У меня с тобой еще будет отдельный, особый разговор. Ты, всё-таки подумай, не хочешь ли ты мне кое-что рассказать. Самое время!

(продолжение следует)